Испытание Петербургом 3 страница

После взаимного признания в любви наступает тот этап в отношениях, который и определяет основное течение романа. Робость Ольги окончательно исчезла, появилось чувство старшинства по отношению к Илье: «В ней разыгрался комизм, но это был комизм матери, которая не может не улыбнуться, глядя на смешной наряд сына» (160). Одновременно растет и серьезность, рождается сознание

302

Миссии, первой в жизни («урок, назначенный свыше»), — «спасти нравственно погибающий ум, душу». Миссия была в значительной мере мотивирована и гордым стремлением к самоутверждению во взрослом мире: «И все это чудо сделает она, такая робкая, молчаливая, которой до сих пор никто не слушался, которая еще не начинала жить! Она — виновница такого превращения!» (161). Гордый радостный трепет потряс Ольгу, когда она ощутила себя, юную и неопытную, в роли матери-спасительницы, воспитательницы человека значительно старше ее, но легко подпавшего под ее влияние. У Обломова, когда он убедился в любви Ольги, гордость заиграла тоже, но она быстро сменилась сомнением: «Любить меня, смешного, с сонным взглядом, с дряблыми щеками...» (170). Ни юной красоты, ни ума, ни воли... И под знаком сомнений, четко высказанных в его письме Ольге, он и проживал весь свой роман, только степень неуверенности менялась на его протяжении. В подобном настроении Ильи Ильича сказалась и робость заласканного ребенка, оказавшегося в неизведанной ситуации, и трезвость самооценки умного мужчины, и утомленность немолодого человека предшествующей безрадостной жизнью...

Стремительная динамика духовной и эмоциональной жизни Ольги разительно подчеркивала внутреннюю скованность Ильи Ильича, более всего на свете страшащегося всякого изменения. Подтверждается еще раз, что в романе Гончарова «главное напряжение проистекает из конфликта между склонностью Обломова к неизменяемости условий жизни и неминуемым движением Времени»¹¹⁵. Этапы любовного романа различались лишь степенью перепада между интенсивно развивающейся личностью Ольги и в основе своей неизменной натурой Ильи. Взросление Ольги выявлялось от одного свидания к другому: «Она как будто слушала курс жизни не по дням, а по часам» (177). «Она на год созрела», — замечается по прохождении нескольких дней. Душевные сдвиги («она вступила в сферу сознания») отражались на внешности Ольги: ее лицо приобрело сосредоточенное определенное выражение, свойственное зрелому человеку (по контрасту вспоминается неопределенная задумчивость на лице героя, так никогда и не ставшего взрослым). Как сразу подметила критика: «Г. Гончаров изображением характера Ольги, анализом ее развития показал в полной мере образовательное влияние чувства»¹¹⁶. Автор романа специально комментирует этот феномен: «Только женщины способны к такой быстроте расцветания сил, развития всех сторон души» (177). Еще в «Обыкновенной истории» это было обнаружено в истории Наденьки,

303

мгновенно переросшей своего юного воздыхателя при зарождении серьезного чувства к графу. Не случайно в «Обломове» появляется прямая отсылка к первому роману. Заметив, что взросление Ольги ознаменовалось вступлением в сферу сознания, Гончаров пишет: «С ней свершилось то, что совершается с мужчиной в двадцать пять лет при помощи двадцати пяти профессоров, библиотек, после шатания по свету, иногда даже с помощью утраты нравственного аромата души, свежести мысли и волос» (178). Здесь поименованы все этапы нелегкого и длительного взросления Александра Адуева, отмеченные достижениями и потерями, вплоть до потери волос, столь поразившей его мать.

Илья Ильич, наблюдая разительное повзросление Ольги, осознавал, что в их отношениях «ребяческий веселый миг пережит». И это его тяготило: «Он смутно понимал, что она выросла и чуть ли не выше его, что отныне нет возврата к детской доверчивости, что перед ними Рубикон и утраченное счастье уже на другом берегу: надо перешагнуть» (181). Когда любовный сюжет вступает в фазу испытания, и от Обломова ожидается волевое усилие для совершения поступка, он, поняв серьезность момента, начинает тревожиться. Взрослеющая Ольга видела яснее самого Ильи, что в нем происходит, и потому перевес был на ее стороне. Четко определилась ее «первая и главная роль в этой симпатии». Ей не предстояло борьбы за него, более того, он мог лишь быть ведомым ее волей: «От него можно было ожидать только глубокого впечатления, страстно-ленивой покорности, вечной гармонии с каждым биением ее пульса, но никакого движения воли, никакой активной мысли» (181). Поэтому она «чаще всего толкала его вперед, дальше, зная, что он сам не сделает ни шагу и останется неподвижен там, где она оставит его» (182). Возникает мудро-комическое указание на повторение в их романе (в перевернутом виде!) ситуации мифа о Пигмалионе и Галатее: Ольга думала об Обломове как «о какой-то Галатее, с которой ей самой приходилось быть Пигмалионом» (186). Осуществляется тот вариант отношений, о которых мечтал Илья в диалоге с Андреем: некто другой призван вершить по его просьбе его судьбу. Ольга с большим энтузиазмом, чем Штольц, взяла на себя менторские обязанности. Она отдалась роли «путеводной звезды», уподобляла себя «лучу света, который она разольет над стоячим озером и отразится в нем» (182)¹¹⁷. В «первенствующей роли, то есть роли мучительницы», Ольга колола Илью «легкими сарказмами за праздно убитые годы, изрекала суровый приговор, казнила его

304

апатию глубже, действительнее, нежели Штольц» (189), и это обещало возрождение героя ( «в нем появлялась лихорадка жизни, сил, деятельности...» (189) ).

До встречи с Ольгой Илья жил так, «когда не знаешь, для чего живешь, так живешь как-нибудь, день за днем, радуешься, что день прошел, что ночь прошла, и во сне погрузишь скучный вопрос о том, зачем жил этот день, зачем будешь жить завтра» (183). Итогом стало прозябание и раннее угасание. Теперь вновь, как и в бесплодно закончившемся периоде юношеского идеализма, замаячило обновление: «Жизнь, жизнь опять отворяется мне... вот она в ваших глазах, в улыбке, в этой ветке, в Casta diva, все здесь...» (184). Портрет героя в момент произнесения этих слов подчеркивает свершающееся обновление: «Туманное, сонное лицо мгновенно преобразилось, глаза открылись, заиграли краски на щеках, задвигались мысли, в глазах сверкнули желания и воля» (184). Но Ольга быстро отрезвляет героя: это не вся жизнь, только половина, хотя и лучшая. Существует вторая половина — вне «магического круга любви»: «Ищите... Чтоб не потерять первой» (184). В этом задании (искать, найти, смочь, одолеть) суть испытания воли и зрелости, что включает ответственность перед любимой, которая взяла к тому же на себя бремя ведущего.

С девятой главы второй части (после того, как сформулировано «задание») начинается собственно испытание героя на его пригодность к той самой жизни, прикосновений которой он так усердно старался избегать. Казалось бы, к этому моменту любовь уже сильно изменила Обломова: «беззаботность отлетела от него с той минуты, как она в первый раз пела ему» (187). Существование его утеряло эгоцентризм, оно было все заполнено Ольгой: все соображения, связанные с ее личностью и их отношениями, «сделались насущными вопросами его жизни». В начале их сближения Ольга мечтала, что он станет ее секретарем, ее библиотекарем. Он и стал им: «Бедный Обломов то повторял зады, то бросался в книжные лавки за новыми увражами и иногда целую ночь не спал, рылся, читал, чтоб утром, будто нечаянно, отвечать на вчерашний вопрос знанием, вынутым из архива памяти» (190). Но очевидно, что новые хлопоты и заботы не стали его подлинной собственной жизнью, его делом (отсюда: «Бедный Обломов...»). Деятельность его была «отрицательная» по отношению к предшествующему лежанию на диване: он не спит, читает, иногда подумывает писать и план, много ходит, много ездит. «Дальнейшее же направление, самая мысль жизни, дело — остается еще в намерении» (189). По‑прежнему

305

окружающий мир и его собственный пребывают во враждебных отношениях: «Ах, если б испытывать только эту теплоту любви да не испытывать ее тревог! — мечтал он. — Нет, жизнь трогает, куда ни уйди, так и жжет! Сколько нового движения вдруг втеснил ось в нее, занятий! Любовь — претрудная школа жизни!» (187). И герой быстро уставал от хлопот любви и терял задор и веру в счастье. Колебания между юношеским восторгом и упадком настроения немолодого человека были поразительны. На утро после разговора с Ольгой, освещенного светом любви, «Обломов встал бледный и мрачный, на лице следы бессонницы, лоб весь в морщинах, в глазах нет огня, нет желаний. Гордость, веселый, бодрый взгляд, умеренная, сознательная торопливость движений занятого человека — все пропало» (194). Подобный упадок — в определенной мере результат надрыва в попытке изменить стиль жизни. В этом состоянии сам лучезарный облик Ольги бледнеет: «он носится будто вдали, в тумане, без лучей, как чужой ему».

В момент кризиса Илья Ильич задумывается о коренной проблеме человеческой жизни, в решении которой собственно и суть его испытания. Это проблема самостоятельного выбора, обретения счастья в борьбе с собой и обстоятельствами. Обломов вспоминает «мудрое правило»: «Живи, как Бог велит, а не как хочется» и впервые робко подвергает его сомнению. Однако «бунт» длится мгновение. Угрюмый, строптивый голос набирает силу: «Да, нельзя жить, как хочется, — это ясно, впадешь в хаос противоречий, которых не распутает один человеческий ум, как он ни глубок, как ни дерзок!» (194). Дает о себе вновь знать опасливое недоверие к смелым свободным контактам с миром: «Вчера пожелал, сегодня стремишься к желаемому страстно, до изнеможения, а послезавтра краснеешь, что пожелал, потом клянешь жизнь, зачем исполнилось, — ведь вот что выходит от самостоятельного и дерзкого шагания в жизни, от своевольного „хочу“». Подобному шаганию противостоит привычный фатализм: «Надо идти ощупью, на многое закрывать глаза и не бредить счастьем, не сметь роптать, что оно ускользает, — вот жизнь!» (194).

Таким предпочтением и вызвано письмо Ольге, фактически с отказом от нее.

В письме отразились, безусловно, те качества героя, которые говорили о его «золотом сердце» и порядочности, о его способности любить подлинной, неэгоистичной любовью. Но в письме проявился и не покидавший героя страх перед трудностями «школы любви»: «Все это к лицу молодости, которая легко переносит и приятные, и

306

неприятные волнения, а мне к лицу покой, хотя скучный, сонный, но он знаком мне, а с бурями я не управлюсь» (198). И в написании письма, и в поведении при встрече с плачущей Ольгой выявился в полной мере инфантилизм героя, его позиция «младшего», стремление найти в Ольге «старшую»: «Теперь и я не боюсь! С Вами не страшна судьба!». На эту реплику Ольга отвечает: «Эти слова я недавно где-то читала... У Сю, кажется... только их там говорит женщина мужчине...» (204).

Объяснение на время разрядило нарастающее напряжение. Обломов все более восхищается своим «божеством», не перестает удивляться силе характера и зрелости Ольги: «Недавно еще таким ребенком смотрела... Он не мог понять, откуда у ней является эта сила, этот такт — знать и уметь, как и что делать, какое бы событие не явилось». Герою вторит автор: «У нее есть какое-то упорство, которое пересиливает не только судьбу, но даже лень и апатию Обломова» (209). Но Илья Ильич был бы еще более потрясен, если бы знал о внутренней борьбе, что стояла за внешней уверенностью и спокойствием Ольги. Она даже не намекала ему о существовании подобной борьбы, иначе исчезла бы розовая атмосфера, безоблачный горизонт их любви. Ольга часто огорчалась, так как «вопросы ее не все находили полный и всегда готовый ответ в его голове и воля его молчала на призыв ее воли», но она была терпелива, «она училась любви», искала, отчего происходит эта «неполнота, неудовлетворенность счастья». Она уговаривала себя, что «это судьба любить Обломова. Любовь эта оправдывается его кротостью, чистой верой в добро, а пуще всего нежностью, какой она не видала никогда в глазах мужчины» (214).

Илья не знал о терзаниях подруги и был счастлив: «у них царствует жаркое лето: набегают иногда облака и проходят» (209).

Как человек, вновь вернувшийся в юность с ее надеждами, легкомыслием, игрой, Илья носился в аромате любви точно мальчик, искал свиданий, ходил при луне, подслушивал биение девичьего сердца, ловил трепет ее мечты... Романтизм возрожденной молодости отразился на самой характеристике чувств героя, столь отличной от описания его состояния в начале «Обломова». На вершине любовного сюжета Обломова обдавало огнем счастья, которое передано посредством романтических клише, достойных юного Ленского: «У него кипела кровь, глаза блистали. Ему казалось, что у него горят даже волосы» (225). И Ольга на этом этапе виделась ему в поэтико-романтическом образе. Ее неоднократное сравнение с ангелом вылилось в преображении

307

реальной ситуации (Ольга поднимается на холм) в метафорическую: «вдали, она, как ангел, восходит на небеса». Но подобное романтическое чувство поселилось в сердце не восемнадцатилетнего Ленского, а тридцатилетнего Обломова, по словам И. Анненского, не «душой целомудренного юноши, а в привычках старика... эта поздняя весна в сердце у человека с поседевшими волосами, с ожиревшим сердцем и вечными ячменями, — тут есть что-то трогательное и комичное»¹¹⁸. Не удивительно, что на вершине любви Илья нередко «засыпал в своей сладостной дремоте... По временам он начинал веровать в постоянную безоблачность горизонта, и опять ему снилась Обломовка, населенная добрыми, дружескими и беззаботными лицами, сидение на террасе, раздумье от полноты удовлетворенного счастья» (214).

Ольга в романтическом воображении Обломова — Непорочная Дева (так переводится ария «Casta diva» из оперы В. Беллини «Норма»). Лейтмотив «сирени», играющий столь важную роль в отношениях и диалогах героев («язык цветов»), несет в себе, кроме поэтизации Жизни-любви (в соединении с лейтмотивом «света»¹¹⁹), и еще, вернее всего, дополнительные обертоны. Ветка сирени состоит из маленьких лилий (lily), отсюда английское «lilac». Лилия — символ девственности, антипод розе — символу страсти (они часто в поэзии противопоставляются, к примеру, в пушкинской «Розе»). Страсть (сексуальное влечение) на фоне поэтизации девственности видится некой болезнью, припадком. И Ольга именно так воспринимает свое тревожное томление («лунатизм любви») в душный вечер в парке. Илья же — в плену робости, ему присущей с детства, но в этот момент совершенно его подавившей: «Он не шевелил пальцем, не дышал. А голова ее лежит у него на плече, дыхание обдает ему щеку жаром... Он тоже вздрагивал, но не смел коснуться губами ее щеки» (212). Илья понял состояние Ольги, в ее жаркой улыбке уловил желание, которое владеет ею («не Корделия»). Неясные чувство вины и стыда после этого эпизода переживают оба. Автор пускается в подробное разъяснение поведения героя: целомудренный нерешительный чудак, он тайно поклонялся чистоте женщины. «А другой на его месте...». Но не случайно именно вслед за этой сценой следует фраза: «Лето подвигалось, уходило». Любовные отношения пережили настораживающий кризис: «Физическое желание искажает мечту. Это змий в обломовском райском саду», — пишет Мильтон Эре¹²⁰.

Поэтический настрой влюбленных сталкивается и с другим препятствием — обыденностью («прозаической стороной» жизни), заявившей

308

о себе сразу за решением о женитьбе. Ольга — идеал для Ильи, но идеал для него — всегда только мечта. Ольга и любима им как мечта, он вполне счастлив предвкушением счастья. Попытки реализовать мечту для такого рода влюбленных часто влекут за собой опасность потерять ее вообще. Романтической любви (воплощение «поэтической стороны») противопоказано столкновение с бытом, а ведь оно неизбежно при всякой попытке превратить мечту в реальность. Поэтому, по логике парадокса, Ольга, своей волей приобщая Обломова к действию, искушает их любовь, создавая неестественную для нее среду. Их роман с определенного момента несет в себе заметный элемент саморазрушения. Обломов, казалось бы, счастливый (хоть и не объявленный) жених, с грустью «чувствовал, что светлый, безоблачный праздник отошел, что любовь в самом деле становилась долгом, что она мешалась со всей жизнью, входила в состав ее обычных отправлений и начинала линять, терять радужные краски» (228).

Смена фазисов любовных отношений постоянно отражается в смене акцентов в ведущем лейтмотиве (метафоре) романа. После того, как Ольга согласилась стать его женой, Илья размышляет: «Может быть, сегодня утром мелькнул последний розовый ее (любви) луч, а там она будет уже — не блистать ярко, а согревать невидимо жизнь, жизнь поглотит ее, и она будет ее сильною, конечно, но скрытою пружиной. И отныне проявления ее будут так просты, обыкновенны» ( (228) (опять излюбленное Гончаровым определение) ). Метафора любви-жизни в «Обломове» — солнце, чьи лучи несут блеск (внешнее проявление) и тепло (внутренняя суть). Блеск ассоциируется с огнем — синонимом страсти, неконтролируемым и опасным чувством (призрак страсти, что пугал Илью больше теоретически, смущал Ольгу в реальности). Тепло тоже — от огня, но усмиренного, одомашненного. Огонь приносит буйство праздника, но за ним грядет разрушение, за теплом стоят обыкновенность и простота, а также и надежное постоянство.

д. Порок «несовершеннолетия»

Роман испытания вступает в свою решающую фазу, когда Ольга начинает смотреть на Илью как на будущего мужа, и ее требования к нему уточняются и... возрастают. Недаром третья часть открывается встречей Обломова со своим прошлым (на Гороховой). Неожиданное появление Тарантьева («стук судьбы?!») напомнило о былой «мрачной

309

сфере», «удушливом воздухе». Илья «долго освобождался от грубого впечатления» и... освободился, казалось бы. Но потом «задумывался, задумывался все глубже». Перед Ильей встают вопросы: «Что же теперь делать? С чего начать? Не сидеть же сложа руки. Начинается обязанность, серьезная жизнь...» (229). Место упоительных летних прогулок и словесной игры вокруг ветки сирени должно занять нечто совсем иное. Романтик и мечтатель, Обломов разочарован и подавлен уже в самом начале нового этапа отношений (в момент принятия Ольгой его предложения): «Что же это такое?.. ни продолжительного шепота, ни таинственного уговора слить обе жизни в одну! Все как-то иначе, по-другому» (230). Перепад в динамике чувств влюбленных все больше дает о себе знать: Ольга прошла большой путь с момента знакомства с Ильей, он же всерьез не изменился (обычно только подлаживался к тону разговоров). У влюбленного Обломова неожиданно появляется недоуменное неприятие Ольги, своей волей изменившей розовое течение романа. Он теперь острее ощущает свое отличие от нее и сходство ее с... Андреем, любимым им, но, безусловно, «другим»: «Какая странная эта Ольга! Она не останавливается на одном месте, не задумывается сладко над поэтической минутой, как будто у ней вовсе нет мечты, нет потребности утонуть в раздумье! Сейчас поезжай в палату, на квартиру — точно Андрей! Что это все они как будто сговорились торопиться жить!» (230).

Очередной виток любовного романа, казалось бы, случайно (но в то же время точно следуя внутренней логике и художественному плану) совпадает с концом лета и переездом в город: «летняя цветущая поэма любви как будто остановилась, пошла ленивее, как будто не хватило в ней содержания» (237). Уединение на лоне природы сменилось возвращением каждого в привычную для него среду. Суетливый Петербург втягивает Ольгу в тот самый образ жизни, которым так возмущался герой в разговоре со Штольцем. С поселением Ильи на Выборгской стороне возникает все более параллелей с первой частью романа и со «Сном Обломова» (к примеру, неспособность Обломова выполнить требования Ольги и его мучения по этому поводу постоянно напоминают о «трех несчастьях»). Симптоматично, что вновь в разговоре с Захаром всплывает мотив: «я» и «другой» ( «Ты мастер равнять меня с другими да со всеми!» — укоряет барин слугу (252) ). Радость теперь лишь изредка освещает встречи влюбленных, а ведущим настроением Ольги становится нетерпеливое ожидание поступков от Ильи, ожидание, сопровождающееся грустью и унынием. Обломов

310

скучал без Ольги, тосковал вне ее сферы, полной света, поэзии и ума ( «Тихо, хорошо в этой стороне, — думал он, обитаясь на Выборгской, — только скучно!» (248) ). Отраду, как обычно, Илья находил в привычных мечтаниях, но теперь в них безгранично господствовала Ольга, их свадьба и их будущая совместная жизнь.

Хотя Обломов в свои тридцать лет с лишком и уставал, исполняя роль влюбленного мальчика, в душе он оставался им. В конечном счете не лень пожилого человека, а страх неумелого ребенка перед требовательной жизнью определяет поведение героя в решающие моменты. Разговор с Захаром о свадьбе имел неожиданный эффект: Обломов «хотел испугать Захара и испугался сам больше его, когда вникнул в практическую сторону вопроса о свадьбе и увидел, что это, конечно, поэтический, но вместе и практический, официальный шаг к существенной и серьезной деятельности и к ряду строгих обязанностей» (255—256). Паника охватила Обломова: «Не умею, не могу. Поди, узнай у Штольца!». Снова — поиски старшего, который оградит от забот, «учителя», который объяснит, как вести себя с Ольгой. Она же все чаще являлась перед ним не с детской доверчивостью на лице, а со смущавшей его чудной зрелостью в чертах. В смятении Обломов готов обвинить «другого» во всех бедах: «Зачем она любит меня? Зачем я люблю ее? Зачем мы встретились? Это все Андрей: он привил любовь, как оспу, нам обоим. И что это за жизнь, все волнения и тревоги! Когда же будет мирное счастье, покой?» (264). Илья переносит сравнение с болезнью и на ту норму жизни, каковую уготовили ему Ольга и Андрей: «Это болезнь, горячка, скакание с порогами, с прорывами плотин, с наводнениями». Такой жизни, уподобленной «широкой, шумно несущейся реке с кипучими волнами», Илья противопоставляет собственную (утопическую!) норму, соединяющую «содержание», без которого не мыслилась жизнь с Ольгой, с ритмом, обожаемым им с детства: такое существование «текло бы тихо, день за днем, капля по капле, в немом созерцании природы и тихих, едва ползущих явлениях семейной, мирно-хлопотливой жизни» (264—265).

Ольга, полагаясь на свою власть над покорным возлюбленным, и не подозревала о глубине его смятения, о свершившейся сдаче страхам. Поэтому она продолжала свой педагогический эксперимент, отказываясь от всякой его «корректировки». Так, после известия о возвращении имения, Ольга решила не говорить Илье об этом благоприятном обстоятельстве: «Она хотела доследить до конца, как в его ленивой душе любовь совершит переворот, как окончательно спадет с него

311

гнет» (269). «До конца», «окончательно» — это говорится в момент погружения Ильи в детские страхи. Наивно самоуверенная девушка явно недооценила степень отличия собственного характера от натуры подопечного, в которой безответственность ребенка соединялась со старческим влечением к покою. «Бедная Ольга!» Только история с разведением мостов и визит в дом Пшеницыной открывают ей глаза и становятся прелюдией к разрыву.

Критика не обнаружила единодушия в оценке художественной убедительности такого исхода счастливо начавшейся любви¹²¹. Один из критиков зло посмеялся и над Ольгой, и над концом романа: хороша, мол, любовь, которая лопнула, как мыльный пузырь, оттого, что ленивый жених не собрался в приказ. Изложив подобное суждение, И. Анненский заметил: «Мне конец этот представляется весьма естественным. Гармония романа кончилась уже давно, да она, может, и мелькнула всего на два мгновения в „Casta diva“, в сиреневой ветке, оба, и Ольга, и Обломов переживают сложную внутреннюю жизнь, но уже независимо друг от друга, в совместных отношениях идет скучная проза»¹²². Именно эту мысль (о разности проживания любовных перипетий) подтверждает и выше представленный ход любовного романа.

Во время визита Ольги на Выборгскую сторону Илья предстал перед ней как провинившийся школьник, дрожащий мальчик («Я боялся»), потерявший над собой контроль («Я весь в тревоге, как в огне»). Ольга сначала абсолютно не поняла его поведения: «Ты так странен, что я теряюсь в соображениях: у меня гаснут ум и надежда» (273). Действительно, оправдания Ильи с позиции здравого смысла совсем неубедительны. Постепенно Ольга с проницательностью любящего человека начинает улавливать в его лепете «какую-то ложь, что-то не то... Я уже не дитя и меня не так легко смутить вздором» (273). И следует произнесенный строго и холодно вопрос: «Что это все значит?» и ответ ее же: «это не любовь», «ты обманул меня». В оправдание Илья Ильич прибегает к спасительному самоуничижению: «У тебя крепкие, молодые силы, и ты любишь ясно, покойно, а я...». Но одновременно в его словах звучит юношеская патетическая интонация: «если б надо было умереть за тебя, я бы с радостью умер!». Но умная Ольга видит в этих словах «уловку лукавых людей предлагать жертвы, которых не нужно или нельзя приносить, чтоб не приносить нужных. Ты не лукав — я знаю, но...» (274). В последнем замечании Ольги высказалась мысль, соотносимая со всем поведением Обломова в

312

период испытания любовью. Романтические порывы героя по своей сути нереализуемы: за словами не предполагается действие и, уверяя Ольгу в своем пробуждении, Илья лукавит и сам с собой, и с любимой.

Столь же судьбоносный смысл несет и другое излияние героя: «Ты моя цель, и только ты одна. Я сейчас умру, сойду с ума, если тебя не будет со мной! Я теперь дышу, смотрю и чувствую тобой. Что же ты удивляешься, что в те дни, когда не вижу тебя, я засыпаю и падаю? Мне все противно, все скучно, я машина: хожу, делаю и не замечаю, что делаю. Ты огонь и сила этой машины... А то нет тебя — я гасну, падаю!» (275). Действительно, в любовном романе зависимость Обломова от Ольги абсолютна: она, выполняя роль Пигмалиона в ситуации с Обломовым как Галатеей, по-матерински ласково и заботливо разъясняла суть его и собственных чувств... Наконец, уже в городе, к облегчению Ильи, взяла на себя даже организацию их свиданий. И эта пассивная покорность (испытание подчинением) устраивала Илью, умиляла Ольгу и приносила ей удовлетворение. Но теперь в близкой перспективе брака Ольга готова увидеть в ею же созданной опеке препятствие к превращению героя в мужа-мужчину, ответственного не только за себя, но и за нее самое. Поэтому на этот монолог Обломова она реагирует так: «я цель твоя, говоришь ты и идешь к цели так робко, медленно, а тебе еще далеко идти, ты должен стать выше меня. Я жду этого от тебя» (275). Эти слова звучат довольно неожиданно: к такой роли герой был не готов и никогда бы не подготовился. Теперь Ольга взывала к зрелому мужчине, а не к тридцатилетнему юнцу, которого так приятно ловить на слабостях и учить жить.

Роль, вдруг предписанная ему Ольгой, не испугала Илью в самый первый момент, поскольку он был в состоянии эйфории от самой встречи. Даже, наоборот, подобная перспектива по-детски преисполнила его гордостью: «Вперед, вперед! — говорит Ольга, — выше, выше, туда, к той черте, где нежность и грация теряют свои права и где начинается царство мужчины!.. Как она ясно видит жизнь! как читает в этой мудреной книге свой путь и инстинктом указывает и его дорогу! Обе жизни, как две реки, должны слиться: он ее руководитель, вождь! Она видит его силы, способности, знает, сколько он может, и покорно ждет его владычества» (276). Слова «руководитель, вождь», «владычество» говорят о полной потере Ильей трезвой самооценки. Ольга выражалась куда осторожнее («ты должен стать выше меня»).

Но мрачное известие из деревни немедленно вселило в Илью парализующий страх — чувство, которое он испытывал в детстве при

313

приближении к оврагу. Ему чудилось, что «он очутился будто в лесу, ночью, когда в каждом кусте и дереве чудится разбойник, мертвец, зверь» (279). Робость и страх убили все гордые притязания на «владычество». Возникает выразительное сравнение: «как и трус силится сквозь зажмуренные веки взглянуть на призраки и чувствует только холод у сердца и слабость в руках и ногах» (279). «Однако ж это позор: я не поддамся!» — твердил он. Образ Ольги, теперь как требовательной богини, стоит перед несчастным героем: «А что говорила Ольга? Как взывала к нему, как к мужчине, доверилась его силам? Она ждет, как он пойдет вперед и дойдет до той высоты, где протянет ей руку и поведет за собой, покажет ей путь! Да, да!» (279). Но в подобном состоянии паники роль мужчины-мужа (лидера-наставника) немедленно вырождается в свою противоположность (вместо «мужа» — «незрелый юноша»). За риторическим вопросом: «Но с чего начать?» — следует «действие» — просьба к братцу: «...я ничего не знаю... следовательно, говорите и советуйте мне, как ребенку... научите меня, если можете...» (280—281).

Обычно в признаниях Ильи Ильича братцу («Да, я барин и делать ничего не умею!») видят практическую неподготовленность барчонка Обломова к хозяйствованию, бесполезность полученного им образования и этим объясняют его поступок (тем более сам герой произносит, немного рисуясь, целый монолог на подобную тему). Но, кажется, более важна чисто психологическая причина неожиданного обращения Обломова к братцу, причина, о которой герой предпочитает не распространяться. Решение отдать себя во власть незнакомого человека, который просто в решающий момент (надо было показать Ольге, что он действовал немедленно в ответ на письмо) оказался поблизости, объясняется экзистенциальным ужасом Обломова перед неожиданностями коварной жизни. Он не в состоянии в одиночку перенести сближения с ней и поэтому за возможность избежать, казалось бы, неминуемого, готов платить любую цену: «Делайте вы, если знаете, и помогите, если можете, а за труд возьмите себе, что хотите» (282). Обломова выдает полностью такая фраза: «Вы меня от больших хлопот избавите» (283). Главное — это освободиться от необходимости волевого усилия, самостоятельного решения и следующего за ними... действия.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: