Поп Чира и поп Спира 9 страница

Вышеописанный разговор между попами состоялся примерно часов в девять утра. В тот же самый день, после полудня, об этом происшествии поползли странные и невероятные слухи. А к вечеру о нём знало уже всё село, и событие в подробностях обсуждалось во всех домах и справа и слева от Большой улицы. Всё это благодаря господжице Габриэлле. В селе она была своего рода законодательницей мод. Господа называли её «сельским телеграфом», а крестьяне — «сельским добошаром[68]», и окрестили её не просто так, с бухты-барахты, а потому что и в самом деле она походила и на то и на другое. Что бы ни произошло в любом уголке села — хорошее или дурное, прекрасное или отвратительное, — слух об этом мгновенно разносился по всему селу, от мельницы Шваба до ярмарочной площади и дальше. Расширению поля деятельности Габриэллы по собиранию и распространению новостей способствовало хорошее знание немецкого языка, а также её неразрывная дружба с госпожой Цвечкенмаеркой, местной повивальной бабкой, к которой она являлась ежедневно с вязанием в корзинке на чашку кофе. Здесь они обменивались новостями, чтобы потом весьма добросовестно и ревностно разнести их по всему селу.

Которая из них первой проведала о вышеизложенном потрясающем происшествии, автор затрудняется сказать, потому что каждая присваивала эту заслугу себе, утверждая, будто первой узнала именно она и рассказала подружке. Итак, сейчас же после обеда госпожа Габриэлла (прошу прощения у читателей, что называю её то господжицей, то госпожой, но и в селе на этот счет постоянно ошибались) взяла корзинку, положила в неё вязанье и понеслась по улицам, забегая по порядку во все дома. Первым долгом, конечно, заглянула к супруге господина нотариуса, ибо в соответствии с табелем о рангах посещала сначала чиновничьи дома, потом купеческие, а потом уже ремесленников и прочих.

— Ах, пардон, извините! Обедайте, обедайте! — говорит господжица Габриэлла, входя в дом нотариуса. — Я зайду попозже.

— Ничего, ничего! — говорит супруга господина нотариуса. — Мы сегодня что-то запоздали с обедом, извините и вы! Жаль, не пришли пораньше, уха была прекрасная.

— Что вы, что вы, — жеманится госпожа Габриэлла, — повторяю, я могу зайти чуть попозже! На моих стенных часах уже два пробило.

— И они вас не обманули, — говорит супруга нотариуса, — это мы промешкали сегодня, а в других домах, конечно, уже давно отобедали.

— Где как, право же! Как у кого! — радостно заявляет Габриэлла. — В доме его преподобия господина Чиры, полагаю, не до обеда…

— Господина Чиры?! — с любопытством спрашивает хозяйка и сразу становится заметно приветливей. — А что там произошло, дорогая?

— Неужели не слыхали?

— Нет, милая! Да располагайтесь, пожалуйста, будьте как дома…

— Так-таки ничего не слыхали? Ровно ничего?! Возможно ли это? — допытывается Габриэлла, снимая платок. — А я-то прибежала послушать: супруга чиновника, думаю себе, лучше всех знает; не на сельских же кумушек полагаться, гнедиге[69].

— Решительно ничего, моя милая! Живу как в пустыне.

— Да это просто невероятно! Дас ист унмеглих[70]! Всё село только об этом и судачит.

— А ты, Кипра, слышал что-нибудь? — обращается хозяйка к мужу.

— Я… ровным счетом ничего, — отвечает господин нотариус.

— Эх, мой супруг — чиновник с головы до пят, — восклицает в отчаянии дородная супруга, — у него дурное правило: ни во что не вмешиваться, моя дорогая, и ничего мне не рассказывать!.. О всех происшествиях узнаёшь через десятые руки!

— Да что вы говорите, милостивица?!

— Кроме шуток! Ну, пожалуйста, — не стесняйтесь.

— Прошу вас, прошу вас… без всяких церемоний… забудьте обо мне! Я вот устроюсь здесь, на диване! — говорит Габриэлла, опускаясь на стоящий в глубине комнаты диван, и вынимает своё вязанье.

— Ах, нет, нет, — протестует хозяйка. — Садитесь, милая, сюда, с нами. Не угодно ли кусочек дыни — такая, знаете, сладкая, словно она не на огороде выросла, а кондитер её сделал.

— Разве самую малость, чтобы только не огорчить вас отказом! — говорит Габриэлла и откладывает вязанье.

— Ну, что же, дорогая, что у них случилось? — спрашивает супруга господина нотариуса.

— Прохожу это я мимо вашего дома и думаю: зайду-ка я к ним — наверняка господину нотариусу всё известно… А вы, оказывается, и не слыхали? Меньше моего знаете!

— Прошу вас.

— Да и много ли сама-то я знаю? Услыхала и просто ушам своим не поверила… а сплетни я ненавижу пуще дьявола… Вы, слава богу, меня знаете… не люблю, чтобы потом попрекали…

— Верю, дорогая, я ведь и сама такая.

— Знаю, знаю, можете мне об этом, гнедиге, не говорить.

— Ну, расскажите, что знаете, милая, только то, что знаете! — настаивает хозяйка. — Не хотите ли сахарком посыпать дыню? Разные вкусы бывают. Вот мой Кипра любит посыпать дыню перцем или нюхательным табаком.

— Спасибо, гнедиге, дыню я люблю натуральную, без всего; и на лицо, кроме рисовой пудры, чтоб не обветривалось, ничего не кладу.

— Да вам и не нужно! Такая кожа!

— Итак, слушайте!.. Но, пожалуйста, милостивица, пусть это останется между нами. Бог знает, всё ли тут правда, а мне не хотелось бы…

— О, конечно, само собой разумеется!.. Если вот эта рыба заговорит, — заявляет хозяйка, указывая на хвост сома на столе, — то заговорю и я. Итак?

— Итак, слушайте! — начинает Габриэлла, кланяясь господину Кипре, который, выкурив свою трубку, поднялся, чтобы ненадолго прилечь, предварительно распорядившись не вынимать до его пробуждения арбуз из колодца. — Итак, вы знаете, что я дружна с матушкой Сидой и матушкой Персой и сама не знаю, гнедиге, которую из них больше люблю. Обе — точно сёстры мне родные, не меньше. Если помните, я вам говорила и предсказывала ещё недели две-три тому назад, что между ними произойдёт катавасия. А я что вижу, гнедиге, то вижу. Ещё тогда я отметила, что никогда у них такого не бывало. А всё из-за этого юноши, молодого господина Перы, который назначен сюда учителем. Всё понятно и очень даже просто: у одной дочка и у другой дочка; а мать, как всякая мать, хлопочет о счастье своего ребёнка. Да и кому же хлопотать, как не бедной матери!.. Ах, я прямо-таки очарована этим вашим ситчиком, — рассказываю вам, а сама глаз с него не спускаю! Где вы, гнедиге, купили его? До чего красивый ситчик! — восторгается Габриэлла, разглядывая платье хозяйки.

— В Бечкереке у Пишкелесовицы, третий дом от аптеки, на углу.

— Не успокоюсь, пока себе такого же не куплю.

— Да, очень красивый ситец! Многим нравится.

— А осталось ещё в куске?

— Где там, сбежался весь бечкерекский бомонд, и всё дочиста разобрали.

— Ах, гнедиге, не пугайте меня, ради бога! А почём за локоть?

— Тридцать два крейцера; пришлось, конечно, как следует поторговаться.

— Что вы говорите! Тридцать…

— Да бросьте вы к чертям этот ситец, — нетерпеливо перебивает её хозяйка, — что же дальше-то случилось, что дальше?

— Ах да, пардон, пардон!.. Итак, до тех пор они ещё кое-как ладили, ну а теперь форменным образом на ножах. Видеть друг друга не могут! Собственно, они и раньше друг на дружку жаловались. Сколько раз госпожа Сида сетовала на госпожу Персу: дескать, коварная она женщина! «Ни за что, говорит, её Меланья в церковь одна не пойдёт, обязательно прихватит с собою мою Юлу, чтобы люди видели и оценили, что личико у неё бледное, как у настоящей барышни, а не румяное, как бог дал моей Юле. А потом я заметила, — говорит мне госпожа Сида, — вечно у неё всё шиворот-навыворот, лишь бы отличиться от моей Юлы. Если в это воскресенье Юла пойдёт без перчаток, — а куда их в такую пору! — Меланья непременно их наденет, чтобы показать, какая она благородная; а если в следующее воскресенье и моя наткнёт перчатки, то Меланья ни за какие коврижки их не наденет: хочется ей показать, какая она белоручка, а моя только потому, мол, их надела, что старается скрыть свои потрескавшиеся от работы руки!!! И этому её, — говорит госпожа Сида, — всё эта проклятая бестия учит! Долго, говорит, ломала я голову да приглядывалась, пока не раскусила всю её подлость». Вот так и прежде честили они друг дружку. А я, бывало, утешаю её, — знаете ведь, какой у меня характер: люблю, чтобы всё было по-хорошему, без сучка, без задоринки, — успокаиваю её и говорю: «Может быть, милая госпожа Сида, это случайно? Может, вам всё только кажется? Должна прямо сказать и уверить вас, что матушка Перса, насколько мне известно, любит вашу Юлу, как родную дочь. Вот совсем недавно она мне лично поведала, будто завидует вам, что у вас такая трудолюбивая и здоровая дочь. Вот, говорит она мне…» Ах, милая, умоляю, дайте мне ещё немножечко — ваша дыня просто тает во рту.

— О, почему же вы не скажете! Пожалуйста, прошу!

— Благодарю вас! Мой покойный не любил дыни. Всегда мне приходилось украдкой её есть, с прислугой на кухне… Терпеть не мог дыни.

— Охотно верю! Разные люди — разные вкусы.

— «Вот, — говорит мне госпожа Перса, — рассказываю, значит, я матушке Сиде, — моя Меланья частенько кашляет! Готовь ей то, готовь это. Чересчур нежная, говорит, точно бабочкины крылья! Всё самой приходится делать, жалко ребёнка, судьба ей, видно, другая уготована. А матушка Сида расползается, говорит, с каждым днём, Юла за неё всё делает. Вот это девушка, — хвалит её госпожа Перса, — идёт: земля дрожит! А моя-то, моя, словно бальный веер: дунешь, и где-нибудь на заборе или на акации очутится, до того легка! Никакая тяжёлая работа ей не под силу. А Сидина Юла как возьмётся, так целую кадку капусты и нашинкует, вот и хватает им до свежей, а мы едва до сретения дотянем, потом на рынке покупаем». — «Вот видите, — говорю я госпоже Сиде, — как рассуждает матушка Перса!..» И что бы вы думали, — обращается Габриэлла к хозяйке, — я её успокоила?.. Боже сохрани! Тут она как вскипит, как взбеленится и давай браниться. А я всё успокаиваю, потому что, знаете, не люблю ссор, люблю, чтобы всё было тихо-мирно… Пожалуйста, дорогая, я уж совсем потеряла стыд, но вы сами виноваты, что умеете такие сладкие дыни выбирать.

— О, ради бога, с большим удовольствием! Пожалуйста! — говорит хозяйка, держа в руке нож и положив на колени дыню. — Но послушайтесь меня: возьмите сахарку и посыпьте на ломтик.

— Что ж, разве чтоб вас не огорчать. Но только одну ложечку!.. Итак, значит, я её успокаиваю. Люблю, чтобы всё по-хорошему было; добром, милая моя, всего можно добиться. Вот я её и успокаивала, как говорится — их дружбу штопала! Но, ей-богу, и этому пришёл конец! Пока меня слушали, пока была в силах… шло ещё так-сяк. Но с тех пор как приехал этот молодой человек, ни та, ни другая больше меня не слушают, вот и дошло до скандала.

— До скандала?! Милая, расскажите поскорей, что же случилось? — умоляет хозяйка, отрезая и себе ломтик дыни. — Я даже проголодалась от любопытства… Итак?

— Потерпите ещё немножечко, гнедиге! Итак, как я вам уже сказала, не успел приехать новый учитель, как и те и другие насели на него. Один схватил его за рукав и тащит на обед, другой тянет на ужин… Бедный молодой человек, чтобы не обидеть ни тех, ни других, посещает то один дом, то другой, точно какая комиссия. А они — и те и другие — давай всяк свою расхваливать… и он то к одной, то к другой кидается. Молодой человек, конечно, не слепой — он выбирает, оценивает. Одним словом, Персина Меланья сумела сразу его заполонить!.. Да собственно, знаете, не приходится особенно удивляться: в этом, как говорится, вся её жизнь прошла: да к тому же немецкое воспитание, о чём я постоянно твержу и проповедую… да кто может понять! Вот и здесь оно себя показало!.. Сейчас-то, — я убеждена в этом, — матушке Сиде приходят на ум мои слова, да что проку! Давно ещё я говорила: «Госпожа Сида, если вы настоящая мать и друг своей дочери, не оставляйте её слепой, просвещайте её — отдайте на воспитание к фрайле Нимфридоре, пусть себе приучается к зубочисткам, да к немецкому унтерхальтунгу, да учится подвязки вышивать жемчугом! А так дождётесь, что собственная дочь будет вас проклинать! Что бы там ни говорили, а немецкий язык просто создан для любезностей! И говорю это вовсе не потому, что моя мать была немкой, а потому, что так оно и есть. Не правда разве? Я и сама, если ругаться с кем приходится, распекать кого-нибудь, то говорю по-сербски, а для тонких вещей, повторяю, — только немецкий! Только немецкий, моя милая!.. Сейчас-то госпожа Сида сокрушается, а когда я ей советовала отдать Юлу на воспитание в чужой дом, она даже в лице изменилась, накинулась на меня чуть не с кулаками. «Не дам, кричит, пока живая, своего ребёнка в швабский дом! У них, говорит, в одном и том же корыте и хлеб месят, и бельё стирают, и ребят купают, поганцы этакие!» Вот и поделом ей!

— Но, будьте добры…

— В конце концов господин Пера влюбился по уши во фрайлу Меланью, бывает у них ежедневно, приносит чудесные немецкие книжки, сентиментальные романы, такие грустные, что плакать хочется. И при этом уверяет, что не мог бы без неё, без Меланьи то есть, прожить ни одной секунды, а если, не дай боже, что случится, уйдёт, говорит, в монастырь Месич и с отчаяния пострижётся в монахи.

— Ах, бедный юноша!

— А фрайла Юла осталась ни при чём и с горя влюбилась в Шацу… в этого молодого, смазливого… — да вы его, наверно, знаете… — парикмахерского ассистента. Да неужели вы его не знаете? Тот, что всегда ходит с маленькой, точно родинка, мушкой на щеке, словно у него болячка какая или прыщик вскочил, но на самом деле ни черта у него нет… просто из озорства, чтоб красивей казаться!.. Обе мамаши злятся и видеть друг дружку не могут — и всё из-за будущего зятя. А кто сейчас виноват, спрашиваю я вас, что Юла упустила такую хорошую и выгодную партию?

— Но, милая, — напоминает ей хозяйка, — до сих пор никак не могу дождаться…

— Ах, пардон, пардон, милостивица! Рассердилась я… жалко мне стало бедняжку Юлу, как сестра родная она мне. Значит, дошло дело до того, что из-за этого юноши, молодого гер лерера[71], отношения между ними окончательно испортились. Матушка Сида имела обыкновение посидеть вечерком перед домом, но видеть, как фрайла Меланья прогуливается с господином Перой, было свыше её сил, потому что, как она полагала, это делалось назло ей и Юле. Вот она и приказала вынести веялку за ворота и веять перед домом пшеницу, а Чирино семейство не могло из-за этого на улицу показаться, и не то что для унтерхальтунга, а даже и по делу. Матушка Перса стала приглашать господина Перу и на ужин и на после ужина, а со двора матушки Сиды, чтобы не остаться в долгу, слали швырять картошкой во двор матушки Персы. Тогда матушка Перса науськала на матушку Сиду свою прислугу — ту самую озорную Эржу, которая гуляла с этим молодым субъектом из аптеки, и про них даже частушки распевали на улицах… Выйдет Эржа словно бы подметать перед домом улицу и затянет во всё горло крестьянскую припевку: «Глянь, о боже, во все громы свои и разрази всех соседей моих», — дом попа Спиры, конечно! Подумать только! Кому бы пришло это в голову! А госпожа Сида якобы сказала на это: «Ты меня песней изводишь, а я тебя музыкой изведу! Посмотрим, кто кого!» И в один прекрасный вечер явился Шаца, тот, о котором я недавно упомянула, с целым духовым оркестром, волынкой и прочими инструментами и устроил содом на всю улицу; он попался навстречу — отлично она видела его, как я вас сейчас вижу, милостивица, — фрау Цвечкенмаерке, когда та возвращалась от роженицы с Арендаторской улицы. Как только попы вернулись (оба они в то время в отъезде были), попадьи в слёзы и давай жаловаться, а супруги, вместо того чтобы уладить дело и утихомирить жён, передрались сами! И поп Спира, как говорят, нанёс оскорбление действием господину Чире — запустил в него песочницей, и тот лишился зуба… выбил он ему левый коренной как раз с той стороны, на которой господин Чира ел, потому что с правой стороны все зубы у него испорчены, в свищах.

— Что вы говорите!!! — в ужасе восклицает хозяйка.

— Да, вообразите себе! Господин Чира — человек воспитанный, а тот — мужлан, хоть и из дворян! Можете себе представить! Разве вы не слышали, сколько было с ним возни, пока отец заставил его учиться? Настоящий деревенщина! Три раза, говорят, из семинарии на хутор сбегал, с ножом в руках отбивался, чтобы за парту не садиться… И только в четвёртый раз, когда отец связал его недоуздком и прикрутил верёвкой к спинке заднего сидения и так отвёз в школу, только после этого остался он, наконец, в семинарии.

— Да что вы говорите?!

— А что вы думаете? С детских лет ясно было, что из него получится страшный грубиян, — закончила Габриэлла, складывая в корзинку вязание, которое она после третьего ломтика дыни опять было вынула.

— И что…

— Извините, милостивица, — говорит, одеваясь, Габриэлла, — я немного задержалась! Будьте здоровы. Целую ручки, гнедиге!.. Только, ради бога, никому ни слова! Мне не хотелось бы!.. Не хотелось бы, знаете, чтобы потом на меня косились… Будьте здоровы!

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: