Последовательность и Аккумуляция в Социальной Теории 10 страница

Влияние Куна вызвало целый поток детальных исторических и социологических исследований практики естественной науки, использовавших методологии, заимствованные из самых различных источников, включая социологию знания (Barry Barnes и David Bloor), этнографическую полевую методологию (Bruno Latour и Steve Woolgar), а также этнометодологию (и анализа разговоров) (conversation analysis) (Michael Mulkay и Nigel Gilbert), в которых последняя представала в релятивистском свете. Утверждалось, что социологи научного познания должны использовать те же самые процедуры для объяснения «истинности» или «ложности» научных убеждений, следуя принципу этнографической индифферентности в отношении содержания научных концепций, созданных изучаемыми исследователями. Конечно, можно было бы по-прежнему настаивать, что и делал Поппер, полемизируя с Куном, что подобные описания беспорядочных научных практик не имеют отношения к предписаниям философии (хорошей) науки, однако данная стратегия представлялась всё менее и менее убедительной.

Более того, в то же самое время философы науки делали и другие выводы из провала дедуктивной концепции. Мэри Хессэ (Mary Hesse) и Ром Харрэ (Rom Harre) подчеркивали роль метафор и моделей в науке, описывая, по-видимому, реальные процессы. Рой Бхаскар (Roy Bhaskar) утверждал, что для того, чтобы научное экспериментирование было интеллигибельным видом деятельности, вещи (things) должны существовать и действовать главным образом независимо от нашего экспериментального вмешательства; научными являются утверждения относительно тенденций таких вещей и действиях механизмов. С этой точки зрения, естественный порядок является не просто данным в опыте или воображаемой конструкцией, он представляет собой условие человеческого существования и деятельности людей, включая, конечно, социальные практики науки.

Часто целью рационалистических и реалистических теорий науки было выявление альтернативного, неэмпирического основания науки. Как выразился Мартин Холлис (Martin Hollis) (1977: 179): «Я считаю, что современная философия науки доказывает лишь, что эмпирические суждения предполагают теоретические суждения, но никоим образом не отменяет научную потребность в установлении истины». Рационалисты, вслед за Лейбницем (1646 – 1716), доказывали, что научные утверждения, если они истинны, являются с необходимостью истинными. Эта позиция особенно подходит теории рационального действия, где лучшее действие неизбежно является лучшим. Не случайно именно эти формы теории предпочитают представители рационализма в философии социальной науки. Согласно девизу Холлиса: «рациональное действие само себя объясняет» (стр. 21). Проблема, безусловно, заключается в том, что люди большую часть времени действуют, не основываясь на абсолютной или даже частичной рациональности; это же верно и относительно неодушевленной природы. Как говорил Эйнштейн, «насколько математические законы касаются реальности, настолько они ненадежны; и насколько они надежны, настолько они не относятся к реальности» (см. Cartwright, 1983).

Эта проблема также представляет собой угрозу для некоторых версий реализма, представленных, например, Хилари Патнэмом (Hilary Putnam) (в определённый период) и Ричардом Бойдом (Richard Boyd) (см. Leplin, 1984), формулировавших свой реализм в терминах истинности или, по крайней мере, приближения к истинности, научных теорий. Такая позиция уязвима для релятивистских контратак (см. Laudan, 1977, и Leplin, 1984). Более перспективная версия реализма была преложена Ромом Харрэ (Rom Harre) в терминах реализма бытия (entity) как противоположного реализму истины; первый связан скорее с реальностью сущностей, структур, механизмов, власти, нежели с предполагаемой истинностью теорий. Данный вид реализма отстаивал как сам Ром Харрэ (1986), так и, например, Иан Хэкинг (Ian Hacking) (1983), а также Рой Бхаскар (Roy Bhaskar) (1975; 1989). С этой точки зрения, наука представляет собой открытую (open-ended) и подверженную ошибкам попытку описания предметов и отношений в том виде, в котором они существуют независимо от наших описаний. Реализм, как и различные версии конвенционалистских позиций, делает акцент (в противоположность эмпиризму) на сложности научных переописаний явлений, отвергая при этом скептический вывод о том, что эти переописания никогда не могут быть больше, чем эвристическим приёмом, предназначенным для представления или «спасения» явления.

Также следует отметить роль прагматистского движения в философии и социальной науке, особенно в Соединенных Штатах, бывшего своеобразным фоном данной отрасли на протяжении всего двадцатого столетия. Открытый Ч. С. Пирсом (C. S. Peirce) (1839 – 1914) в конце 1870-х годов и получивший свое признание на рубеже столетий благодаря работам У. Джеймса (William James) (1842 – 1910) прагматизм стал очень влиятельным движением в Соединенных Штатах, и в некоторой степени в Европе, в первые десятилетия ХХ столетия. В противоположность сосредоточению формальной теории познания на абстрактных проблемах сомнения и определённости, Пирс подчеркивал практический и эмпирический аспект процесса приобретения знания, т.е. того способа, с помощью которого мы модифицируем наши мыслительные навыки, чтобы справиться с новым опытом и трудностями практической деятельности. Таким образом, истина определяется не как прямое соответствие реальности, а как результат процесса соглашения сообщества исследователей, основанный на объяснительном и практическом успехе.

Ведущим прагматическим мыслителям были присущи глубокие научные интересы сугубо практического свойства. Пирс занимался разработкой общей теории знаков, которую он называл семиотикой. Уильям Джеймс внес значительный вклад в развитие психологии. Джон Дьюи (John Dewey) (1859 - 1952) систематизировал философию прагматизма и распространил её в область социальной и политической теории, а также теории образования. Важнейшим прагматическим представителем социальной теории был Джордж Герберт Мид (George Herbert Mead) (1863 – 1931), ставший родоначальником символического интеракционизма и человеком, оказавшим наибольшее влияние на Чикагскую Школу социологии.

У традиций прагматизма и интеракционизма множество параллелей с европейской интерпретативной социологией и теорией наук о человеке (Helle, 1977). Не так давно прагматизм дал ростки на немецкой академической почве в лице Карла – Отто Апеля (Karl-Otto Apel) и его «трансформации» трансцендентальной философии посредством герменевтической и лингвистической теории. Юрген Хабермас (Jurgen Habermas) (1968) в своей теории конституирования объектов научного исследования в значительной степени основывался на Пирсе, а при построении теории коммуникативного действия он опирался на идеи Мида (Habermas,1981). Другой немецкий социолог, Ханс Йоас (Hans Joas), в основном писал о Миде и прагматизме и, в частности, реконструировал забытую модель «творческого потенциала действия» («creativity of action») (Joas, 1993). Прагматическая философия представлена также Николасом Решером (Nicholas Rescher) и, более эффектно, Ричардом Рорти (Richard Rorty). Первая книга Рорти, Философия и Зеркало Природы (1979), представляла собой решительную критику эпистемологии со стороны прагматического направления. Однако его более поздняя «пост–философская» редукция науки к языку выглядит, как показал Roy Bhaskar (1991), на фоне старомодной концепции философии науки, довольно странно.

Другое родственное движение, получившее распространение в Германии, но малоизвестное за её пределами, это «протофизика», представленная Паулем Лоренценом (Paul Lorenzen) (1915-) и другими представителями «Эрлангенской школы». Эта «конструктивная» или «практическая» философия, основанная на ранних работах Гуго Дингера (Hugo Dingier) (1881-1954), подчеркивает связь (the continuity) естественных наук и повседневных действий, например, измерения (См. Bohme, 1976). В целом, произошло некоторое возрождение (особенно в Германии) философии природы, которая, как недавно отметил Bohme (Bohme, 1994), между 1920– 1970 годами находилась в упадке.

Таким образом, философия науки конца двадцатого столетия предлагает социальным ученым, надеющимся на экспертные рекомендации в отношении того, как проводить и оценивать свою работу, достаточно пёструю картинку. Хотя некоторые философы продолжают заниматься относительно традиционными проблемами подтверждения теории, дедуктивного и индуктивного объяснения и т.д., большая часть работы фокусируется теперь на более широких проблемах научной организации и прогресса. Некоторые философы открыто исповедуют дескриптивный подход к научным изменениям, основывающийся, в частности, на идеях эволюционного отбора, другие же утверждают, что в таком контексте могут быть поняты даже технические проблемы философии объяснения (см. Losee, 1993, главы 14-19). Однако более принципиально то, что многие теоретики, часто под влиянием эмпирических исследований научных практик или во имя постмодернизма или под влиянием некоторых вариантов феминистской мысли, приняли релятивистскую позицию.

А Социальная Наука?

Как все эти изменения отразились на социальных науках? Немногие социальные ученые, или даже философы, были явными сторонниками Венского идеала объединенной науки, однако её более слабая версия в середине двадцатого столетия оказалась доминирующей. Иллюстрацией тому являются учебники по философии социальной теории того периода, для которых характерным было заимствование большинства примеров из физических наук, а также поверхностное обсуждение социальных наук. Такого рода философское влияние способствовало укреплению убеждённости в том, что целью социальных наук является имитация естественных наук в области накопления и объединения фактического знания и законоподобные обобщения. Те труды, где подобной убеждённости не было, рассматривались в качестве идиосинкразических, импрессионистских, квазилитературных и т.д.

Конечно, были и исключения. В частности, социальная антропология в значительной степени избегала воплощений в позитивистском образе, концентрируясь на этнографической полевой работе (в противоположность ранней «кабинетной» антропологии, основывавшейся на более или менее сомнительных письменных источниках) и на тщательном истолковании языка, структур родства, системы верований (см. Geertz, 1973). В социологии подобное происходило в символическом интеракционизме и иногда в том, что обозначают под общей вывеской «сравнительных» методов или «кейс стади».

Для философски мыслящих исследователей существовал ряд интересных технических проблем, связанных с анализом господствовавших в то время функционалистских теорий. Функционализм – подход, анализирующий вклад частей системы в целое, появился в девятнадцатом столетии из биологической модели общества и занял важное место в социологической модели объяснения благодаря Эмилю Дюркгейму (1858 – 1917), который, однако, рассматривал функциональное объяснение как вспомогательное по отношению к каузальному, а не как замену последнему. В 1920-х - 1930-х гг. функционалистские подходы разрабатывали антропологи Бронислав Малиновский (1884 - 1942) и А. Рэдклифф – Браун (1881 – 1955), в социологии же они появились благодаря Толкотту Парсонсу (1902 – 79), Роберту Мертону (1910-) и другим. Для философов социальной науки главная проблема была связана с функционализмом как моделью объяснения: возможно ли какое-то событие или структуру объяснять через его последствия. Даже если поведение людей или других высших животных может быть объяснено в целевых или «телеологических» терминах, это не означает, что данная модель может быть распространена на социальные системы. Вопреки, например, ожиданиям некоторых консервативных политиков, люди женятся (и не следует на это рассчитывать) не только для того, чтобы укрепить институт семьи и внести свой вклад в социальную стабильность. Если же такого рода следствия всё-таки случаются в тайне от акторов, остаётся проблема объяснения механизмов их появления, равно как и необходимость демонстрации того, как может быть достигнуто необходимое соответствие между индивидуальной мотивацией и социетальными потребностями. Кроме того, саму концепцию функциональных императивов трудно специфицировать, ввиду отсутствия цикличности, поскольку человеческие общества, в отличие от биологических систем, не имеют четких параметров жизнедеятельности и в любом случае не болеют и не умирают.

Наиболее серьёзный вызов стандартной концепции пришёл со стороны философии истории. Объяснения исторических событий, основанные на обобщающих законах (covering-law), кажутся либо невозможными, либо тривиальными. Например, пытаясь объяснить падение Луи 16 на основе такого закона, в качестве «исходных условий» необходимо будет добавить такое множество вспомогательных деталей, что без объяснения останутся разве что имя несчастного Короля и название его страны. В этой связи статья Гемпеля (Hempel) «Функция Общих Законов в Истории», основывавшаяся на объединенной натуралистической концепции объяснения Поппера, несколько раз модифицировалась в ответ на все более настойчивую критику, основанную на подобных соображениях, а также на аргументах со стороны аналитической философии действия, подчеркивавшей различие между причинами действия и мотивами акторов в отношении действия.

Вторая волна критики началась с нео – герменевтической теории Питера Уинча (1958) и постепенного проникновения герменевтики в англо–говорящий мир. В качестве обоснования понимания социальных отношений изнутри, как выражения идей о социальной реальности, Уинч использовал виттгенштейновскую концепцию языковых игр и форм жизни (1958: 23; см. также Apel, 1967). Эрнест Геллнер (Ernest Gellner) (1962 (1970: 148)) в своей критике антропологического функционализма, в ходе которой на линии огня оказалась также аналитическая философия, сформулировал основное возражение против позиции Уинча следующим образом: «не верно думать, что понимание концепций об обществе (так как это делают его члены) является пониманием общества. Концепции могут как раскрывать реальность, так и маскировать её, причём маскировка может отчасти быть функцией некоторых из них». Лишь немногие обществоведы пошли за Уинчем до конца, но кое-что сохранилось от идеи о том, что понимание социальных ситуаций должно, по крайней мере, начинаться с тщательного исследования «смыслов акторов». Скудные результаты бихевиоризма в психологии и «поведенческого» подхода к изучению политики показали, что обращение к таким научным подходам может быть бесперспективным. Уже в 1930-е годы критические теоретики будущей Франкфуртской Школы развернули мощный критический анализ позитивистского натурализма и поставили проблему того, как можно разоблачить и преодолеть последствия влияния власти и идеологии. Макс Хоркхаймер (1895 – 1973) в своей «Традиционной и Критической Теории» противопоставил марксистскую форму знания картезианской. «Критическая теория, следующая за Марксом, является не только некоторой исследовательской гипотезой, проявляющей свою полезность в продолжающемся деле (научного познания), она является неотъемлемой частью исторических попыток создания мира, соответствующего потребностям и способностям людей». Теодор Адорно (1903 – 69), Герберт Маркузе (1898 – 1979) и в некоторой степени сам Хоркхаймер продолжали отстаивать данную позицию; более молодые мыслители, такие как, например, Юрген Хабермас (1929 -) и Albrecht Wellmer (1939-) переформулировали её в соответствии с новейшими достижениями в позитивистской и антипозитивистской теории.

Знаменитый «спор о позитивизме» (Positivismusstreit), начавшийся на конференции Немецкой Социологической Ассоциации в 1961, продолжался в течение нескольких лет. Первоначальный обмен между Адорно и Поппером был продолжен их сторонниками (Adorno и другие, 1969). Альбрехт Веллмер (Albrecht Wellmer) опубликовал критический анализ позиции Поппера (1967) и очень интересно написанную книгу о позитивизме и критической теории (1969), в то время как Хабермас на основанни критического исторического обзора, охватывавшего Конта, Дильтея, Ницше, Фрейда, а также Канта, Фихте, Гегеля и Маркса, разработал амбициозную модель контрпозитивизма. Работа Хабермаса Знание и Человеческий Интерес (1968), анонсированная в инаугурационной лекции 1965-го года, и предшествующий ей обзор интерпретативной социальной теории в книге О Логике Социальных Наук (1967) некоторое время задавали общий тон этим дискуссиям.

Если критических теоретиков философия науки в целом интересовала в меньшей степени, чем влияние позитивистского сциентизма на социальные науки, то реалистическая критика позитивизма сделала больший акцент на развитии альтернативной метатеории науки в целом. В то время как герменевтика и критическая теория основывались на методологическом дуализме, реализм указал на новые связи между общей философией науки, которая в известном смысле начала поглощать самоё себя, и новыми сферами интересов, возникшими под влиянием интерпретативного и критического подходов, а также Французского структурализма, основанных, разумеется, на весьма различных традициях философии истории.

Во Франции, что уже было отмечено ранее, философия науки развивалась в гораздо более тесной связи с историей науки, чем это происходило в англо–говорящих странах вплоть до Куновской революции. Путь французских обществоведов пролегал, причём достаточно непредсказуемо, меж двух полюсов. Первым была концепция, известная ещё по работам Конта и Дюркгейма, в которой подчеркивалась принципиальное различие позитивного научного знания и обыденного здравого смысла или идеологии (см. Outhwaite, 1983: глава 2). Вторым, совершенно на него непохожим полюсом, был несколько легковесный (easy) конвенционализм, примером которого может служить позиция Леви–Стросса, выраженная в идее о том, что структуралистский анализ мифа является, возможно, просто другим мифом, или принцип Пьера Бурдье, заимствованный у неокантианского философа Ханса Вайгингера (Hans Vaihinger) (1852-1933), согласно которому любым утверждениям в социальных науках должна предшествовать уточняющая фраза: «Все происходит как будто…» (Bourdieu, 1972: 203, n. 49; cf. Vaihinger, 1911).

Философия науки Башляра может служить подтверждением обеих позиций: его модель инициации новых наук и теорий посредством «эпистемологических разрывов» («epistemological breaks») соответствует первой концепции, в то время как его принцип: «ничто не является данным, все конструируется» - скорее подтверждает вторую (см. Lecourt, 1972; Bhaskar, 1975). Философы структуралисты, например Леви – Стросс, Альтюссер и Фуко обнаруживают в своих исследованиях тенденцию лавировать между реалистическими и конвенционалистскими интерпретациями. (Обсуждение этой проблемы относительно Альтюссера см. Benton, 1984; Collier, 1989; Bhaskar, 1991). Переход от структурализма к «пост - структурализму», заметный, в частности, в работах Фуко, предполагает утрату доверия к смыслообразующим структурам и акцент на непредсказуемом взаимопереплетении многоаспектных отношений.

Деконструктивный характер некоторых концепций современной философии и литературной теории напоминает прежние социальные теории, причём совершенно различные - «негативную диалектику» Адорно (Adorno, 1966) и некоторые варианты этнометодологии (Blum, 1974). Кроме того, ряд современных авторов приводит доводы в пользу постсовременной социологии, чей фрагментарный и игровой (playful) характер соответствует самому «постмодернизму», в то время как другие настаивают на более систематической социологии постсовременности, которая сама по себе не должна быть в этом смысле постсовременной. В постсовременной социологии метатеория является не законодателем, и, возможно, даже не интерпретатором (Bauman, 1987), это просто игра с теорией (Weinstein и Weinstein, 1992). Остается, однако, неясным, будут ли эти последние тенденции оказывать сколько-нибудь серьёзное воздействие на социальную теорию и философию социальной науки, или будут всего лишь своего рода противовесом крайним формам рационализма и систематизации.

Сами по себе позиции рационализма никоим образом не поколеблены. Я ранее упомянул о возрождении теорий рационального действия в социальных науках, особенно в работах Джона Элстера (Jon Elster). В защиту рационалистической философии в целом, а также теорий рационального действия в социальных науках выступил, с рядом весьма информативных и прекрасно написанных работ, Мартин Холлис (Martin Hollis). Более поразительно, что одним из основных элементов теорий рационального действия стала, переформулированная Элстером (Elster) и другими марксистскими теоретиками в терминах индивидуальной рациональности, теория классового поведения и солидарности.

В целом водораздел в современной философии социальной науки проходит между группами таких теорий как неомарксизм, критическая теория, системная теория, рационализм и реализм, придерживающимися более или менее традиционной концепции рационального поиска знания, и программами, усматривающими в подобных подходах опасность авторитаризма или рецидив традиционного патриархата и выступающими за менее авторитарные и более игровые альтернативы. Волна постмодернизма уже в значительной степени прошла, но она привлекла внимание социальной теории к проблемам желания, сексуальности, тела, иррационального, которые сохранят свою значимость и в будущем столетии. Одним из лучших путеводителей в этой области и в отношении ранних дебатов вокруг феноменологии, критической теории и конструктивистской герменевтики являются работы Ричарда Дж. Бернстайна (Richard J. Bernstein) (см. Bernstein, 1976; 1983; 1991).

Объективность

Одной из наиболее традиционных проблем философии социальной науки двадцатого столетия является соотношение оценок и фактических утверждений. Здесь мы снова обнаруживаем рафинированную позитивистскую ортодоксию, господство которой приходится на середину столетия и сосуществует как с множеством собственных версий, отличающихся большей нюансировкой, так и с позициями весьма радикальными либо фривольными.

В начале двадцатого столетия существовало по крайней мере четыре различных понимания данной проблемы. Во-первых, это продолжение позитивизма Конта в работах Дюркгейма и других авторов, для которых научная социология должна прежде всего способствовать различению нормального и патологического состояний общества. Объективный взгляд социолога находится над общепринятыми идеями обычных членов общества и продуцирует позитивные поведенческие предписания, такие как, например, предложение Дюркгейма в отношении того, что аномия современного общества может быть смягчена посредством системы профессиональных корпораций.

Вторая концепция сосредоточивается вокруг Марксистского понимания критики, представленного Капиталом Маркса, рассматривавшегося им самим и как научное достижение на основе более ранних теорий политической экономии, и как критика этих теорий и самого капитализма (Sayer, 1979). Георг Лукач (Georg Lukacs) (1885-1971) подчеркивал значимость обобщающего (totalizing) аспекта марксистской философии науки в противоположность аналитической фрагментации «материализованной» буржуазной мысли (Lukacs, 1923). Жан – Поль Сартр (Jean-Paul Sartre) (1905-80) также разрабатывал концепцию диалектической мысли (Sartre, 1960) в терминах тотализации, а Люсьен Гольдманн (Lucien Goldmann) (1913-70), чья социология литературы выдержана в духе Лукача, разработал схожую концепцию социальной науки (Goldmann, 1970). Луи Альтюссер (1918 – 90) предложил довольно простую (хотя и претенциозно представленную) башлярианскую концепцию марксизма как науки, дополнив её достаточно грубым ленинистским пониманием философии как «классовой борьбы в теории». Позднее Рой Эдгли (Roy Edgley) и Рой Бхаскар (Roy Bhaskar), переформулировав марксистскую концепцию критики, заявили, что в социальных науках возможно двигаться от научной критики ложных убеждений к социальной критике обстоятельств, способствующих этим убеждениям (Edgley, 1976; Bhaskar, 1986; 1993). Таким образом, критика социальных отношений, сохранение которых возможно лишь благодаря мистификации, непосредственно развивается из критики самих этих мистификаций в рамках социальной науки. В данном вопросе реалистическая модель сходна с моделью Юргена Хабермаса, которая будет рассмотрена ниже.

Нео-марксистские критические теоретики Франкфуртской Школы развивали понятие критики в направлении близком к общепринятым марксистским концепциям (Horkheimer, 1937), хотя Негативная Диалектика (1966) Адорно написана в гораздо более скептическом тоне. Юрген Хабермас, предложивший превосходный анализ «Марксизма как критики», располагающейся «Между Философией и Наукой» (Habermas, 1963), последовал за полемикой Адорно с Поппером в «Споре о позитивизме», выступив в защиту диалектики против аналитической философии науки. В этой связи Хабермас предложил собственную модель критической социальной науки, примером которой, по его мнению, являются как психоанализ, так и марксистская критика идеологии: оба направления обусловлены эмансипативным (emancipatory) интересом в устранении каузальных препятствий для достижения понимания в «систематически искажаемой коммуникации» (Habermas, 1968). Позднее Хабермас доказывал, что допущение возможности использования языка для построения значимых утверждений – то есть допущения, согласно которым то, что мы говорим, является истинным, искренним, а также соответствует нормам – в конечном счете подразумевает тип общества, в котором эти обоснованные заявления могут рационально и на основе равенства обсуждаться всеми, к кому это имеет отношение.

Третья концепция взаимоотношений между фактами и ценностями в социальных науках происходит из немецкого историзма – учения о том, что исторические эпохи могут быть поняты только в терминах их собственного мировоззрения. Это может означать, что социальные ученые никогда не смогут выйти за пределы ценностей своей собственной эпохи, и соответственно, не нужно даже пытаться этого делать. Генрих Риккерт, оказавший определяющее влияние на философию социальной науки Макса Вебера, утверждал, что понятия, применяемые исследователями культуры должны формироваться под воздействием «общих культурных ценностей», сообщающими смысл объектам исторического исследования. В изучении человеческой культуры фактические и оценочные суждения оказываются неизбежно объединены друг с другом, что выражается посредством понятия «отнесения к ценности» (Wertbeziehung), связывающего явление с одной или несколькими культурными ценностями. Другими словами, Французская революция интересна для нас не как один из примеров революций, относительно которых мы можем сформулировать универсальные законы (по Риккерту это была бы естественнонаучная модель исследования), а как драматическое событие в истории мысли и поведения людей.

Четвертой концепцией, которую я выделю, является позиция самого Макса Вебера, хотя её упрощённая версия стала впоследствии основным элементом позитивистской ортодоксии. Вебер прининимает утверждение Риккерта о том, что мы формируем наши концепции, соотнося их с ценностями, однако он проводит резкое различие между таким отнесением к ценности (value-relation) и специфическими оценочными суждениями (value judgements). Последние не должны присутствовать в науке (Wissenschaft). Согласно данной концепции, научное знание может предложить практические соображения относительно перспектив реализации некоторых ценностей, но оно не может сказать нам, правы мы или нет, стремясь достигнуть этих идеалов любой ценой.

Вебер ввел гипотетический элемент в понятие отнесения к ценности Риккерта. Он считал, что социальные ученые должны быть способны понять социальный феномен, исходя из разнообразия возможных оценочных точек зрения, проводя, насколько это возможно, четкое разделение (особенно перед студенческой аудиторией) между тем, что является научно обоснованным и тем, что является предметом личного оценивания, и, соответственно, согласно Веберу, в конечном счете включает в себя экзистенциальный выбор между альтернативными ценностями. Однако Вебер, как и Риккерт, признает, что более серьёзной проблемой является то, что крупномасштабные культурные изменения неизбежно будут воздействовать на способы концептуализации социальными учеными объектов своего изучения, так что в результате объективность всегда условна.

Из данной позиции развилось три широких направления. Одно из них, воспринятое, например, Лукачем, основывается на этике предельных целей (ultimate ends) и последовательном достижении несмотря ни на что. Если мы делаем это, полностью осознавая, на что идём, мы поступаем вопреки прямой рекомендации Вебера, но можем рассчитывать на его сдержанное уважение и, возможно, некоторым образом благословение. Вторая линия ведет к социологии знания Карла Мангейма, к которой мы обратимся позже. Третья позиция – уже известный нам позитивизм, утверждающий, что оценочным суждениям не место в науке, и мы должны исключать их как и любой источник возможного загрязнения.

И вновь социальные ученые конца двадцатого столетия оказались на распутье. Простой позитивистской линии угрожали с двух направлений. Во–первых, было множество попыток возведения фактов до ценностей, особенно через анализ «институциональных фактов», таких, как обещание: Я обещаю написать эту главу, из этого следует, что я должен сделать это, и было бы неправильным не делать это (Searle, 1970). Во-вторых, как мы уже говорили в другом контексте, возрастало осознание влияния теорий и ценностей на наши суждения относительно фактов. Теории идеологии стали более утонченными и в неомарксизме, и в феминистской, и в антирасистской версиях. Однако должны ли социальные ученые по-прежнему следовать идее науки свободной–от-ценностей (value-free science) (что, конечно, совместимо с активным политическим участием в других сферах) или они должны избрать явно критическую и консервативную позицию, по-видимому, всё ещё остается вопросом личного выбора, несмотря на аргументы, склоняющие в пользу скорее одного из этих вариантов. Например, Том Боттомор (Tom Bottomore) приводит доводы и в пользу концепции социологии как источника социальной критики, и в пользу формального разделения фактов и ценностей (Bottomore, 1975; cf. Edgley, 1987).

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: