Минухин С., Фишман Ч. 7 страница

Области дисфункции семьи нередко связаны либо с чрезмерной, либо с недостаточной привязанностью. Поэтому терапию в значительной степени можно считать процессом управления степенью близости и отчужденности. Терапевт, хотя и ограничен требованиями системы, в то же время является сторонним наблюдателем. Он может менять свою позицию и работать в разных подсистемах, бросая вызов тому разграничению ролей и функций, которое установили сами члены семьи. При такой стратегии используются приемы разграничения, нарушения равновесия и обучения взаимодополнительности.

Например, семья Декстеров, состоящая из двух родителей, которым за тридцать, и двух сыновей — девятилетнего Марка и четырехлетнего Ронни, обратилась за терапевтической помощью в связи с серьезной экземой у Ронни, усугубляемой непреодолимой привычкой постоянно чесаться. Миссис Декстер чрезмерно сосредоточена на Ронни. Всякий раз, когда она обращает внимание на Марка, Ронни начинает чесаться, раздирая свою экзему и вновь привязывая мать к себе. Отец, опытный педагог, в состоянии поддерживать близкие отношения с детьми, однако чрезмерная сосредоточенность его жены на Ронни оставляет ему возможность лишь для периферийных взаимоотношений с младшим сыном. Он считает, что его жена чересчур привязана к Ронни. Оба родителя заботливы и заняты прежде всего детьми, хотя и склонны к излишней опеке. Во взаимоотношениях между супругами заметна некоторая отчужденность.

Семейный терапевт несколько минут наблюдает за тем, как Ронни постоянно требует материнского внимания, чтобы прочувствовать сверхпереплетенность этой диады и ее границы, исключающие отца и Марка. Затем он предлагает родителям разговаривать между собой, не позволяя Ронни вмешиваться. Всякий раз, когда миссис Декстер смотрит на Ронни, мистер Декстер должен перехватывать ее внимание.

Такое разграничение вызывает у Ронни его обычную реакцию. Он начинает хныкать, потом плакать, вертеться на стуле и неистово чесаться. Однако родители с помощью терапевта игнорируют его, продолжая разговаривать между собой. Марк, очевидно выполняющий функции ребенка-родителя, бросает Ронни игрушку, вовлекая его в шуточное и отчасти агрессивное взаимодействие. Вскоре Ронни швыряет игрушкой в Марка и бежит к матери. Мистер Декстер снова переключает на себя внимание матери.

Сначала Ронни возвращается к матери чуть ли не каждую минуту. Однако, видя, что она не реагирует, он начинает действовать иначе. Он исследует комнату, потом берет большую игрушку и начинает бросать ею в Марка. Его двигательная активность становится более уверенной, а чесаться он перестает совершенно. В то же время миссис Декстер, избавившись от почти машинальных забот о Ронни, начинает более непосредственно общаться с мужем. Он делает какое-то критическое замечание, и в ответ она, вместо того чтобы уклониться, занявшись Ронни, вступает с мужем в прямую конфронтацию.

По-видимому, в диаде матери и Ронни, объединенной чрезмерной сосредоточенностью друг на друге, определенное поведение является сигнальным. Прекращение этих сигналов вследствие проведения терапевтом границ между поколениями позволяет проявиться обычно недоиспользуемым навыкам мальчика.

В этой ситуации вмешательство терапевта изменило контексты для членов семьи. В чрезмерно сосредоточенной друг на друге паре появилось некоторое отдаление. В результате Ронни вовлекается во взаимодействие со своим старшим братом, образуя диаду, требующую от него более компетентных действий. Мать перестает быть исключительно родительницей, опекающей ребенка и управляющей им, и переходит к обсуждению конфликта с равным ей членом супружеского холона. Изменилась принадлежность к подсистемам, что и вы­звало изменение функций, позволившее проявиться приспособительным возможностям.

Бросая вызов правилам, сковывающим внутренние переживания людей, терапевт пробуждает подспудные аспекты их поведенческого репертуара. В результате члены семьи воспринимают сами себя и друг друга как функционирующих иначе. Модификация контекста вызывает изменение внутреннего мира.

Еще один прием, позволяющий изменить характер взаимной привязанности, — сосредоточение внутренних ощущений членов семьи на реальности своей принадлежности к холону. Терапевт пытается изменить эпистемологию членов семьи, заставляя их переходить от определения себя как отдельной единицы к определению себя как части целого.

Терапевт, работающий с индивидом, говорит своему пациенту: “Изменись, поработай над собой, и ты будешь развиваться”. Терапевт, работающий с семьей, воздействует на другом уровне. Члены семьи могут измениться лишь в том случае, если изменятся контексты, в которых они живут. Поэтому семейный терапевт призывает их: “Помогите другому измениться, и это позволит измениться вам во взаимоотношениях с ним и изменит вас обоих в рамках холона”.

Вызов семейной реальности

Пациенты обращаются за терапевтической помощью потому, что та реальность, которую они сконструировали, оказывается неподходящей. Поэтому все разновидности терапии сводятся к оспариванию созданных ими конструкций. Психодинамическая терапия исходит из постулата, согласно которому сознательная реальность пациента слишком узка и существует мир бессознательного, который он должен исследовать. Бихевиористская терапия предполагает, что пациент неверно усвоил определенные аспекты взаимодействия со своими контекстами. Семейная терапия исходит из того, что стереотипы взаимодействий включают в себя способы восприятия людьми реальности и зависят от них. Поэтому, чтобы изменить способ восприятия реальности членами семьи, нужно выработать новые способы внутрисемейного взаимодействия. Приемы, используемые в такой стратегии, — это когнитивные конструкции, парадоксальные вмешательства и подчеркивание сильных сторон.

Терапевт берет те данные, которые предоставляет ему семья, и реорганизует их. Конфликтная и стереотипная реальность семьи формулируется по-новому. Когда члены семьи начинают иначе воспринимать сами себя и друг друга, возникают новые возможности.

Например, семья Гилбертов, состоящая из матери и отца, обоим за тридцать лет, и пятнадцатилетней дочери Джуди, обратилась за терапевтической помощью в связи с нервной анорексией у Джуди2. С точки зрения семьи, проблема состоит в следующем: семья у них типичная и нормальная, и дочь была совершенно здорова, пока ее не изменила болезнь. На протяжении года все пытаются помочь дочери, изменяя свои взаимоотношения с ней по советам друзей, священника, педиатра и детского психолога. Однако теперь они чувствуют себя бессильными и очень напуганы.

Терапевт встречается с семьей за обедом. Он предлагает родителям помочь дочери выжить, заставляя ее есть. Дочь отказывается есть и отвечает на уговоры родителей обширным набором на удивление хитроумных оскорблений. Терапевт сосредоточивает внимание на этих оскорблениях, указывая, что дочь достаточно сильна, чтобы одолеть обоих родителей. Его вмешательство переопределяет ситуацию по-новому. Родители, чрезмерно сосредоточенные на дочери и привыкшие включать ее в качестве третьей стороны в свои неразрешенные конфликты, смыкают ряды. Чувствуя, что подверглись нападению и терпят поражение, они одновременно увеличивают степень своей отдаленности от дочери и прекращают чрезмерную опеку и управление. И родители, и терапевт в один голос требуют, чтобы дочь, которая теперь неожиданно стала восприниматься как сильная, компетентная и упрямая, сама управляла своим телом.

Такой способ переконструирования реальности может привести к ошеломляюще новому ее видению, позволяющему внезапно осознать потенциальную возможность изменений.

6. ПЕРЕОПРЕДЕЛЕНИЕ СИТУАЦИИ

Человек всегда был рассказчиком, мифотворцем, конструктором реальностей. Наши предки изображали воспринимавшуюся ими реальность того времени на стенах пещеры Альтамира, народы делились своими представлениями о том, что такое значимая реальность, через устные предания, религиозные мифы, историю и поэзию. Отыскивая глубинный смысл мифов, антропологи раскрывают структурное устройство обществ прошлого.

На игровой площадке в нью-йоркском Центральном парке мать-пуэрториканка наблюдает за своим трехлетним сыном, который играет в песочнице. Пожилая женщина говорит ей по-испански, что у ее сына очень хороший cuadro (символ, образ). Она говорит, что он станет учителем, когда вырастет. Это предсказание явно радует мать, которая улыбается пожилой женщине, отряхивая песок с коленок ребенка.

Cuadro ребенка парит у него над головой, увидеть и истолковать его способен всякий, кто это умеет. Пуэрториканские родители стараются угадать cuadro своего ребенка, не осознавая, что сами вносят вклад в его создание. Однако любая семья, и не только пуэрториканская, накладывает на своих членов уникальный отпечаток, говорящий об их принадлежности к данной семье. Этот образ, который психологи называют ролью, представляет собой текущий межличностный процесс. Людей постоянно формируют контексты, в которых они живут, и особенности, определяемые этими контекстами.

Каждая семья тоже имеет свой динамичный cuadro, создаваемый ее историей, которая формирует ее самосознание как социального организма. Обращаясь за терапевтической помощью, семья приносит с собой свое представление о “географии” собственной жизни. Она уже дала собственную оценку своим проблемам, своим сильным сторонам и своим возможностям. Семья просит терапевта помочь ей справиться с реальностью, которую она создала.

Первая задача терапевта в ходе присоединения к семье заключается в том, чтобы сформулировать терапевтическую реальность. Терапия — это целенаправленное действие, в ходе которого не все истины оказываются применимыми. Наблюдая за взаимодействиями между членами семьи в терапевтической системе, терапевт отбирает те данные, которые облегчат решение проблемы.

Поэтому терапия начинается со столкновения между двумя формулировками реальности. Формулировка семьи важна для обеспечения преемственности и сохранения семейного организма примерно таким, каков он есть; цель терапевтической формулировки — подтолкнуть семью к тому, чтобы она смогла более дифференцированно и компетентно справиться со своей дисфункциональной реальностью.

В качестве примера семейного мифотворчества можно привести формулирование своей реальности семьей Минухиных в то время, когда мне было около одиннадцати лет. Меня считали наделенным чувством ответственности, мечтательным и безруким. Мою сестру считали социально компетентной, легкомысленной, но деловой. Мой брат, на восемь лет младше меня, появился в семье, где ярлыки были уже распределены, поэтому на его долю пришлись оставшиеся формулировки: смышленый, беспечный, способный и безответственный. Наши действия подгонялись под эти формулировки очень простым способом: если мой брат проявлял ответственное отношение к своим обязанностям в семье, такое поведение определялось как проявление необычных способностей и ума; если же я проявлял безответственность, это истолковывалось как необычная промашка, и так постоянно. Всем нашим действиям присваивали “подходящий” ярлык, который соответствовал принятым в семье истинам. Эти мифы претерпевали и дальнейшую разработку. Я припоминаю семью “Балатинов”, которую мои родители обычно приводили как пример семьи, где дети всегда компетентны. Только в юношеском возрасте до меня дошло, что на самом деле мои родители говорили на идише “ba-laten kinder”, то есть “у других людей дети...”, и я один выдумал эту мифическую семью: брату и сестре эта семья, которой меня стыдили, была незвестна. Понадобилось много лет внесемейного опыта и помощь наших супругов и детей, чтобы изменить, расширить и стереть подобные формулировки.

Мы, дети, формулировали столь же лишенные гибкости представления о своих родителях. Наш отец был справедлив, честен, властен и обладал строгим этическим кодексом, нарушение которого грозило нам жестокими карами; наша мать была заботлива, всегда под рукой и готова защитить нас, если не считать того, что, поскольку наш дом всегда содержался в образцовом порядке и чистоте, любое нарушение этого порядка становилось серьезным проступком. У нас были и определенные представления о взаимодействиях между отцом и матерью и между сиблингами. Мы были частью расширенной патриархальной семьи, потому что в соседних домах жили наши дедушки и бабушки, семьи нашей тети с отцовской стороны, дяди с материнской стороны и двоюродной сестры. В этом сложном организме наша семья занимала четко очерченную нишу. Мой отец выступал как ответственный, справедливый судья во всяческих конфликтах; тетя Эстер и моя мать выполняли функцию фей-хранительниц для всех своих племянников и племянниц.

Наш дед был патриархом еврейской общины, в которую входила примерно треть всего четырехтысячного населения городка, и поэтому положение нашей семьи в клане “требовало” соответствия этому представлению. Мы были знакомы со всеми жителями города и общались с ними в качестве покупателей, продавцов, соседей и друзей, принимая участие в общественной жизни городка. Такая экологическая ниша, охватывавшая одновременно отцовский бизнес, мою лошадь, школу и начальника полиции, чей сын-механик женился на женщине-истеричке, у которой была мнимая беременность, формировала мой внутренний опыт и наделяла его значимостью. Каждая из частей этого представления имела свой вес; благодаря постоянным взаимодействиям внутри моей нуклеарной семьи определенные формулы, гласящие, “кто я такой и кто мы такие”, приобретали напряженность, которой были лишены мои взаимоотношения с Теннерени, сыном владельца городской газеты. Однако моя семья, безусловно, представляла собой холон по отношению к внешнему миру, и наша жизнь протекала в определенном контексте.

В моей семье были проблемы, были привычные “разрешители” проблем и предпочтительные их решения. Когда появлялись такие проблемы, которые не могли быть решены в рамках самой семьи, на помощь привлекали теток и дядьев — например, тетю Софию, когда моя мать пребывала в депрессии после смерти бабушки, или дядю Элайаса, когда мой отец разорился во время Великой депрессии.

В одиннадцать лет мне пришлось уехать из дома, чтобы продолжать учение: в школе нашего городка было только пять классов, и я год прожил в семье тети Софии. (Хотя тетя была уже больше пятидесяти лет замужем за дядей Бернардом, в моей нуклеарной семье роль главы дома всегда принадлежала члену семьи моих родителей, а не его супругу.) Год, проведенный у нее, был самым несчастным в моей жизни. В разлуке с домом, друзьями и привычной обстановкой у меня началась депрессия, ночные кошмары, я чувствовал себя одиноким, в школе подвергался преследованиям со стороны компании “городских мальчишек”, плохо учился и провалился по двум предметам. Следующий год был немного лучше. Я переехал в дом двоюродной сестры, у которой были маленькие дети, жил в одной комнате с двоюродным братом — моим ровесником и подружился еще с тремя подростками. Мы создали клуб четырех мушкетеров, который просуществовал до окончания школы, так что к тому времени, когда моя семья перебралась в город, у меня уже появилась система поддержки.

Смысл всего этого заключается в следующем. Если бы моя семья в тот момент, когда у меня в одиннадцать лет все разладилось, решила, что я нуждаюсь в помощи, то она пошла бы по обычному пути —попросила бы двоюродную сестру заняться моим воспитанием и поговорить со мной, потому что все решения, как правило, искали внутри семьи. Если бы в то время в Аргентине существовали семейные терапевты и мы обратились бы к одному из них, то я уверен, что сценарий, который они изложили бы, шел по линии уже привычных в нашем доме “решений”: отец настаивал бы на том, что нужно больше и ответственнее работать, мать удвоила бы свою заботу и опеку, а младшая сестра и тетя вслед за матерью выразили бы свою озабоченность по поводу меня. В конце концов все они открыто поддержали бы отца, потому что он был главой семьи; но до тех пор мои взаимоотношения с матерью стали бы теснее. Она еще больше опекала бы меня, а я стал бы еще более некомпетентным. Пусть у нас, членов семьи, были и другие возможности, — но в дисфункциональных ситуациях моя семья, как и другие, прежде всего прибегла бы в качестве стратегии преодоления проблем к уже хорошо знакомым ей решениям. И, конечно же, такое упорство усилило бы гомеостатические тенденции в семье, вместо того чтобы повысить ее сложность и способность к новым решениям.

Другие семьи, хотя и имели иную индивидуальную историю, но отличались таким же гомеостатическим упрямством в ответ на стрессовую ситуацию. И хотя большинство семей находит выход из кризиса и путь к более сложным решениям, как это сделала моя семья, другим семьям это не удается, и они вынуждены обращаться к терапевту. И тогда они излагают терапевту свою формулировку проблемы и сформулированное ими стандартное решение, а формулировка терапевта окажется иной.

Терапевт начинает формировать свое представление с учетом того, что семья считает существенным. Однако его способ сбора информации в контексте семьи уже оформляет то, что излагают они, под иным углом зрения. Затем терапевту необходимо убедить членов семьи в том, что их представление о реальности может быть расширено или модифицировано. Для подобного изменения формулировок в терапевтических целях используются такие приемы, как инсценировка, фокусирование и усиление напряженности.

В ходе инсценировки терапевт помогает членам семьи взаимодействовать между собой в его присутствии, чтобы вжиться в реальность семьи, соответствующую ее определению. Затем он реорганизует эти данные, усиливая и изменяя их смысл, вводит новые элементы и предлагает альтернативные способы действия, которые реализуются в терапевтической системе. При фокусировании терапевт, отобрав существенные для терапевтических изменений элементы, организует сведения о взаимодействиях внутри семьи вокруг какой-то темы, придающей им новый смысл. Усиливая напряженность, терапевт повышает эффективность терапевтического воздействия. Он выдвигает на первый план частую повторяемость дисфункциональных взаимодействий, разнообразие их вариантов и широкую распространенность в различных семейных холонах. Усиление напряженности, как и фокусирование и инсценировка, поддерживает ощущение новой — терапевтической реальности, бросающей вызов как симптому, так и положению его носителя в семье.

7. ИНСЦЕНИРОВКА

О ты, каштан, что пышно расцветает,

Кто ты — листок, иль ствол, или цветы?

О тело, чей полет напевы повторяет,

Как отличить, где танец, а где ты?

У.Б. Йитс

В семейной терапии вопрос, поставленный Йитсом, воспринимается как риторический: мы не можем отделить танцора от танца. Танцор и есть танец. Внутреннее “я” нераздельно сплетено с социальным контекстом: они образуют единое целое. Отделить одно от другого — значит остановить музыку, чтобы лучше ее слышать, если воспользоваться сравнением Бергсона. Она исчезает!

Однако члены семьи прекращают свой танец, когда приходят на сеанс и пытаются описать, истолковать и объяснить терапевту, какая музыка и какой танец исполняются у них дома. Это ограничивает количество и качество информации, возникающей в их субъективной памяти, и их способность ее излагать.

Когда терапевт задает семье вопросы, члены семьи имеют возможность решать, о чем следует рассказать. Производя отбор сообщаемого материала, они нередко изо всех сил стараются подать себя в наилучшем свете. Однако когда терапевт заставляет членов семьи взаимодействовать друг с другом, разыгрывая некоторые проблемы, которые они считают причиной дисфункции, и обсуждая разногласия, например при попытках подчинить себе непослушного ребенка, он вызывает к жизни процессы, не контролируемые семьей. Вступают в силу привычные правила, и компоненты взаимодействий проявляются почти с такой же интенсивностью, которая характерна для этих взаимодействий вне сеанса терапии.

Инсценировка — это такой прием, когда терапевт предлагает семье исполнить свой “танец” в его присутствии. В ходе сеанса терапевт создает межличностный сценарий, по которому разыгрываются дисфункциональные взаимодействия между членами семьи. Взаимодействие происходит в контексте сеанса, в настоящем времени и при участии терапевта. Способствуя таким взаимодействиям, терапевт получает возможность наблюдать за тем, как члены семьи обмениваются вербальными и невербальными сигналами и определяют диапазон допустимых взаимодействий. Терапевт может вмешиваться в этот процесс, повышая его интенсивность, продлевая время взаимодействия, вовлекая других членов семьи, подсказывая альтернативные решения и проводя зондирование, что помогает и ему, и семье получить информацию о характере проблемы, о степени гибкости внутрисемейных взаимодействий при поиске решений и о возможности альтернативных способов справиться с ситуацией в рамках терапевтической структуры.

Когда семья обращается за терапевтической помощью, в ней обычно существует единое мнение о том, кто является идентифицированным пациентом, в чем состоит проблема и как эта проблема влияет на остальных членов семьи. В ходе предшествующих попыток членов семьи самостоятельно найти решение их действия излишне концентрировались вокруг “проблемы”, превращая ее в фон, на котором разыгрываются все остальные аспекты их реальности. Их восприятие реальности сужено из-за чрезмерной фокусировки на проблеме. Интенсивность переживаний по поводу симптома и его носителя заставляет их игнорировать другие существенные аспекты своих взаимодействий. Семья составила себе определенное представление о проблеме и о своих взаимодействиях вокруг проблемы как о реальности, существенной для терапии. Теперь задача терапевта состоит в том, чтобы собрать такую информацию, которую члены семьи не считают существенной, и — что еще труднее — информацию, которой члены семьи не располагают.

Существует много способов решения этой задачи. Терапевты, приученные пользоваться вербальным и слуховым каналами общения как основным источником информации, выслушивают пациентов, задают вопросы и снова слушают. Они обращают внимание на содержание излагаемого материала, на то, как соотносятся между собой различные элементы сюжета, на особенности этих элементов и противоречия между ними, а также на аффективную окраску изложения. Этот способ сбора информации не может предоставить терапевту сведения, которыми члены семьи не располагают. Поскольку терапевт в таком случае полагается исключительно на содержание рассказа, он неизбежно заботится прежде всего о его полноте. Терапевт идет вслед за пациентом, запрашивая у него новую информацию по тем вопросам, которые пациент сам уже выделил как центральные, и старается не вмешиваться в рассказ, развертывающийся по избранному пациентом пути. Терапевт лишь помогает излагать материал, пока не получит достаточную информацию.

Такая форма расспросов способствует сохранению мифа об объективности терапевта и реальности пациента. Терапевт уподобляется историку или геологу, который пытается получить объективную информацию о том, что есть “на самом деле”. Такого подхода к терапевтическому процессу придерживаются терапевты, избегающие лично включаться в ход терапии, боясь исказить “реальность”, и разделяющие терапевтический контекст на два самостоятельных лагеря: “они” — наблюдаемые и “мы”.

Однако терапевты, умеющие использовать межличностные каналы общения, знают, что сам акт наблюдения оказывает влияние на наблюдаемое явление, и поэтому они всегда имеют дело с приближенными величинами и вероятными реальностями. Отвергая фантастические представления об объективном терапевте и перманентной реальности, семейный терапевт в ходе сеанса создает межличностный сценарий, по которому разыгрывается дисфункциональное взаимодействие между членами семьи. Вместо того чтобы слушать рассказ, терапевт ставит перед собой задачу затронуть те области, которые семья определяет как существенные. Он исходит из того, что, поскольку дисфункциональность семьи проявляется лишь в определенных областях, проникнуть в суть семейной динамики позволит исследование именно этих областей. Терапевт основывается на предположении, что в этих взаимодействиях проявляется структура семьи и поэтому перед ним на мгновение предстанет картина тех правил, которые определяют стереотипы взаимодействий в семье. Благодаря этому и проблемы, и альтернативы выявляются в настоящем времени и при участии терапевта.

Когда члены семьи разыгрывают какое-либо взаимодействие, обычные правила, определяющие их поведение, выступают на первый план, создавая аффективную напряженность, аналогичную той, которая проявляется в их повседневных взаимодействиях дома. Однако в терапевтической ситуации, когда терапевт контролирует контекст, он может опытным путем выяснить, какие правила существуют в системе, оказывая покровительство различным членам семьи или вступая с ними в коалиции, направленные против других членов. Кроме того, терапевт может контролировать параметр времени. Он может сказать членам семьи: “Продолжайте это взаимодействие” — или же противодействовать попыткам других членов семьи сократить длительность инсценировки. При этом терапевт пытается на время изменять характер взаимосвязей между членами семьи, проверяя гибкость системы в условиях “давления” с его стороны. Этот маневр предоставляет информацию о способности семьи к изменениям в рамках данной терапевтической системы. Такая инсценировка требует от терапевта активности и умения вовлекать и мобилизовывать людей, чьи реакции нельзя предвидеть. Терапевт должен уверенно чувствовать себя в открытых ситуациях, когда он не только помогает сообщать информацию, но и “формирует” ее, оказывая давление на людей, наблюдая и переживая их реакцию на свое вмешательство.

Кроме увеличения количества и повышения качества получаемой информации, метод инсценировки с точки зрения терапии имеет и другие преимущества. Во-первых, он облегчает формирование терапевтической системы, поскольку создает прочные связи между членами семьи и терапевтом. Члены семьи исполняют свой “танец” при участии терапевта, который и сам выступает как музыкант и танцор, а не только как наблюдатель.

Во-вторых, когда семья разыгрывает свою реальность в терапевтическом контексте, этой реальности бросается вызов. Любая семья преподносит себя как систему с идентифицированным пациентом, которого окружают целители и помощники. Однако когда она исполняет свой танец, поле зрения объектива расширяется и охватывает не одного, а двоих или нескольких членов семьи. Предмет наблюдения и вмешательства расширяется. В центре внимания оказывается не пациент со своей патологией, а вся семья в дисфункциональной ситуации. В результате инсценировки ставится под сомнение представление семьи о том, в чем состоит проблема.

Еще одно преимущество инсценировки состоит в том, что, поскольку члены терапевтической системы не просто выслушивают один другого, а сосредоточены друг на друге, для них создается контекст, позволяющий экспериментировать в конкретных ситуациях. Этот контекст, безусловно, предоставляет большое преимущество при работе с семьями, где есть маленькие дети или дети разного возраста, а также с семьями, культурный фон которых иной, чем у терапевта. Использование терапевтических указаний, конкретных высказываний и метафор, почерпнутых из взаимодействий между членами семьи, облегчает общение через культурные и возрастные границы.

Хотя инсценировка происходит при участии терапевта, она может облегчить и его отстранение. Семьи обладают свойством оказывать сильное влияние на терапевта, побуждая его действовать в соответствии с семейными правилами. Они способны вовлечь его в качестве третьей стороны или заставить занять центральное место, что лишает его терапевтической маневренности. Предложить членам семьи разыграть инсценировку — один из самых простых приемов отстранения. Пока члены семьи заняты друг другом, терапевт может дистанцироваться от них, вести за ними наблюдение и вновь обрести возможность терапевтического воздействия.

Инсценировку можно рассматривать как танец, состоящий из трех фигур. В первой фигуре терапевт наблюдает спонтанные взаимодействия в семье и решает, какие дисфункциональные области следует выделить. Во второй фигуре терапевт создает сценарии, по которым члены семьи исполняют свой дисфункциональный танец в его присутствии. А в третьей фигуре терапевт предлагает альтернативные способы взаимодействия. Последняя фигура может обозначить перспективы и вселить в семью надежду.

Иллюстрацией этих трех фигур может служить работа с семьей Кьюнов, которая обратилась в клинику, потому что их дочь, четырехлетняя Патти, — “настоящее чудовище”. Она так неуправляема, что родители стали на ночь запирать ее в спальне. Иначе она спускается вниз и разжигает огонь в плите или же убегает на улицу. Родители в отчаянии.

Отец, человек могучего сложения, но добродушный и скромный, сам вполне способен управляться с Патти. Однако его жена, тихая и мягкая, в этом смысле испытывает большие затруднения. Патти —шустрая и веселая девочка, что поразительно отличает ее от несколько флегматичных родителей.

С семьей было проведено семь сеансов терапии. Стратегия терапевта во время этих бесед предусматривала присутствие всех членов семьи, включая двухлетнюю дочь Мими. Однако обычно Патти с сестрой начинали мешать проведению сеанса, и их отправляли в детскую, а родители оставались беседовать с терапевтом о своей проблеме. На восьмом сеансе к ним присоединяется Минухин в качестве консультанта.

Первая фигура: спонтанные взаимодействия

Через три минуты после начала сеанса, после эпизода присоединения, приведенного выше, в семье формулируются дисфункциональные взаимодействия.

Патти: Это мое? (Берет бумаги Минухина.)

Минухин: Нет, это мое! (Патти садится на стол.)

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: