Поп Чира и поп Спира 6 страница

— Проклятые мухи! — вполголоса произнесла госпожа Сида словно про себя. — Вот почему я всегда говорю, что зимой лучше.

— А что тут у вас приключилось, госпожа Сида? — осведомляется матушка Перса, вся позеленев от сдерживаемой злости.

— Да эта проклятая прислуга! Ни в чём нельзя на неё положиться!

— Знаю, знаю, милейшая госпожа Сида, — дрожащим голосом цедит сквозь побелевшие пересохшие губы матушка Перса, — а всё же так не следовало бы поступать, дорогая госпожа Сида!

— Тхе! Разве знаешь, что тебя ждет впереди?.. Жаль, не прихватила с собой лакея, — говорит матушка Сида, складывая руки на животе.

— Да бросьте… знаю вас отлично… обязательно должны свои…

— Хм, так учила меня моя покойная мать, так воспитываю и я свою дочь Юцу, — прерывает её матушка Сида, то и дело поглядывая на Перу, — лучше сказать сейчас, чем если супруг или свекровь скажут ей потом! Второе, к чему я привыкла у себя, — это чистота, — продолжает госпожа Сида, побледнев ещё больше, так, что даже ноздри у неё побелели, и снова поглядела на Перу (который, отложив альбом, стол перелистывать «Ринальдо Ринальдини»), словно спрашивая глазами: «Разве не так?»

— Странно, госпожа Сида… раз вы такая чистюля… странно, что вы не прихватили из дому вместе с носовым платком ещё и тряпку.

— Это вы обучены носовыми платками стаканы вытирать, если уж вам так хочется знать! — говорит матушка Сида, глядя на Перу, который вертится на стуле и переводит взгляд с одной попадьи на другую.

— Та, та, та, госпожа Сида… Перса. Какая вас муха опять укусила? — спрашивает отец Чира; занятый оживлённой беседой с попом Спирой, он только сейчас заметил что-то неладное.

— А в чём дело? — интересуется отец Спира, от которого ускользнуло развитие диалога, потому что как раз в это время он сообщал отцу Чире, как долго думает откармливать кабана и когда его колоть. — Да что тут такое? Что это вы затеяли, как дети?

— А то, — рубит матушка Перса, — что на неё обычная блажь накатила, давно уж не бывало…

— Юца! — окликает дочку госпожа Сида, вся позеленевшая, встает и накидывает на себя шаль. — Пойдём домой; пора, пригнали коров.

— Полно, госпожа Сида, прекратите эту комедию! — останавливает её отец Чира.

— Да оставьте её в покое! — говорит поп Спира, — пусть лучше дома перебесится. Завтра же будет здесь…

— Нет, ноги моей больше не будет в этом поганом доме!.. Спира, сейчас же ступай домой!

— Эк договорилась! — замечает отец Спира. — Сиди, Юца, а мама пускай идёт.

— Юца, налево кругом марш! — командует матушка Сида и, захлопнув дверь, плюёт на неё.

Что оставалось делать Юле? Она поднялась, кротко и грустно взглянула на Перу и последовала за разгневанной мамашей.

— А если вы, госпожа Сида, такая уж чистюля, — кричит вдогонку выбежавшая матушка Перса, — приходите завтра после обеда, поможете и растолкуете всё моей Эрже, как…

— Позови своего покойного деда, жидовская бестия! — гремит со двора матушка Сида.

Преподобные отцы не разобрали последних слов, ни тот, ни другой, так как Меланья мгновенно кинулась к фортепиано и, заглушая всё, заиграла и запела любимую отцовскую песню: «Ясный месяц над горою», — а потому не придали особого значения этой стычке, тем более что случалось это не в первый раз и, как полагали их преподобия, не в последний. Кроме того, после обеда оба преподобных отца были, по обыкновению, настроены весьма миролюбиво, а посему даже после этой сцены продолжали как ни в чём не бывало попивать вино и беседовать о хозяйстве.

— Пожалуйста, господин Пера, пусть это вас нисколько не смущает, — сказала матушка Перса. — Вы впервые видели её в таком состоянии, и вам, конечно, всё это кажется странным. Такая уж она… находит на неё… а в общем, уверяю вас, у неё доброе сердце, до завтра она обо всём позабудет. Поэтому развлекайтесь, пожалуйста. Вы слушаете? Как вам нравится игра и голос Меланьи? Для деревни — ей-богу, неплохо. Это любимая отцовская песня, но она знает и модные романсы. Верно, Николаич? (Так величала матушка Перса своего супруга при посторонних.)

— Что тут у вас произошло, Перса? — спросил отец Чира.

— Да ничего, господи! Матушка Сида разозлилась, когда я во второй раз предложила ей компоту. Знаешь ведь, она всегда такая, когда жарко и мухи надоедают.

— Боже! Неужто из-за этого?

— Ах, чудесная песня! — восклицает Пера, откидывая перстами упавшую на лоб буйную гриву.

— Забросила она музыку, редко играет. Хорошо ещё, что хоть так. Раньше гораздо лучше играла! Некоторые пьески барабанит кое-как, словно по заказу. Разве что при посторонних удается её уговорить, а так ни за что. Мы с таким удовольствием слушаем её вместе с Николаичем. (Тут «Николаич» почесал затылок, но не проронил ни слова).

— О, значит вам нужно почаще звать гостей, — говорит Пера.

— Да вот мы были бы весьма счастливы видеть вас почаще в нашем доме, — произносит матушка Перса, — и Меланья снова станет играть, как прежде.

— О, благодарю вас… я об этом только и мечтаю, — восклицает Пера. — С вашего разрешения, я возьму на себя смелость…

— Нам будет очень приятно. Милости просим, как только выберете свободное от занятий время, — продолжает матушка Перса.

— Прекрасно! Завтра я как раз обещал принести господжице книгу.

— Да пошли эти бабы к чёрту! Нам, мужчинам, полагается быть умнее. Из-за них, как говорится, и царство небесное потеряли. Упаси нас, боже! — говорит отец Чира отцу Спире; они чокаются и пьют.

— У меня как раз то же было на языке! Дай господи, чтобы всё хорошо обошлось, — говорит довольный отец Спира, вставая. — Знаю её отлично! До вечера перебесится! Ну, а теперь до свидания, — прощается он и выходит; поп Чира провожает его.

— К счастью, домашние более благоразумны и не потакают ей, — говорит Перса. — Такая невежа… Жаль только ребёнка, эту Юлу: какое она может получить воспитание?

— О, господжица Юла и в самом деле симпатичная девушка, — заявляет Пера, которому комната показалась опустевшей после её ухода; последний её взгляд глубоко запечатлелся в его сердце. — Какой у неё кроткий взгляд, и до чего тиха, до чего стыдлива.

— И вам это нравится? — удивляется явно обеспокоенная матушка Перса. — Боже, господин Пера, какой же вы… Уж эта нынешняя молодёжь! Первая встречная юбка…

— Да нет, поверьте… просто вспомнил песенку «У Милицы длинные ресницы…» и это её волнение… идеал сербки. И притом так застенчива…

— Простушка, скажите лучше, простушка, — отчеканивает матушка Перса. — Не за что её осуждать, она славная девочка, хорошая девочка, красивая девочка. (Пера закладывает за уши свои длинные волосы и внимательно слушает.) Но, увы, всё это только на первый взгляд. Ах, ей-богу, чего стоит красивое личико (а она не дурна), чего оно стоит, если девушка плохо воспитана? Красота уходит, а воспитание остаётся, как говорится, до самой могилы. Если умный человек задумал с кем век вековать, он, само собой, обращает внимание на первое, но, право же, ещё больше на второе. Разве не так?

— Пожалуй что и так…

— Ах вы! — грозит ему пальцем Меланья, снимает с груди цветок и бросает в него. — Знаете ли вы, что ни один ваш взгляд в её сторону не ускользнул от моих зорких глаз? Берегитесь, господин Пера! Знаете ли вы, что значит задетое до боли самолюбие? Знаете ли вы, что в состоянии сделать пришедшая в отчаяние женщина?.. Даже если ей отвечали таким же вниманием, однако…

— Э, разве она, бедняжка, виновата, — вступает в разговор матушка Перса, — что её бог такой создал, а мать так воспитала? Лепечет свои «да», «нет» и ни слова больше. Упаси бог, достанется такая мужу, который наукой занимается и которому и поговорить и отвлечься нужно.

— О, пардон! — прерывает её, вскакивая со стула, Пера. — Все уже разошлись! Извините, я задержал вас. Первый визит — и так затянулся…

— Первый, но пускай будет не последним, — подхватывает госпожа Перса.

— Господин Пера, я всю ночь буду думать о вас, поскольку вы обещали мне книгу. Пока не принесете её, буду думать о вас, только о вас.

— Ах, господжица, если бы я не стремился увидеть вас как можно скорей, я долго бы не приносил её… чтобы вы подольше обо мне думали.

— А чтоб не забыли, вот вам букет. Пускай цветы напоминают о моей просьбе и вашем обещании, — говорит Меланья.

— Он будет напоминать о вас…

— Кстати, господин Петрович, — перебивает его Меланья, — вы знаете «язык цветов»?

— Язык цветов? Не знаю, господжица.

— Жаль! — говорит Меланья и так многозначительно смотрит на него своими чёрными глазами, что кроткое Юлино лицо раз и навсегда исчезает из его сердца. Пера опускает глаза. — Эх, а ещё высшая школа!

— Да, — говорит Пера. — Гомилетика, догматика… эх!..

— Чего бы только мы с вами не прочли по этим немногим цветочкам!

— А вы, конечно, знаете? — спрашивает Пера, опустив взгляд к земле. — Почему же не научите?

— Что ж, хорошо, но только когда получу от вас букет, всё вам объясню, тогда и научу, но с условием: чтобы никто-никто вас не экзаменовал… даже моя ближайшая подруга Юла.

— Ну что вы! — сказал он и грустно отмахнулся, не спуская с неё глаз.

— Оставьте, оставьте, — перебивает его Меланья, — знаю я мужское коварство!

— Уверяю вас…

— Поверю, но дайте мне основания, доказательства и время.

— И… значит, мне вас не беспокоить на этой неделе?

— Ах нет, нет! Завтра мы вас ждём.

— Хорошо, — говорит Пера. — Итак… целую ручки, сударыня, — и поцеловал госпоже Персе руку. — Моё почтение, господжица Меланья, — пожал ей руку и, осмелев, как осмелел бы всякий богослов в таком состоянии, испуганно и тихо добавил: — Спокойной ночи, милая…

Меланья ответила ему сердечным рукопожатием, и осчастливленный Пера вышел, провожаемый матушкой Персой и Меланьей.

— Просто не знаю, чего бы я ни дала, — сказала матушка Перса, убирая со стола чашки и стаканы после «приёма», — чтобы очутиться сейчас в доме отца Спиры и этак со стороны поглядеть и послушать, как скачет и беснуется эта мужицкая бестия!

— Боже мой! Они, бедняжки, укатились отсюда скорей, чем пришли, — говорит Меланья.

— А что же в конце концов произошло, Перса? — спрашивает, входя в комнату, отец Чира.

— Что произошло?.. Я виновата, что дочь её даже повернуться не умеет! А когда советую: «Воспитывайте ребенка, госпожа Сида, это сейчас необходимо: без немецкого воспитания сегодня ни шагу не ступишь», — она того и гляди глаза выцарапает… Вот и результат! Моё предсказание сбылось, потому что я никогда зря не болтаю… Фортепиано, вязанье, вальс и немецкий…

— Ладно, ладно, видно ещё будет, какая ты умная, — и поп Чира досадливо отмахнулся.

— Поди-ка ты отсюда со своей люлькой, — говорит матушка Перса, — мы проветрим немного комнату.

— И что тот молодой человек подумал?

— Что подумал, то и сказал, а ты марш во двор, — заявляет матушка Перса.

— Не можешь без фокусов, — бросил отец Чира, набил трубку и вышел.

— А ты, моё дитятко, теперь смотри уже сама, как тебе быть! Всё идёт как по маслу! Пленила ты его и теперь не отпускай ни на шаг.

— Не беспокойтесь, мам а! Предоставьте это мне. Не напрасно я была в пансионе!.. Влюблю его в себя, как донна Игнация дона Мариана в «Любовном напитке»[57].

— Эх, обуза ты моя! — простонала матушка Сида, когда они очутились дома. — Лучше бы я пень родила, чем тебя! От пня хоть какой-то прок… сидела бы и отдыхала под старость… а от тебя никакого!

— Мама, подогревать ужин? — смиренно спросила её Юла.

— Ох, она ещё об ужине думает! — завопила матушка Сида, вытаращив глаза. — Другая на твоём месте взывала бы: «Расступись и поглоти меня, земля!» — а ты хоть бы что, словно ничего не случилось!

— Вы же знаете, как папа сердится, когда ужин не вовремя.

— Нет, почему ты не разговаривала?

— Да я же разговаривала, — ответила Юла.

— «Я же разговаривала!..» О чём ты разговаривала? Ну-ка, о чём?

— Отвечала, что спрашивал.

— Молодой человек образован и воспитан, приехал из города (из Карловцев, несчастье ты моё!), думает: «С кем же ещё здесь и поговорить, как не с поповой дочкой». А она, гляжу, уселась, как засватанная из Баната, уставилась в угол и только «да»… «нет».

— Но, мама…

— Прочь с глаз моих, смотреть на тебя тошно!

— Не ругайте меня, мама, — просит Юла, закрыв лицо передником и заливаясь слезами.

— Молодой человек её по-хорошему спрашивает, а она как истукан, как святая Бона в костёле — ни слова.

— Да если он о разной чепухе спрашивает, — упрямо твердит Юла.

— Чепуху ему и отвечай! — обрывает её матушка Сида. — «О чепухе спрашивает!..» О чепухе и я с твоим отцом когда-то разговаривала, и, слава богу, как видишь, чего нам не хватает? Не разговаривай мы о чепухе, так и не поженились бы!.. Уж конечно, не о Доситеевой философии беседовали!.. «О чепухе спрашивает!» Видали вы такую простофилю?! Наверно, уж не станет тебя спрашивать, сколько свинья поросят принесла!

— Да, но он надо мною насмехался…

— Убирайся с глаз моих, посмешище всемирное! Другая, случись такое с ней, плакала бы, глаз не осушая.

— Я пойду к Жуже.

— Иди куда хочешь, если ты такая никчемная!

Ужинали молча. Отец Спира усталый, матушка Сида злая, а Юла словно пришибленная, — уж очень как-то всё нехорошо получилось. Господин Пера так ласково на неё посматривал, и ей было так приятно, но не нашлась, не придумала, что сказать… Поэтому все молчали. Юла с нетерпением ждала минуты, когда останется одна, чтобы досыта наплакаться, подобно всякой незадачливой девушке, которая сеет базилик, а собирает полынь. Матушка Снда, едва дождавшись, когда Юла ушла стелить постели, сказала:

— Видал, какова эта жидовская бестия?

— Какая бестия? — устало спросил отец Спира.

— Да твоя разлюбезная матушка Перса!

— Ну, что же я видал?

— Боже, Спира, значит ты уже всё забыл?

— Ах да! Э, не следует принимать так близко к сердцу!

— Значит, я принимаю близко к сердцу!.. Да ты же сам видел, как они насели на этого несчастного юношу, а нашей Юце слова не дали промолвить…

— Ну и пускай! Что за беда! Завтра, послезавтра наговорится досыта. Если дело в разговоре, то за вашим братом это никогда не пропадёт.

— Хорош отец, ничего не скажешь! Да куда уже нашей тягаться с той?! Как в тот раз на балу, так и везде и всегда… вечно наша остаётся на задворках. Видала я ту на балу! Конечно, танцуют по-всякому… но она, это её отродье… уж она… сущая дочь Иродиады, погубившая, господи прости, такого славного святого.

— Брось, не городи чепухи.

— Это ты чепуху городишь!

— Да я и не сказал ничего; видишь, дремлю, спать хочется.

— Ступай, чтоб тебе не проснуться, — рявкнула матушка Сида. — Сегодня все точно белены объелись! Ступай на улицу, что ты тут дымища своей трубкой напустил!

Так выгнали и другого попа курить во двор.

В ту минуту, когда ночной сторож Нича, проходя под окнами попа Спиры протрубил одиннадцать раз в рог, возвещая засыпавшей улице и всему селу, что пошёл двенадцатый час, матушка Сида, страдая от жары, подняла голову и спросила Спиру, лежавшего у другой стены:

— Спира! А Спира! Ты спишь?

— А?

— Спишь, спрашиваю?

— Сплю, оставь меня в покое…

— Разве господин Пера должен взять именно Чирину Меланью, получив место учителя?

— А?

— Фу ты, — вздыхает матушка Сида. — Должен ли учитель взять Меланью?

— А зачем старику две жены?

— Ух, да не старый учитель, а новый, господин Пера…

— А-а, он!.. Не должен…

— Может, значит, какую захочет?

— Может, если захочет, взять и нашу Жужу… Не мешай спать.

— Ну, её-то не возьмет! О боже, боже! — зевая, бормочет матушка Сида, потом крестится, надвигает покрепче ночной чепец (она надевала его украдкой, уже в темноте, потому что отец Спира терпеть не мог этих швабских чепцов), а с улицы доносятся неторопливые шаги ночного сторожа Ничи, который лениво бредёт и громко зевает где-то в отдалении.

Этим закончился сей воистину бурный день.

Глава девятая,

из которой читатель убедится в истинности слов древних поэтов и философов, а именно, что всё зло на этом свете (от Адама и до наших дней) проистекает от той половины рода человеческого, к которой принадлежат госпожа Сида и госпожа Перса, потому что из маленькой искры мехами их злобы и ненависти раздут ужаснейший пожар. В этой же главе повествуется о том, что произошло на другой день и в последующие после известных нам обеда и «приёма»

Весь следующий день отец Спира провёл на выгоне, на виноградниках и нивах, вот почему совсем позабыл о вчерашнем происшествии и после ужина, взяв трубку и кисет, сказал попадье:

— Не пройтись ли нам на ту сторону?

— Нет, только не туда! — отвечает матушка Сида. — Бег с тобою, Спира, что тебе «на той стороне» понадобилось? Разве мало тебе вчерашнего?

— Э, всё выветрилось, чуть только вышел в поле! А в конце концов… и не обязательно каждый день пить, просто повидаемся, поболтаем…

— Ах ты господи! Что он городит? Я ему про Ивана, а он про болвана…

— Ишь ты, ишь ты, как она разговаривает!

— Ну да! Хорошая была бы я мать (ах, я несчастная!), если бы сегодня туда пошла?!

— А почему бы нам не пойти?

— Значит, утащили его из-под носа, потешаются теперь и он и она, эта жидовская бестия, а мы пойдем туда?!

— Как так утащили?

— Утащили и держат, по-хорошему и не отпустят. Не вывернуться теперь ему, как мужику из лап податного!

— Не станем же мы, однако, из-за него драться.

— Значит, сложить руки?! Эх, Спира, Спира, мне бы носить эту рясу!

— Что ж, дороги к девушкам никому не заказаны… А он пускай выбирает. Не стану же я её как фальшивый форинт подсовывать?!

— У-у-ух! Да меня нисколечко не трогает, кого он выберет, — главное, что эта бестия мне нос натянет!.. И без того знаю, что и как о нас говорят…

— Эх, всё-то ты знаешь!

— Всё, всё! Всё знаю, Спира, всё вижу, Спира, всё слышу, Спира! Но, увы, я женщина и как женщина должна молчать…

— Ну, значит, ты первая женщина, которая молчит!

— Молчу, Спира, и терзаюсь… Не хочу свары. Слушаю и глотаю. Только слушаю, что о нас говорят…

— А что же говорят? — спросил уже серьёзно отец Спира и присел, а встал-то он как раз затем, чтобы идти к отцу Чире.

— Что говорят! Говорят, что ты сиволапый мужик… Что ты не только в попы, но и в звонари не годишься…

— Э, об этом знаешь ты, а больше никто.

— Об этом знают все и говорят все, только у тебя уши воском залепило.

— А кто же говорит?

— Да они же и говорят! И с каких пор! А я всё дурочкой прикидываюсь… Думаю про себя: «Мы соседи, да и перед паствой негоже ссориться; замолчат же когда-нибудь» Э-эх, но с каждым днём всё хуже.

— Гм! — хмыкнул поп Спира. — А ежели слышала, почему мне сразу не сказала?

— Я не госпожа Перса, чтобы сплетни разводить. Но сейчас довольно, слишком уже! Только вспомню, как они на него налетели и все уши ему прожужжали!.. Бедная Юца, её одну мне и жаль! Она, конечно, не умеет так пялиться на мужчин и строить им глазки, как та ихняя актёрка.

— Однако, Сида, мне всё кажется, что ты…

— Вот! Почему он к нам не зашёл, а у них торчал и до и после обеда? Явился сразу после полудня, ещё когда Жужа за синькой ходила, а ушёл, когда уж гнали коров домой! Вышли они за ворота и битый час прогуливались. А я смотрю, и всё во мне переворачивается и кипит как на плите. (Это, Спира, нужно было видеть, этого словами не передашь!) Прогуливалась с ним перед домом, потом вынесла большой мяч, что получила в презент от того шваба, капитана корабля «Maria-Anna», и давай играть в мяч, и то и дело выпускает его нарочно; мяч откатится, а она просит его принести, а когда принесёт, благодарит его и всё стреляет глазами и жмёт ему руку. Когда они только успели? Скажи мне, растолкуй! И всё время над чем-то смеются, особенно она. Он ещё так-сяк — стесняется, бедный юноша, и диву даётся, что, дескать, с ним приключилось. А она смеётся — боже мой, смеётся, смеётся, просто вся улица звенит от её смеха! — и что-то ему объясняет и всё смотрит сюда, на наши ворота— это я прекрасно сквозь дырку в воротах, где выбит сучок, видела, — а он только улыбается. Она же смеётся, боже ты мой, смеётся, закинула голову, ногами невесть что выделывает, задрала нос в небо — ни дать ни взять Венера! Тьфу! Чуть было я через улицу не перебежала: пришлось бы потом её мамочке по всему кварталу булавки да шпильки собирать, а локоны — по соседским дворам… боком бы ей вышли и игра в мяч и смех!.. Над нами, должно быть, потешалась, не без того, — это, Спира, как дважды два: что видела, то видела, Спира, и точка!

— Гм, гм, — отец Спира только головой покачал.

Прошло несколько дней, а отношения не только нимало не улучшались, но всё более и более запутывались. Пера неукоснительно каждый день появлялся в доме отца Чиры и только раз, от силы два зашёл к отцу Спире. Матушка Сида убедилась окончательно, что никаких надежд больше нет, тем более что Юла по-прежнему оставалась тихой и сдержанной, особенно после вышеописанной сцены в доме отца Чиры. Матушка Сида злилась и недоумевала, как недоумевают, очевидно, и читатели, а посему автор обещает, что вскоре всё поймут в чем дело. В своё время он расскажет об этом, и читатели удивятся, конечно, ещё больше, как они сами до сих пор не догадались, что, как в романах говорится, сердцу не закажешь, а в песне поётся: «Дороже серебра и злата, что мило сердцу моему». И в то время как Юла, точно звезда, закатывалась за горизонт, Меланья поднималась всё выше и выше. Она вела себя с Перон так умело, умно, была так ласкова, что Пера впадал в тоску, если не видел её хотя бы полдня. Но уже и тогда, неведомо почему, приходила ему в голову страшная мысль: какое это было бы неописуемое горе, если бы отец Чира вдруг овдовел, то есть если бы у него, не приведи господь, умерла такая попадья! Пера чувствовал, что не мог бы этого пережить. И образ Меланьи становился ему ещё милей. Она к тому же очень растрогала его своими жертвами: из альбома были вынуты фотографии всех мужчин моложе пятидесяти лет; уланский, пехотный, артиллерийский и даже морской офицеры уступили свои места семинаристу Петару Петровичу, четыре его фотографии красуются теперь против её фотографий. Он приходил к ним каждый день, приносил книги, которые они вместе читали в огороде под ореховым деревом и вместе вздыхали в трогательных местах; голос Перы дрожал от умиления, а Меланья утирала нос тонким носовым платком, чтобы удержать потоки слез. Матушка Перса сидела тут же и слушала, надвязывая чулки своему благоверному, и хоть не плакала, но всё же удивлялась, как красиво умеют люди всё придумать и связать, будто сами там побывали! После чтения их ждал кофе, потом молодые люди отправлялись на улицу, гуляли перед домом и разговаривали — а разговору влюблённых нет конца. Выбежит Эржа и дважды и трижды доложит, что стол накрыт. Пера прощается, а Меланья его не отпускает и, бросив: «Скажи маме, что сейчас приду!» — продолжает гулять.

«Ну и ну! Нет у неё ни стыда, ни совести! — Диву даётся госпожа Сида, подсматривая сквозь дырочку в воротах. — Поглядите только — впилась в парня как клещ и не отпускает! Такая всю ночь готова шляться по улице. Жалко пария, а то спросить бы его: ежели он думает тут до свету разгуливать, так не послать ли ему рог ночного сторожа, по крайней мере мы знали бы в потёмках, который час!»

Снова выходит Эржа, приглашает и господина Перу ужинать, а он либо принимает приглашение, либо, вежливо отказавшись, раскланивается, пожимает руку и уходит. А Меланья стоит у полуоткрытой калитки и глядит ему вслед, пока он не завернет за угол, но, заворачивая, он оглядывается в последний раз и, видя, что она всё ещё смотрит ему вслед и машет платочком, машет ей шляпой; она скрывается за калиткой, а он уходит, припрыгивая от счастья, и то никого не видит, то здоровается с каждым встречным. А госпожа Сида только крестится, стоя перед щелью в воротах, крестится и удивлённо восклицает: «Ай да девка!»

Госпожа Сида не могла этого вынести, это мешало ей, вернее — нарушало её повседневный распорядок и шло в разрез с её привычками. Она привыкла сидеть по вечерам на скамье перед домом, здороваться с проходящими и поучать либо сидящую рядом Юлу, либо Жужу, которая обычно поливает улицу или полет траву, чтобы не сидеть без дела, ибо, как говорила матушка Сида, безделье — источник многих пороков. А вот сейчас, с тех пор как Меланья стала прогуливаться перед своим домом, ей приходится изменять этой многолетней привычке. Но уступить им, когда она является полноправной хозяйкой улицы перед домом и до самой её середины, — этого, видит бог, матушка Сида не желает и не позволит! Думала она, думала, как бы им насолить, и наконец придумала — и неплохо придумала.

В сёлах обычно не так уж много полицейских постановлений; собственно, они существуют в достаточном количестве, но их мало кто хоть сколько-нибудь соблюдает. Там что улица, что двор — одно и то же. Вот почему и в нашем селе не в диковинку, если кто-нибудь протянет через улицу верёвку и сушит белье. Правда, проходящие ругают верёвку и хозяина, но всё остается по-старому: кому как удобнее, тот так и поступает. А раз так, то вам сразу станет ясно, что сделала госпожа Сида. Все благоприятствовало выполнению её замысла: ей не нужно было никого спрашивать, чтобы осуществить задуманное, она могла всё проделать сама, потому что отца Спиры, как и отца Чиры, в селе не было: они уехали позавчера, и сколько пробудут в отъезде — неизвестно. Значит, всё как по заказу, отличный случай!

На другой же день перед домом была поставлена веялка, и работа кипела с самого раннего утра до позднего вечера. Тучи пыли вперемежку с половой полетели благодаря попутному ветру к дому отца Чиры как раз в то время, когда влюблённые вышли на прогулку, а решето так страшно заскрежетало и застучало, что Меланье волей-неволей пришлось прервать беседу.

— А-а, это невыносимо! — прокричала она.

— Да, верно. Придётся перенести прогулку на завтра. Всего доброго, господжица! — прокричал ей в ответ Пера.

— До свидания! Какая жалость! Но вы должны мне обещать, что завтра придёте пораньше и останетесь подольше, чтобы наверстать потерю.

— С большим удовольствием! Целую ручки! — сказал Пера и, поцеловав ей руку, ушёл.

Но и на следующий день было не лучше. Снова вынесли веялку, и работа закипела в самое подходящее для прогулки время. Повторилось это и через день и надоело не только «флиртовавшей» Меланье, но и всем соседям, даже бабке Тине, которая флиртовала лет пятьдесят тому назад. Прогулки были оставлены на целую неделю, и в доме попа Чиры метали громы и молнии на голову госпожи Сиды. Матушка Перса ходила зелёная от злости и с нетерпением ждала возвращения супруга, чтобы пожаловаться ему, так как лично она не желала, по её словам, «иметь дело с необразованными женщинами»; но не менее зелёная ходила в то же время и матушка Сида, потому что никто из дома отца Чиры не протестовал, а прошла уже целая неделя!!

Глава десятая,

в которой мы возвратимся на несколько недель назад. Когда читатели её прочтут, сразу всё станет ясным, и они, конечно, воскликнут: «Ай да Юла!», — ибо поведение Юлы станет понятным, и они признают, сколь метка исправедлива всем известная пословица: «В тихом омуте черти водятся!»

Знаю, что многие читатели (даже не будучи критиками), читая предшествующую главу, с сомнением покачивали головами, потому что им казалось странным и невероятным, что Юла так легко могла утешиться, в то время как её мать всё ещё бесновалась из-за Меланьиного успеха. Они упрекнут автора в том, что он плохо знает людей, а особенно женщин; если же среди читателей найдётся ещё и критик, он обязательно добавит: всё дальнейшее поведение Юлы мотивировано неубедительно. Разве может, скажут они, столь юная девушка (кстати, сколько было лет Юле и Меланье, автору так и не удалось установить), быть таким камнем, быть столь равнодушной к ласковым речам красивого, приятного, образованного человека да ещё с таким безразличием отнестись к тому, что у неё, можно сказать, из-под носа утащили жениха?! Это правда! Сущая правда! Но правда и то, что многое в этом многогранном мире невозможно объяснить — а всё же оно существует. Однако автор всё же постарается осветить вопрос со всех сторон, чтобы всё у него было мотивировано и ясно. Всякой всячины будет вдоволь, целый короб!

Прежде всего Юла никогда не была «каменной». Такая пышная и здоровая, она была не лишена чувств, и кровь порой струилась у неё по жилам более бурно, сердце билось сильнее, щеки пылали жаром, который приходят в жизни только раз, с тем чтобы никогда больше не возвращаться; а мысли её с некоторых пор всё чаще уносились далеко от дома и уже несколько недель были заняты милым и дорогим предметом. Но это была ещё великая тайна. О ней мало кто знал: они двое, молодые, старуха тётка и тот, кому ведомы все дела людские.

Большой огород отца Спиры упирался в огород тётки Макры, которую всё село величало тёткой, хотя в действительности она приходилась тёткой только хирургу Шаце. А он хоть и звался хирургом, но пока это было только его мечтой, потому что на самом деле он служил простым подмастерьем парикмахера. Но ведь чего нет, то может случиться, говорят умные люди, а тем более с нашим Шацей, так как Шацу с юных лет определили к медицине, почему и отдали в гимназию; но уже из четвёртого, «латинского», класса его выгнали в некотором роде за атеизм; после этого ничего другого не оставалось, как отдать его, серба и сына сербского газды[58], в парикмахеры. А раз автор уже назвал его профессию, не приходится добавлять, что юноша был красив лицом, нежного строения, мягкого нрава и с поэтическими наклонностями, одним словом — натура утончённого склада. Излишне также говорить, что одевался он изысканно, причёсывался по последней моде, был обходителен и пользовался успехом у женщин. Стоит ему показаться на улице, распространяя вокруг благоухание мыла и помады, как тотчас зашлёпает ногами к калитке какая-нибудь босоножка, выбрав именно эту минуту, чтобы окликнуть соседку напротив и хотя бы так дать знать ему о своём присутствии и проводить его глазами. Конечно, крестьянским парням это не по вкусу, и они выжидали подходящего случая, чтобы так или иначе с ним расквитаться. Но, не тяготея к геройским подвигам и зная мужицкую грубость, Шаца старался не дать им серьёзного повода для рукоприкладства. Многие девицы были воспеты вместе с Шацей в частушках, а потом избиты дома или наоборот, — то есть сначала избиты, а потом уже воспеты в песне, что, впрочем, одно и то же.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: