Делание описуемо определенного разговора

Мы использовали аналогию с домохозяйками с целью охарактеризовать преобладание и упорное выполнение членами работы делания формулировок как средств исправления свойств индексичных выражений. Но ввиду того, что, как мы заметили, формулировки состоят из глосс, а свойства, обнаруживаемые формулировками в качестве нотационных экспрессий, т. е. свойства, которыми пользуются говорящие для осуществления разумной речи, являются свойствами индексичных выражений, сами ресурсы естественного языка гарантируют, что само делание формулирования становится для членов рутинным источником жалоб, оплошностей, затруднений и рекомендуемых средств исправления, и это неотъемлемо ему присуще. (См. с. 28-29.)

Возьмем критический феномен, и состоит он в следующем: с вездесущим преобладанием и настоятельностью члены делают формулировки как средства исправления проблематичных черт, которые свойства индексичных выражений представляют их попыткам достичь их целей различения в текущих ситуациях объективных и индексичных выражений и обеспечения в текущих ситуациях объективных выражений как замены индексичных. Мы видим, что среди членов исправительные формулировки являются всесторонне защищаемыми мерами по осуществлению надлежащего содержания, надлежащих проблем, надлежащих методов и гарантированных открытий в ходе изучения формальных структур практического разговора и практического мышления. Мы видим, что их защита исправительных формулировок сопровождается практиками, в которых члены так же всесторонне осведомлены и искусны, практиками, посредством которых говорящие гарантируют и сами получают гарантии того, что формулировки не есть машинерия, посредством которой делается описуемо осмысленный, ясный, определенный разговор. Такие практики видны в следующих феноменах.

1. Есть бесконечное множество разговорных деятельностей, при делании которых наличествуют множества имен для именования их как разговорных феноменов. Люди знают эти имена, могут упоминать их, подводить итоги с их помощью и т. д.; тем не менее в ходе протекания этих деятельностей эти имена не очень-то используются. На самом деле, есть банальный, но мало понимаемый феномен, состоящий из тех случаев, когда при делании [ясного проговаривания кем-то того, что он делает] эта деятельность узнаваемо неуместна, надоедлива, дает свидетельство некомпетентности, неискренней мотивации и т. д.

2. В обыденных разговорах присутствует потрясающая тематическая связность, и все же формулировка тем собеседниками — вещь очень особая. Делается она редко. В каждом конкретном случае она не только вероятно, но и, возможно, неисправимо спорна, и хотя разговор, посвященный какой-то теме, понимается, тематические имена в него не вставляются.

3. Как тривиальное достижение обыденных разговоров — доставляющее собеседникам тривиальное свидетельство разговорной компетентности — имеет место то, что собеседники озаглавливают, ищут, помнят, узнают и предлагают релевантные тексты, не тематизируя эти тексты, причем успех в делании этого зависит от неясности темы, цели, правила поиска, правила релевантности и всего прочего, а работа по сохранению и восстановлению релевантных текстов включает эту неясность как сущностную черту своего внутреннего устройства.

4. Еще один феномен был описан нами в предыдущем исследовании[25]. Студентам было дано задание записать, что говорили участники подслушанных обыденных разговоров, а рядом написать, о чем они действительно говорили. Столкнувшись с задачей ясно проговорить то, о чем действительно говорили участники, студенты сразу же поняли, что работа по выполнению этой задачи безнадежно усложняет отдельные элементы этой задачи. Каким-то образом они сразу же поняли, что сама задача, поставленная перед ними: «Расскажите, о чем буквально говорили участники, так, как если бы я ничего об этом не знал», — была ошибочной, но не в том смысле, что автор не знал, не мог понять или не понимал или ему не хватало времени, бумаги, терпения или словарного запаса, чтобы это рассказать. Суть дела состояла в том, что

«я потребовал, чтобы они взялись за непосильную задачу “восполнения” сущностной незавершенности любых стереотипных сообщений — неважно, сколь тщательно или подробно они могли бы быть прописаны. Я потребовал от них сформулировать метод, которым пользовались участники при говорении, как процедурные правила, которым нужно было бы следовать, чтобы сказать, что именно участники говорили, как правила, которые устояли бы перед любым неожиданным поворотом ситуации, воображения и развития… [Эта задача] требовала от них писать «больше», и они находили это все более сложным, а под конец и вовсе невозможным, ибо это «больше» детализировалось в своих отдельных чертах самими процедурами его делания».

Принципиальную значимость этих феноменов мы видим в том, что они наполняют конкретным содержанием наше наблюдение, что для члена делание [факта, что наши разговорные деятельности описуемо рациональны] состоит не в работе по деланию формулировок для разговора. Эти две деятельности не являются ни идентичными, ни взаимозаменяемыми.

Также мы замечаем, что формулирование делается «окказионально». Под этим мы имеем в виду, что называемые времена, места и личный состав, с помощью которых делается формулирование — те конкретные, определенные, ясные, однозначные спецификации где? когда? кто? что? сколько? — неизбежно и неисправимо делаются как описуемые феномены. Дело также не только в том, что члены могут применять особые правила для обеспечения окказионального характера формулировки, но и в том, что неудача в применении особых правил может использоваться членом для выявления того, что формулирование делает в разговоре, где факт формулирования не означает для тех, кто его делает, того, что его делание является определяющим для совершаемой им работы; вместо этого его делание может оказаться шуткой, проявлением занудности и т. п.

Короче говоря, само делание формулирования в отношении разговора обнаруживает для собеседников ориентацию на [факт, что наши разговорные деятельности описуемо рациональны]. Делание формулирования не является определяющим средством, с помощью которого делается или устанавливается сам этот факт. Вопрос о том, что делает тот, кто делает формулирование (а это дело члена), решается членами не путем консультаций относительно того, что данная формулировка предполагает, а путем вовлечения в практики, создающие сущностно контекстный характер формулирования как действия. Даже самое беглое рассмотрение делания формулирования в разговоре возвращает нас — и наивного говорящего, и законченного социального ученого — к заключенному в разговоре феномену делания [того факта, что наши разговорные деятельности описуемо рациональны].

Что конкретно мы предлагаем, когда предполагаем, что вопрос о том, что делает тот, кто делает формулирование, решается членами путем вовлечения в практики, создающие сущностно контекстный характер формулирования как действия? Для какой именно работы [факт, что наши разговорные деятельности описуемо рациональны] является ее подобающей глоссой?

Формальные структуры в описуемо рациональном дискурсе: «машинерия»

Работа собеседников приучает нас задавать вопросы: какая «машинерия» собирает практики делания [описуемо рационального разговора]? Существуют ли практики для делания и опознания [факта, что наши деятельности описуемо рациональны] без делания, скажем, формулировки той обстановки, в «контекст» которой вписаны эти практики? Для какой работы [факт, что наши деятельности описуемо рациональны] является описуемым текстом? Для какой работы [определенность, однозначность, недвусмысленность и уникальность деталей разговора гарантируется способностью собеседников к говорению в контексте] является подобающей глоссой?

Мы задаем такие вопросы, потому что из феноменов, проблематичных для собеседников, узнаем, что, например, «время», «место» и «личный состав», с помощью которых собеседники ясно проговаривают, кто, где, когда, с каких пор, давно ли, сколько еще, с кем или что, являются феноменами, вписанными в контекст. Точнее говоря, они — сущностно контекстные феномены.

Под «контекстными феноменами» мы имеем в виду, что существуют особые практики, которые: (1) устанавливают, что член делает, когда делает и опознает [факт релевантных времени, места или личного состава]; (2) делаются с формулированием или без формулирования того, которые сейчас, где, с кем, с каких пор, как долго и т. п. имеются в виду; (3) составляют работу членов, для которой [практики объективного, ясного, логичного, связного — т. е. внятного языка] являются подобающей глоссой; и (4) отвечают трем приведенным выше критериям, соответствуя следующим ограничениям (к которым мы применяем прилагательное сущностные).

1. Они служат причиной для жалоб и сетований членов; в них случаются промахи; они становятся неприятностями, затруднениями, служат подходящими основаниями для коррективного, т. е. исправительного действия.

2. Они не подлежат исправлению в том смысле, что каждая мера, которая принимается с целью достичь исправления, сохраняет в своих специфических деталях те черты, которые предполагалось исправить.

3. Они неизбежны; они неотвратимы; нет места, где можно укрыться от их использования; нет никаких мораториев на их использование и передышек; нет места в мире, где можно было бы избавиться от них.

4. Их функционирование характеризовалось программными идеалами.

5. Эти идеалы доступны как «ясные гласные правила», обеспечивающие протоколы адекватного описания (accounts of adequate description) для всех практических целей, для адекватного объяснения, адекватной идентичности, адекватной характеристики, адекватного перевода, адекватного анализа и т. д.

6. «В исследованиях практикующих логиков» для каждого идеала предусматриваются «бедные родственники»: так, индексичные выражения — бедные родственники объективных выражений; обыденное знание — бедный родственник научного знания; практики аборигенов и знания аборигенов — бедные родственники профессиональных практик и профессионального знания аборигенных дел, практик и знаний; дескрипторы Кэлвина Н. Мурса — бедные родственники множеств, категорий, классов или совокупностей из формальной логики; формальные структуры, заключенные в естественном языке, — бедные родственники формальных структур, заключенных в придуманных языках. Под «бедными родственниками» мы понимаем «сбивающие с толку, но неизбежные помехи», «малозначащие версии», «не-феномены», «не поводы для торжества», «безобразных двойников», на которых полагаются члены, дабы обезопасить притязания родственников, ушедших учиться в колледж и вернувшихся оттуда образованными. Идеалы не являются монополией академий, как и их бедные родственники не остаются в границах улиц. Всегда находясь в компании друг друга, они имеются в наличии в бесчисленных разновидностях, ибо они так же обычны, как разговор. Теоретически извлекаемые из действительности членами путем ироничного противопоставления обыденного знания и научного знания, они с трудом поддаются выявлению и словесной передаче с помощью этого противопоставления.

7. Члены единодушно признают шесть вышеприведенных характеристик специфических практик; и также они единодушны в своем использовании этих характеристик для обнаружения, осмысления, идентификации, улавливания, именования — т. е. формулирования — того или иного «смысла» практических деятельностей как «инвариантной структуры явленностей».

Речевые практики, поскольку они соответствуют таким ограничениям, неизбежно соединяются с деталями разговора, и, стало быть, речевые практики неумолимо обнаруживаются и свидетельствуются как упорядоченные детали разговора. Также, в силу соответствия таким ограничениям, речевые практики проявляют черты «независимости от производящей когорты», «инвариантности к внутренним и внешним миграциям системного персонала», «инвариантности к трансформациям контекста» или «универсалий». Они обнаруживают черты инвариантности, придавая методам членов их описуемый характер как неизбежно применяемым методам, с помощью которых детали воссоздаются, производятся, идентифицируются и опознаются как связанные друг с другом детали, как детали, находящиеся в отношениях следования, релевантности, вывода, аллюзии, референции, свидетельства, иначе говоря, как совокупности деталей, классы, множества, семейства, группы или скопления.

Члены используют эти ограничения для выявления различных способов делания [инвариантности] в практиках членов. Поскольку члены так поступают, мы будем использовать их тем же самым образом, а именно как ограничения, которым должны соответствовать речевые практики, с тем чтобы учесть эти практики как ресурсы, которыми пользуются члены для делания и опознания [рациональной адекватности естественного языка для практических целей]. Они снабжают характеристиками практики, с помощью которых члены совершают и распознают рациональный дискурс в его индексичных подробностях, а именно «практический разговор».

Что это за эти практики?[26] Мы кое-что выясним о них, если спросим о списке индексичных выражений, насколько длинным мог бы быть этот список. Чтобы ответить на этот вопрос, нам нужна процедура, которая даст нам список индексичных терминов. За такой процедурой далеко ходить не надо, так как мы замечаем, что любое «одно» из свойств индексичных выражений, приведенных на с. 17-19, и любая их комбинация могут быть прочтены как предписание относительно поиска актуального случая дискурса, актуального высказывания или актуального текста.

Когда это сделано, мы наблюдаем следующее. В каждом актуальном случае дискурса можно искать индексичные термины, и каждый актуальный случай дискурса будет их предоставлять. Сколько бы ни было в актуальном тексте терминов, этот текст будет предоставлять члены[27]. Актуальное событие без текста тоже будет предоставлять члены. Любой член списка индексичных терминов может быть использован как предписание для выявления его копий. Занесение в список любой копии члена списка — адекватная процедура для выявления еще одного члена. Любая процедура нахождения члена как такового адекватна для обнаружения относительно всех терминов языка, что они члены, включая термин «все»; а значит, при обнаружении относительно всех терминов языка, что они члены, мы исследуем и используем употребление членами слова «все». «Какой-то один», «любой один» и «все» списки индексичных терминов обнаруживают те же свойства, что и отдельные члены «какого-то одного», «любого одного» и «всех» списков. Любой текст без исключения, который обследуется с помощью любого одного свойства или комбинации свойств из списка свойств индексичных терминов, будет поставлять члены в этот список. Любой текст без исключения, который обследуется с помощью одного термина или комбинации терминов из списка индексичных терминов, будет поставлять члены в этот список. Любой список индексичных терминов может расширяться до бесконечности, также как и любой список свойств индексичных терминов. Каждая процедура нахождения еще других членов и добавления их в список свойств проявляет те же свойства, что и члены, которые она находит. Каждый список свойств индексичных выражений может расширяться до бесконечности. Все, что говорилось выше в отношении «терминов», в равной степени касается «выражений» и «высказываний». Наконец, предшествующие свойства остаются неизменными для таких операций, как поиск членов списка, их опознание, сбор, подсчитывание, образование предложений с ними, перевод, идентификация или выполнение проверки или просчитывания их согласованности.

Следствия

Мы увидели, что члены делают [факт, что наши деятельности являются описуемо рациональными] и как они это делают. Мы увидели, что эта работа делается без необходимости делать формулировки; что термины, нуждающиеся в прояснении, не заменяются формулировками, которые не делают того, что делают они; что они организуемы как «машинерия» делания [описуемо рациональных деятельностей]; и что абстрактный феномен [описуемой рациональности] доступен аборигенам, этнометодологам и социальным ученым, ибо «машинерия», будучи «машинерией» членов, специфически используется для делания [описуемо рациональных деятельностей] и является тем самым частью этого феномена как аппарат его производства и опознания. Мы придали этому некоторую структуру и попытались продемонстрировать как очевидность этого, так и чрезвычайную значимость и вездесущность этого для членов.

1. Похоже, в мире нет причин выдвигать окончательные формулировки деятельностей, идентификаций и контекстов. Люди не могут без веских причин, неметодично, безальтернативно вовлекаться в делание [ясного проговаривания того, что мы делаем]. Они не могут быть заняты беспричинным, неметодичным, безальтернативным проговариванием, например, того, что «это, в конце концов, сеанс групповой психотерапии» или что «с точки зрения управленческих ролей, размер и сложность организаций возрастают, а стало быть, растут и требования, необходимые для успешного управления ими».

То, что в мире нет оснований для формулировок как серьезных решений проблемы социального порядка, имеет отношение к преобладающей в социальных науках рекомендации, что формулировки могут делаться для практических целей: осуществления эмпирического описания, достижения обоснования и проверки гипотез и всего прочего. Формулировки, следовательно, рекомендуются как ресурсы, с помощью которых социальные науки могут осуществлять строгие анализы практических действий, адекватные для всех практических целей.

Мы не говорим, будто в мире есть особое затруднение, состоящее в том, что нельзя выяснить, что именно кто-то имеет в виду — т. е. какой смысл любое данное лицо вкладывает в то, что произносится, или вкладывало в то, что ранее произносилось, — пользуясь процедурой запрашивания формулировки каждого фрагмента разговора. Мы говорим, что если формулировки рекомендуются как определяющие для «осмысленного разговора», то здесь что-то не так, поскольку «осмысленный разговор» не может иметь этого смысла. Это означает, что либо разговор бессмыслен до тех пор, пока мы не сконструируем язык, подчиненный таким процедурам, либо он вообще не может быть «осмысленным разговором» (равно как и «осмысленным действием» тоже). Мы говорим, что нам не следует предполагать, будто для того, чтобы люди в ходе своих разговоров и других обыденных деятельностей вели себя упорядоченно, они должны, среди прочего, всегда быть способны, скажем, сформулировать свои ролевые взаимоотношения и систематически ссылаться на их следствия. Ведь если в мире и в самом деле нет для этого оснований, то либо упорядоченная деятельность невозможна, либо это требование к упорядоченной деятельности в каждом конкретном случае уместно, неуместно, убедительно, абсурдно, неправомерно, правомерно и т. д.; в каждом конкретном случае это требование может формулироваться как любое из тех или других, через любую отдельную характеристику или их сочетание — для всех практических целей, но не более того.

2. С самого начала мы указывали, что формулирование может сохранять трудности с индексалами[28]. Мы увидели, что формулирование не может от них избавить и, более того, что индексалы вовсе не нужно спасать от затруднений. Мы увидели, что черты терминов, якобы подлежащие исправлению, вездесущи. А потому нужно учитывать тот факт, что ни одна из этих черт не нуждается в спасении от затруднений.

3. Достижение профессиональной социологии заключается в том, что она сформулировала рациональную описуемость социальных структур практических деятельностей как заповеди конструктивного анализа. Как мы уже отмечали, в формулировках конструктивного анализа социальные структуры повседневных деятельностей понимаются как состоящие из таких свойств, как единообразие, социальная стандартизация, повторяемость, воспроизводимость, типичность, подводимость под те или иные категории, описуемость обыденного поведения, разговора, территориальных распределений, мнений о той или иной вещи, инвариантных к изменению производящих их когорт. Практическая технология конструктивно-аналитического теоретизирования достигает своего апофеоза в работе Парсонса, Лазарсфельда и в методиках системного анализа RAND. Мы замечаем, что те, кто его практикуют, настаивают, что практики конструктивного анализа — достижения членов. От практиков мы узнаем, что адекватное применение его заповедей для демонстрации формальных структур, заключенных в действительных событиях, требует от членов компетентности и каким образом оно ее требует. Мы замечаем также, что детали, содержащиеся в процедурах и результатах конструктивного анализа, снабжают членов ясными «вещественными доказательствами» смутно знаемых «обстановок»[29]. В каждом действительном случае их использования детали, заключенные в процедурах, и детали, заключенные в результатах, снабжают членов сочетанием неизбежной, неисправимой неясности и столь же неизбежной, неисправимой релевантности. У практиков мы черпаем понимание того, что сочетание сущностной неясности и релевантности доступно только членам для производства, оценки и опознания членов. Короче говоря, от практиков конструктивного анализа мы узнаем, что наши открытия о формулировании распространимы на конструктивный анализ.

Формулирование не распространяется на конструктивный анализ как его глосса; не является формулирование и обобщением опыта анализа. Менее всего формулирование является обобщением практик профессиональных социологов. Оно распространимо в том смысле, что делание [конструктивного анализа] есть то, что делают члены, подобно [ясному и подробному проговариванию того, что именно мы делаем], [произнесению того, что имеется в виду, и имению в виду того, что произносится в немногих тщательно отобранных словах], [устранению из табличных заголовков досадных недостатков индексичных выражений], [отображению системы действительных чисел на совокупности индексичных выражений], [абстрагированию методологических парадигм от работы E.S.R.] или [логическому мышлению]. Поскольку делание [конструктивного анализа] выполняется членами, то, что мы наблюдаем относительно формулирования, наблюдается также и в практиках профессиональных социологов, делающих [конструктивный анализ]. В этой работе мы видим, как члены тщательно строят свободные от контекста описания, релевантные инструкции, ясные рассказы, убедительные афоризмы, педантичные определения обыденных деятельностей, свободные от контекста формализации естественно-языковых практик, пользуясь компетентностью членов в естественно-языковых практиках для обеспечения делания и опознания [адекватных сведений], [объективного описания], [определенной процедуры], [ясных, согласованных, убедительных, релевантных инструкций], [исчислимых разговоров] и прочего. В этой работе мы видим, как профессиональные социологи настаивают на способности членов обеспечивать эти глоссы как совместные достижения.

Машинерия глоссовых достижений профессионалов описывается лишь по минимуму теми практиками, которые описывались в предыдущем параграфе как машинерия делания членами [разумного разговора для практических целей]. Как делаются такие глоссы, не было разъяснено; мы не выходили за рамки этнографических зарисовок, доставляемых обыденными и профессиональными практиками социологии. Что представляют собой различного рода предприятия вроде [объективных социологических формулировок], [четких инструкций] и тому подобного как разговорные достижения — неизвестно.

4. Из рассмотрения работы конструктивного анализа мы узнаем, что рациональная описуемость повседневных деятельностей как практических свершений описывается членами как состоящая из практик конструктивного анализа. Из этой работы мы также узнаем, что сами такие описания являются гарантированными чертами этого практического свершения. Из их практик мы узнаем, что формальные структуры, заключенные в практиках конструктивного анализа, которые в смысле, описанном выше в одном из параграфов («Интересы этнометодологии в отношении формальных структур практических действий»), являются формальными структурами, заключенными в естественно-языковых практиках членов, не доступны методам конструктивного анализа. Мы не выдвигаем аргумента «невозможности» в смысле логического доказательства, не даем и отчета «в принципе» о конструктивном анализе. Мы не рекомендуем никаких установок, позиций или подходов к конструктивному анализу. Мы не говорим, что формальные структуры не доступны конструктивному анализу в силу усвоенной некомпетентности, хабитуальных предпочтений, материальных интересов и т. п. И прежде всего, мы не предлагаем здесь никаких советов, похвалы или критики.

Вместо этого мы указываем на эту недоступность как на феномен. Мы предлагаем наблюдение относительно этой недоступности, состоящее в том, что она инвариантна к практикам конструктивного анализа. Это не значит, что этот феномен каким-то образом не поддается попыткам конструктивного анализа. Недоступность формальных структур конструктивному анализу гарантируется его практиками, ибо он состоит из этих практик. Недоступность формальных структур — инвариантная черта любого актуального конструктивного анализа, без каких-либо исключений, каких-либо передышек, неизбежно и неисправимо. Ни один действительный случай не исключается отсюда, и неважно, насколько он мимолетен или продолжителен. Указанная недоступность протоколируется, гарантируется, делается и опознается не просто единодушно, но с требуемым единодушием каждым, кто делает социологию, или, что то же самое, каждым, кто знает, как разговаривать с другими.

То, что формальные структуры, заключенные в естественно-языковых практиках членов, недоступны методам конструктивного анализа, побуждает к изучению практического социологического мышления. Этнометодологические исследования использовали эту недоступность для вычленения того или иного «кусочка» конструктивного анализа и внимательнейшего изучения того, каким образом его достижение является для членов описуемым феноменом. Наличие этих исследований устанавливает de facto существование альтернативы другим проектам и перспективам, представленным в этой книге, ибо хотя формальные структуры конструктивного анализа недоступны конструктивному анализу, это не значит, что они ничему более не доступны; они доступны этнометодологии. То, что дело обстоит так, не столь интересно, как вопрос о том, доступны ли они только этнометодологии.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: