ТОР 5 статей: Методические подходы к анализу финансового состояния предприятия Проблема периодизации русской литературы ХХ века. Краткая характеристика второй половины ХХ века Характеристика шлифовальных кругов и ее маркировка Служебные части речи. Предлог. Союз. Частицы КАТЕГОРИИ:
|
Последовательность и Аккумуляция в Социальной Теории 5 страницаДва наиболее важных вклада американских ученых классического периода это - теория индивидуального в аспекте темы человеческого действия, и теория городской социальной структуры в аспекте темы социального конструирования городского пространства и городских субкультур. К концу девятнадцатого века, как мы видели, интересы европейской социальной теории всё в большей степени сосредоточивались вокруг построения адекватного объяснения человеческого действия (agency), субъективности и смысла. Ряд теоретиков, таких как Вебер и Зиммель, стремились к созданию более убедительных концепций социализированного индивида, свободных от чрезмерно структурного понимания общественной жизни. Главный американский вклад в эту проблематику внес Дж. Г. Мид, автор новаторской работы «Разум, Самость и Общество», («Mind, Self, and Society»), впервые опубликованной в 1934. Этот труд основывался на более ранних работах философа Уильяма Джеймса (1842-1910) и Чарльза Кули, предложившего идею «зеркального я».
Джордж Герберт Мид (George Herbert Mead) В пределах этого интеллектуального контекста Мид продвинул социальный анализ самости (self) много далее, чем это удалось сделать европейским теоретикам. Для Мида самость и все разнообразные субъективности, которые неотделимы от нее, «является социальным объектом, который не может быть локализован так же, как Греки локализовывали душу, в сердце, голове или других органах. Это - социальный объект, который должен быть связан с целым телом» (Мид, цитируемый Миллером, 1982: 148). Порвав с картезианским дуализмом (разум / тело), Мид проложил путь к современным интерпретациям самости как воплощённой сущности. Его трактовка социального развития самости (self) основывается на различении "I", означающего самость как её понимает сама личность, и "Me", означающего самость как её понимают другие. Именно под влиянием социального взаимодействия, прежде всего в период детства, ощущение самости приобретает стабильность. В одной знаменитой фразе Мид обозначил общество как «обобщенного другого» в отношении самости индивида. "Me" представляет интернализацию в пределах самости, образов индивида, присущих другим людям. Это означает, что индивидуальное осознание самости - которое Мид, называет «внутренним разговором»– происходит не из некоторого трансцендентного до-социального эго, как это изображается классическим либерализмом, а от мнений других людей, включая обобщенную точку зрения общества, представляющую обобщение частных точек зрения других людей. При таком понимании "Me", осознание "I" оказывается связано с неопределённым творческим измерением личности. Таким образом, Мид пытается избежать обвинения в том, что самость представляет собой марионетку, появление которой детерминировано внешними социальными силами. Такова исходная точка, основываясь на которой Мид осуществляет более тщательный анализ социализированной индивидуальной личности, чем что-либо, предпринимавшееся в этом смысле до него в классической европейской социальной мысли. Вслед за этим он утверждает, что процесс интеракции, стабилизирующий социализированный осознание самости, охватывает не только межличностные отношения между индивидами, но и коллективный символический порядок, включающий и людей и вещи. Этот символический порядок достигается не просто через взаимодействие, но, главным образом, через активную коммуникацию. Ключевую роль в этом играют «жесты», голосовые или неголосовые, которые несут смысл и информацию. В наибольшей степени Мида интересовали те жесты, которые несут одинаковое значение для всех индивидов, использующих один и тот же язык одинаковым образом. Мид считает, что через такое коммуникативное взаимодействие создаётся общий символический порядок, приобретающий со временем свойства всеобъемлющей системы смыслов, которая в каждый отдельный момент оказывается несводима к непосредственным сознательным намерениям индивидов. Наиболее подходящей моделью или метафорой для обозначения механизма, посредством которого создаётся символический порядок, для Мида является игра (game). Александер замечает (1985:48), что как только ребёнок начинает понимать роли, исполняемые в игре другими, то есть правила игры, он вступает в отношения с обобщенным другим, «который отныне незримо регулирует поведение всех». Таким образом, Миду удаётся построить сверх-индивидуальную символическую систему, напоминающую Дюркгеймианскую, но возникающую в результате процессов, коренящихся в человеческом действии (agency) и интер-субъективной интеракции. Социальная теория Мида оказала значительное влияние на последующую американскую интеллектуальную жизнь, особенно на школу символического интеракционизма (Blumer, 1969). Однако в Европе она была принята не столь хорошо (смотри, например, Honneth and Joas, 1988). Достижение Мида состоит не только в более полном изучении самости и межличностного взаимодействия, чем у его европейских коллег. Оно также, как указывает Александер (1985), состоит в объединении индивидуалистских и коллективистских или сверх-индивидуальных объяснений социального порядка. Мид оказался способен избежать как одностороннего индивидуализма экономического либерализма, полагавшего, что личный интерес создаёт собственный спонтанный порядок, так и одностороннего коллективизма Дюркгейма, в котором индивид попросту растворяется. Главный недостаток социальной теории Мида состоит в том, что он не провел убедительную связь между микросоциологией межличностного взаимодействия и макромиром структур и институтов. Стремясь создать единую социологию, он недоработал социальную теорию в терминах самостоятельного статуса институтов, таких как демократия и рынок. Это позволило последующим интерпретаторам Мида рассматривать его работу как по существу индивидуалистскую (Blumer, 1969), преуменьшая, таким образом, значимость для его концепции понятия сверх-индивидуального символического порядка, в пределах которого локализована самость.
Роберт Парк (Robert Park) Другой крупнейший американский социальный теоретик, который будет рассмотрен в этой главе, это Роберт Парк, один из наиболее выдающихся представителей Чикагской школы Социологии, сформировавшейся в 1920-ых годах в университете Чикаго (Bulmer, 1984; Smith, 1988). Главный вклад этой школы связан со сферой эмпирических исследований, особенно исследований городской жизни. Цель состояла в том, чтобы избежать морализации или сентиментализации, типичных для городского репортажа, и заменить их анализом городских групп и субкультур, таких как иммигранты, черные мигранты, бродяги, несовершеннолетние преступники и другие агенты, действующие в пределах городского пространства. В качестве элементов теоретической основы социологии Чикагской школы Парк свёл воедино элементы наследия Зиммеля, Мида и американского антрополога Боаса (1858-1942. Его социальная теория включает два главных элемента, а именно экологию человека и культуру. В то время как экология человека имеет дело с пространственным и профессиональным распределением человеческих групп, культура связана с социальной солидарностью и значимыми социальными отношениями между индивидами. Явный интерес Парка к «культуре» отражает влияние Боаса, который способствовал превращению этого понятия в центральный пункт Американской антропологии (Darcy, 1987). Боас утверждал, что культура, под которой он понимал всю совокупность обычаев данного сообщества, происходит из географических и социальных, нежели чем природных или биологических причин. Парк применил это понятие к социальной жизни американского города начала двадцатого века, испытывавшего наплыв европейских иммигрантов и черную миграцию с юга Америки. В этой связи, необходимо было рассмотреть культурную жизнь в её пространственном окружении. Таким образом, Парк способствовал привнесению расы и этничности, наличествующие в рамках пространственного окружения, такого как гетто, в саму основу социальной теории в качестве объектов скорее социального, чем биологического (или квази-биологического) исследования. Эта работа получила своё наиболее полное выражение в знаменитом исследовании Чикагской школы, сделанном Томасом и Знанецким и озаглавленном «Польский крестьянин в Европе и Америке» (1918-20). Однако это дополнение к основному репертуару социального анализа было сделано Парком в рамках Мидовской трактовки самости как социального конструкта, созданного в связи с представлениями других. Основываясь на Зиммелевской идее множественных сетей, в которые заключены индивиды в пространстве метрополии, Парк пришёл к выводу, что индивид может иметь несколько самостей (selves) в соответствии с числом групп, к которым он или она принадлежит, и их изоляции друг от друга. Это позволило Парку и его последователям пойти намного дальше в разработке плюралистической, множественной, и взаимопересекающейся природы социальных связей в современном обществе, чем допускали обобщенные понятия органической солидарности или Gesellschaft, сформулированные предшественниками Зиммеля. Главные недостатки работы Парка, и Чикагской школы в целом, по существу являются зеркальным отражением недостатков Мида, а именно пренебрежения микро-макро связью. Новый акцент на городской этнографии возможно и расширил понимание микроуровня сетей интеракции и символического порядка (например, в случае группового самосознания общин самопомощи и субкультурных образований), но связь этих сетей взаимодействия с социальной системой в целом осталась неясной и не разработанной. В целом можно сказать, что Американский вклад в классическую социальную теорию состоял в привнесении проблематики, типичной для Нового Света, к прежнему европоцентристскому фокусу. Эта проблематика включала такие новые объекты тематизации как раса и этническая принадлежность, а также некоторое смещение акцента от исторических макро структур класса и статуса к секуляризированной самости и комплексному плюрализму гражданского общества. Мостом, соединяющим социальную теорию Старого и Нового Света, является монументальная фигура Зиммеля.
Заключение Классический период был действительно формативным периодом для социальной теории. Это период, когда предыдущие разрозненные интересы пост-ренессансных теоретиков консолидировались во всё более связный перечень важнейших теоретических проблем, таких как проблема структуры и действия, проблема порядка, смысла, и природы самости. Эти проблемы продолжают лидировать в списке основных и в современной социальной теории. Точно также в фокусе менее универсальных социальных теорий среднего уровня продолжают оставаться такие ключевые институты как рынок, частный капитал, демократическое государство, расовая и этническая принадлежность. Тем не менее, в классической теории имеются обширные зоны умолчания. Первая - это отсутствие какого-либо рассмотрения мира за пределами Европы и Соединенных Штатов в качестве самостоятельного автономного аспекта социального развития. В целом, возможно лишь за исключением социологии религии Макса Вебера, этот мир выступает просто пассивным контрастом или "примитивной" версией экспансивной динамике возвышающегося Запада. Вторая область забвения - это отсутствие какого-либо систематического или критического рассмотрения деления Западной культуры на сферы «общественное» и «частное», воплощающего гендерные отношения. Образ общества, представленный в классической теории - это образ публичной сферы осевых Западных государств, расположенных по обе стороны Атлантики, в которой доминируют мужчины. Такие зоны умолчания, как показывают последующие главы данной книги, имеют важное значение не только для изучения институтов, но и для многих основополагающих теоретических разделов классической теории. Понятия индивида, социальной структуры и действия сформулированы в этой теории без учета гендерной природы социальной жизни и присутствия иррационального мира эмоций. Это отражает все ещё несформировавшееся представление о масштабах социальности, в котором пелена природных факторов скрывает многое из того, что в конце двадцатого века стало расцениваться как социальное. Как ни странно, рассматривать классический период таким образом значит оставаться в плену одной из его типичных эволюционных иллюзий, согласно которой настоящее может интерпретировать прошлое только как предшествующую незрелую ступень на пути к нему самому. При всём сказанном, классическая теория, по крайней мере, одну вещь сделала по-настоящему хорошо. Она уничтожила всякую возможность пользования трансцендентными трансисторическими мерками при оценке её достоинств и недостатков.
Литература Alexander, J. C. 1982a: Theoretical Logic in Sociology. Vol. 1: Positivism, Presuppositions and Current Controversies. London: Routledge and Kegan Paul. --1982b: Theoretical Logic in Sociology. Vol. 2: The Antinomies of Classical Thought, Marx and Durkheim. London: Routledge and Kegan Paul. --1983: Theoretical Logic in Sociology. Vol. 3: The Classical Attempt at Theoretical Synthesis: Max Weber. London: Routledge and Kegan Paul. --1985: The individualist dilemma in phenomenology and interactionism. In S. N. Eisenstadt and H. J. Helle (eds) Macro-Sociological Theory: Perspectives on Sociological Theory. Vol. 1. Beverly Hills: Sage, 25-57. Bellah, H. 1975: The Broken Covenant. New York: Seabury. Blumer, H. 1969: Symbolic Interactionism: Perspective and Method. Englewood Cliffs, NJ: Prentice-Hall. Bulmer, M. 1984: The Chicago School of Sociology: Institutionalization, Diversity and the Rise of Sociological Research. Chicago: University of Chicago Press. Brubaker, R. 1984: The Limits of Rationality: An Essay on the Social and Moral Thought of Max Weber. London: George Allen and Unwin. Darcy, A. 1987: Franz Boas and the concept of culture: a genealogy. In D. J. Broos-Austin (ed.) Creating Culture. Sydney: Allen and Unwin, 3-17. Durkheim, E. 1893 (1947): The Division of Labor in Society. New York: Free Press. --1895 (1965): The Rules of Sociological Method. New York: Free Press. --1924 (1953): Sociology and Philosophy. Glencoe: Free Press. --1950 (1957): Professional Ethics and Civil Morals. London: Routledge. Frisby, D. 1992: Simmel and Since: Essays on George Simmel's Social Theory. London: Routledge. Giddens, A. 1979: The prospects for social theory today. In his Central Problems in Social Theory. London: Macmillan, 234-59. Habermas, J. 1979: Communication and the Evolution of Society. London: Heinemann. Holton, R. J. 1985: The Transition from Feudalism to Capitalism. London: Macmillan. --1992: Economy and Society. London: Routledge. Holton, R. J. and Turner, B. S. 1986: Talcott Parsons on Economy and Society. London: Routledge. --1989: Max Weber on Economy and Society. London; Routledge. Honneth, A. and Joas, H. 1988: Social Action and Human Nature. Cambridge: Cambridge University Press. Levi-Strauss, C. 1958 (1963): Structural Anthropology. Trans. C. Jacobson and B. G. Schoepf. New York: Basic Books. Lockwood, D. 1992: Solidarity and Schism: The Problem of Disorder in Durkheimian and Marxist Sociology. Oxford: Oxford University Press. Lukes, S. 1975: Emile Durkheim: His Life and Work. Harmondsworth: Penguin. MacFarlane, A. 1978: The Origins of English Individualism. Oxford: Blackwell. Marx, K. 1850 (1965): Class Struggles in France 1848-50. Moscow: Progress Publishers. --1867-85-94 (1976-78-81): Capital. 3 vols. Harmondsworth: Penguin. Mead, G. H. 1934: Mind, self, and society. In C. W. Morris (ed.) Mind, Self, and Society. Chicago: Chicago University Press. Miller, D. 1982: The Individual and the Social Self. Chicago: University of Chicago Press. Nisbet, R. 1967: The Sociological Tradition. London: Heinemann. Parsons, T. 1951: Categories of the orientation and organization of action. In T. Parsons and E. Shils (eds) Towards a General Theory of Action. New York: Harper and Row. Poggi, G. 1972: Images of Society, Essays on the Social Theories of Tocqueville, Marx and Durkheim. Stanford: Stanford University Press. Simmel, G. 1900 (1990): The Philosophy of Money. Trans. T. Bottomore and D. Frisby. London: Routledge. --1903 (1950): The metropolis and mental life. In K. Wolff (ed.) The Sociology of Georg Simmel. New York: Free Press, 409-24. Smith, D. 1988: The Chicago School: A Liberal Critique of Capitalism. Basingstoke: Macmillan. Thomas, W. L. and Znaniecki, F. 1918-20 (1958); The Polish Peasant in Europe and America. New York: Dover. Tocqueville, A. de. 1835-40 (1946): Democracy in America. 2 vols. New York: Knopf. Weber, M. 1904-5 (1976): The Protestant Ethic and the Spirit of Capitalism. London: Allen and Unwin. --1978: Economy and Society: An Outline of Interpretive Sociology. 2 vols. Berkeley: University of California Press. Williams, R. 1973: Base and superstructure in Marxist cultural theory. New Left Review, 82, 3-16.
Для дополнительного чтения Alexander, J. C. and Sztompka, P. (eds) 1990: Rethinking Progress: Movements, Forces, and Ideas at the End of the Twentieth Century. London: Unwin Hyman. Aron, R. 1965-8: Main Currents in Sociological Thought. 2 vols. London: Weidenfeld and Nicolson. Coleman, J. S. 1990: Foundations of Social Theory. Cambridge, Mass.: Harvard University Press. Collins, R. 1988: Theoretical Sociology. San Diego: Harcourt Brace Jovanovich. Habermas, J. 1984: Theory of Communicative Action. Vol. 1: Reason and the Rationalization of Society. Boston: Beacon Press. Hughes, H. Stuart 1958: Consciousness and Society: The Reorientation of European Social Thought 1890-1930. New York: Knopf. Parsons, T. 1937 (1968): The Structure of Social Action. New York: Free Press. Roth, G. and Schluchter, W. 1979: Max Weber's Vision of History. Berkeley: University of California Press. Therborn G. 1976: Science, Class, and Society. London: New Left Books.
КРИТИЧЕСКАЯ ТЕОРИЯ И НАСЛЕДИЕ МАРКСИЗМА ДВАДЦАТОГО ВЕКА Горан Терборн
Исследователи, изучающие парламентскую историю, знакомы с понятием "Лояльной Оппозиции Ее Величества". Марксизм, как социально-историческое явление, может быть расценен как Оппозиция Ее Величества Современности: всегда критический и борющийся против властвующих режимов, но никогда не подвергающий сомнению легитимность «величества» современности, и в случае необходимости открыто защищающий её. Подобно многим оппозициям, марксизм также имел свои периоды пребывания у власти, но периоды его правления были скоротечны в том, что касается привлекательности и творческого потенциала, часто порождали сомнения и разочарование, продолжая существовать за счет прагматизма власти. Тем не менее, марксизм стал главным проявлением диалектики современности, как в социологическом, так и в теоретическом смыслах. Как социальная сила марксизм явился вполне законным отпрыском современного капитализма и культуры Просвещения. Хорошо это или плохо, справедливо или несправедливо, но Марксистские партии, движения, интеллектуальные течения стали по крайней мере на 100 лет, с конца девятнадцатого до конца двадцатого столетия, наиболее важной формой отражения двойственности современности: с одной стороны подтверждавшей положительные, прогрессивные особенности капитализма, индустриализации, урбанизации, массовой грамотности, устремлённости в будущее вместо обращения к прошлому - и, с другой стороны, осуждавшей эксплуатацию, человеческое отчуждение, потребительство, инструментализации социального, ложную идеологию и империализм, свойственные процессу модернизации. Либерализм и рационализм Просвещения, включая более позднюю пост-марксистскую социал-демократию и пост-традиционный консерватизм, стали формами укрепления современности и не поднимали никаких критических проблем, связанных с наукой, накоплением, ростом и развитием. Традиционный консерватизм, неважно, религиозный или светский, пытался отгородиться от негативных сторон современности. Ницшеанская интеллектуальная традиция, начиная с него самого до Мишеля Фуко, стреляла в современность с самопровозглашённой «ничьей земли», будучи как бы вне закона. Множество движений также, весьма различными способами, пыталось объединить, смешать элементы современности и анти-современности, Христианской или (хотя и в значительно меньшей степени) Исламской демократии, фашизма и популизма Третьего Мира. В целом, марксисты были одиноки как в восхвалении современности и разрушения ею непробиваемого панциря «идиотизма деревенской жизни» и выветривания паров «опиума для народа», так и в нападках на неё. Марксизм защищал современность, имея в виду другую, более полноценную современность. Марксизм был как теорией этой диалектики современности, так и её практикой. Теория марксизма была сосредоточена на развитии капитализма, рассматривая его как прогрессивную стадию исторического развития, и его "противоречиях", а именно на классовой эксплуатации, кризисных тенденциях и возникновении классовых конфликтов. После того, как главные положения марксизма были прописаны огненными письменами в «Манифесте Коммунистической Партии» (Маркс и Энгельс, 1848), марксистская диалектика поначалу обратила внимание, помимо прочего, на гендерные и этнические аспекты современной эмансипации. "Первый классовый антагонизм", писал Фридрих Энгельс в работе «Происхождение семьи, частной собственности и государства» (1884 (1972: 69)), это антагонизм между мужчиной и женщиной, "первая форма классового угнетения" – это угнетение женщины мужчиной. Одной из наиболее широко распространенных книг раннего Марксистского рабочего движения была работа Августа Бебеля «Женщина и Социализм» (1883)1. Бебель был предводителем ведущей в то время Марксистской партии, Немецких социал-демократов.2 Будучи страстными политическими аналитиками, Маркс и Энгельс пристально наблюдали за национальной политикой своего времени, хотя их работы на эту тему носили в большинстве своём дежурный характер. Однако с конца 1860-ых годов, они сосредоточились на более масштабной проблематике: как подавление одной нацией другой нации влияет на классовые противоречия в них обоих. Конкретным примером послужила Англия, наиболее развитая капиталистическая страна, в которой, как считали Маркс и Энгельс, социальная революция была бы невозможна без предшествующей национальной революции в Ирландии. Марксисты многонациональных Австро-венгерской и Российской империй вскоре столкнулись с необходимостью более систематического теоретического осмысления феномена нации и его отношения к классу. Главной теоретической работой, появившейся в результате усилий такого рода стала «Национальный вопрос и социал-демократия» Отто Бауэра (1907). Но стратегическое видение и политическая практика, соединяющие марксизм и тему конфликта между трудом и капиталом с анти-колониальной борьбой и другими видами борьбы за национальное самоопределение, впервые в полной мере проявились у Владимира Ленина в серии статей, вышедших непосредственно перед Первой Мировой войной и получивших последующее обоснование в его работе военных лет, посвящённой «Империализму» (1917). (Превосходный обзор соответствующих тем, а также подбор текстов см. в Haupt, Lowy, и Weill, 1974.) Такое прочтение Маркса и Энгельса как ведущих полемистов, обсуждающих тему современности, делается с позиции конца двадцатого столетия и является выражением периода, когда критическая социальная теория отстаивает свою относительную автономию от экономики и, более того, времени, когда сама современность подвергается сомнению, причём, скорее с точки зрения пост- нежели до-модернистской. Однако необходимо подчеркнуть, что новое прочтение, инициированное Берманом (Berman) (1983), не является post hoc, произвольно наложенным на уже существующую проблематику. Не будучи объектом специального теоретизирования и не являясь частью марксистского канона, идея современности пронизывает всё творчество Маркса. На первых восьми страницах «Коммунистического Манифеста» Маркса и Энгельса мы встречаем упоминание "современной промышленности" (три раза), "современного буржуазного общества" (дважды), "современной буржуазии" (дважды), «современных рабочих» (дважды), и по одному разу - "современной государственной власти", "современных производительных сил" и "современных производственных отношений" (Маркс и Энгельс, 1848 (1972: 462-9)). Наконец, "окончательной целью" (letzte Endzweck) «Капитала» Маркса является, как замечает он сам в предисловии к первому изданию этого произведения, «раскрытие экономического закона движения современного общества». Ухватить одновременно оба рога современности, эмансипацию и эксплуатацию, - достаточно тонкая и сложная задача, с большей легкостью воспринятая интеллектуалами, нежели политическими практиками. Поэтому марксистская традиция проявляла тенденцию к неоднозначности в отношении практической диалектики современности. Во Втором Интернационале (1889-1914) и последующей социал-демократической традиции негативизм во всё возрастающей степени уравновешивался эволюционной концепцией роста уравновешивающих сил, профсоюзов, партий рабочего класса и их влияния. Коминтерн, или Третий Итернационал (1919-43), и последующая коммунистическая традиция, напротив, делали акцент на негативизме и его перипетиях, разоблачая пороки капитализма и предвосхищая внезапный революционный переворот. Представители собственно интеллектуального течения в рамках критической теории, или, иначе, Франкфуртской Школы, подчёркивали противоречивость и негативизм современности, не предлагая при этом какого-либо утопического проекта лучшего будущего.3 Классической работой этой критической традиции является «Диалектика Просвещения» Макса Хоркхаймера и Теодора Адорно (1944; переведено в 1972), написанная в годы Второй Мировой Войны двумя немецкими евреями в изгнании. Несмотря на мысль о том, что «свобода в обществе неотделима от просветительской мысли», главной темой книги является "саморазрушение Просвещения" (1972: 18). Коварная расчетливость Просвещенческого разума воплощена в Гомеровском мифе об «Улиссе», эмансипированная мораль нашла своё выражение в садо-мазохистских фантазиях де Сада, просвещение народа - в «массовом обмане» «индустрии культуры», и, наконец, антисемиты были всего лишь «либералами, которые хотели высказать свое антилиберальное мнение» (стр. 230). Сам «списочный менталитет» Американской избирательной системы был, в своём редуцировании индивидуальных различий, воплощением антисемитизма. (стр. 238). Поистине извилистый путь марксистской диалектики современности пролегал между тенью от печей Освенцима и лучезарными успехами роста и организации рабочего класса.
Этапы Критической Традиции Критика и критицизм явились главными интеллектуальными настроениями Европы семнадцатого столетия (Kosellek, 1959 (1992: 87ff)). Фокус критических рассуждений в это время был сосредоточен на филологическом исследовании и оценке древних текстов, причём, не только священных как, например, Библия. В следующем столетии диапазон критики расширился до критического анализа политики, религии и разума. Критицизм и в дальнейшем осуществлял интеллектуальную экспансию, по прошествии десятилетий пост-революционной реакции, он возродился в Германии 1840-ых в форме философской критики религии и политики. С написания «Святого семейства» (1844), сатиры на "критическую критику" Бруно Бауэра и других левых гегельянцев, начали свое пожизненное сотрудничество Фридрих Энгельс и Карл Маркс. Тем не менее, критическая Немецкая теоретическая традиция, в широком смысле включающая как Канта, так и левых гегельянцев, перешла в собственность марксизма. В конце концов, Маркс и Энгельс объявили себя наследниками Немецкой философии, и главная работа Маркса получила подзаголовок "Критика политической экономии". В немецкой литературе и в работах, испытавших влияние немецкой литературы, «критический анализ политической экономии» долгое время был синонимом Марксизма. "Наука", которой посвятил себя Маркс, таким образом, включала "критический анализ" в качестве основного элемента, при этом предполагалось, что предложенная им «критика» была "научной". Маркс и Энгельс не видели противоречия между наукой и критикой. Однако в Западных, преимущественно англо- говорящих академических кругах, воспринявших Маркса после 1968 года, различие между "критическим" и "научным" марксизмом было зафиксировано (Gouldner, 1980). Однако как бы ни обстояли дела с законностью прав на интеллектуальное наследование и фактической результативностью, совершенно ясно, что в когнитивных стилях и стратегиях марксистских академических кругов того времени присутствовало принципиальное различие, отразившееся в Голднеровских идеальных типах. Последний, однако, сообщил "критике" более узкий смысл, чем прежде. Таким образом, «Два марксизма» конституируют скорее некий момент в истории критической традиции, нежели саму эту традицию.4 Двадцатый век вряд ли был тем же, чем, согласно Иммануилу Канту и многим другим, было столетие Просвещения: "истинной [eigentliche] эрой критического анализа". Место критического анализа в современной социальной теории скорее было подобно фактическому местоположению критической теории, того клейкого теоретического фермента, который вырабатывала крошечная группка гениальных немецких евреев, оказавшихся в конце 30-х в Нью-Йоркском изгнании. Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском:
|