А.Адлер ИНДИВИДУАЛЬНАЯ ПСИХОЛОГИЯ, ЕЕ ГИПОТЕЗЫ И РЕЗУЛЬТАТЫ

При рассмотрении психологических теорий и учений в большинстве из них обнаруживается своеобразная ограниченность, когда встает опрос об области их применения и средстве познания. Как будто с глубоким умыслом непременно отвергаются опыт и знания человека и словно подвергается сомнению всякая ценность художественного, творческого познания, угадывания и интуиции. Если психологи-экспериментаторы обирают или вызывают феномены с тем, чтобы сделать вывод о способах датирования, т.е. занимаются, по существу, физиологией душевной жизни, то другие исследователи упорядочивают все формы выражения и про­дления души в традиционные системы или системы, мало чем от них сличающиеся. При этом, разумеется, они вновь обнаруживают здесь в от­ельных актах те же зависимости и связи, которые уже заранее были привнесены ими в схемы души.

Или же из отдельных не очень существенных, но подвластных измерению проявлений физиологического характера пытаются воссоздать душевные состояния и мысли, отождествляя одни с другими. То, что здесь якобы исключается субъективное мышление и вчувствование исследователя (на самом же деле они целиком пронизывают его теорию), эти исследователи считают к тому же еще и достоинством своей психологической концепции.

Эти направления по своей методике имеют значение начальной школы человеческого духа и напоминают устаревшую ныне естественную науку древности с ее закостенелыми системами, которые сегодня в целом вменены воззрениями, стремящимися как в биологическом, так и в философском и психологическом отношении осмыслить жизнь и ее вариации во взаимосвязях. Это же относится и к тому направлению в психо логии, которое я назвал «сравнительной индивидуальной психологией». Она пытается из отдельных жизненных проявлений и форм выражения получить, как один из вариантов, картину целостной личности, предпола­гая целостность индивидуальности. При этом отдельные черты сравни­ваются друг с другом, выводится их общая направленность и они собира­ются в единый обобщенный портрет, отражающий индивидуальность.

Возможно, покажется, что этот способ рассмотрения душевной жиз­ни человека совершенно необычен или выглядит довольно дерзким. По­мимо других направлений, он отчетливо проявляется в концепциях дет­ской психологии. Но прежде всего так можно представить сущность и творчество людей искусства: художника, скульптора, композитора и осо­бенно писателя. В самых незначительных чертах произведений человека искусства наблюдатель способен распознать основные линии личности, его жизненный стиль и может воссоздать то, что он уже заранее вложил в них в отношении финала. Жизнь же в обществе, жизнь без научной предубежденности, представляет собой явление, оказавшееся настолько в плену вопроса «куда?», что уместно будет заметить: несмотря на все про­тивоположные научные мнения, еще никому не удавалось сформировать о событии суждения, не уловив линию, которая, по-видимому, связывает все душевные проявления индивида, включая его фиктивную цель.

Когда я спешу домой, наблюдатель видит осанку, выражение лица, движения и жесты, которые обычно можно ожидать от человека, возвра­щающегося домой². И это без каких бы то ни было рефлексов и какой-либо каузальности. Более того, мои рефлексы могут быть совершенно иными, причины могут варьировать — то, что можно понять психологи­чески, и то, что нас прежде всего и чуть ли не единственное интересует в практическом и психологическом отношении, — это направление, в ко­тором человек следует.

Далее, если я знаю цель человека, то и примерно знаю, что произой­дет. В таком случае я способен упорядочить также и каждый из следую­щих друг за другом актов, видеть их во взаимосвязи и постоянно коррек­тировать или конкретизировать свое недостаточное знание контекста. До тех пор пока я буду знать только причины и, соответственно, только реф­лексы и время реакции, возможности органов чувств и т.п., мне ничего не будет известно о том, что происходит в душе этого человека.

К этому надо добавить, что и сам наблюдаемый не знал бы, чего хо­чет, не будь он направлен на цель. До тех пор пока нам неизвестна линия его жизни, определенная целью, вся система его доступных наблюдению рефлексов вместе со всеми причинными условиями не может гарантировать нам последующую серию его поступков: они соответствовали бы любому возможному душевному побуждению. Наиболее отчетливо этот недостаток проявляется в ассоциативных экспериментах. Я никогда бы не подумал про одного испытавшего тяжелое разочарование мужчину, что он проассоции-рует «дерево» с «веревкой». Но если я знаю его цель, самоубийство, то буду с уверенностью ожидать подобную последовательность его мыслей, причем настолько определенно, что постараюсь убрать с его глаз нож, яд и огне­стрельное оружие. Только в выводах, которые делает человек, проявляется его индивидуальность, его апперцептивная схема.

Если посмотреть повнимательнее, то обнаружится следующая зако­номерность, пронизывающая проявление любого душевного события: мы не способны думать, чувствовать, желать, действовать, не имея перед собой цели. Ведь никакой причинности не достаточно живому организму, чтобы преодолеть хаос будущего и устранить бесплановость, жертвой ко­торой мы бы стали. Всякое деяние осталось бы на стадии беспорядочного ощупывания, экономия душевной жизни оказалась бы недостижимой: без целостности, физиогномики и личной нужды мы бы сравнялись с живым существом ранга амебы. Только неживое подчиняется очевидной каузаль­ности. Но жизнь — это долженствование.

Нельзя сомневаться в том, что предположение о целевой установке в большей мере соответствует требованиям действительности. В отноше­нии отдельного, вырванного из контекста феномена тоже, пожалуй, нет никаких сомнений. Можно легко привести тому подтверждение. Надо только сквозь призму этой гипотезы посмотреть на попытки, которые предпринимает маленький ребенок или роженица. От того же, кто пыта­ется подходить к вещам без гипотез, чаще всего, пожалуй, остается скры­тым более глубокий смысл. Прежде, чем делается первый шаг, уже суще­ствует цель движения, которая отражается в каждом отдельном акте.

Таким образом, во всех душевных движениях можно обнаружить, что они получают свое направление благодаря поставленной ранее цели. Но все эти преходящие, осязаемые цели после кратковременного периода стабильности в психическом развитии ребенка оказываются подчинены фиктивным конечным целям, понимаемым или ощущаемым как fix финал. Другими словами, душевная жизнь человека, словно созданный хорошим драматургом персонаж, устремляется к своему пятому акту.

Этот логически безупречный вывод индивидуальной психологии под­водит нас к одному важному тезису: любое душевное явление, если оно дол­жно помочь нам понять человека, может быть осмыслено и понято лишь как движение к цели. Конечная цель у каждого человека возникает осоз­нанно или неосознанно, но ее значение всегда неизвестно.

То, что эта точка зрения способствует нашему психологическому по­ниманию, мы убеждаемся прежде всего тогда, когда нам становится очевид­ной неоднозначность вырванных из контекста душевных процессов.

Представим себе человека с «плохой памятью». Предположим, что он осоз­нал это обстоятельство, а проверка выявила низкую способность запомина­ния бессмысленных слогов. В соответствии с прежней традиционной пси­хологией, мы должны были бы сделать заключение, что мужчина страдает врожденным или вызванным болезнью недостатком способности запоми­нать. Заметим, однако, что при такого рода исследовании обычно получает­ся вывод, который другими словами уже выражен в предположении. На­пример, в данном случае, если у кого-то плохая память, или если кто-то запоминает всего несколько слогов, то он обладает низкой способностью к запоминанию.

Индивидуальная психология подходит к этой проблеме совершенно иначе. Как только удается сделать определенный вывод об органических причинах, она обязательно задаст вопрос: какую цель преследует слабость памяти? Какое это имеет для нее значение? Эту цель мы можем раскрыть лишь на основе интимного знания об индивиде в целом, потому что по­нимание части проистекает только из понимания целого. И мы обна­ружили бы примерно следующее, что было бы правомерно для большин­ства случаев: этот человек может доказать себе и другим, что по каким-то мотивам, которые не называются или не осознаются, но благодаря сла­бости памяти оказываются особенно действенными, он должен оста­ваться в стороне от какого-либо дела или решения (смена профессии, уче­ба, экзамен, женитьба). В таком случае этот недостаток памяти был бы разоблачен как тенденциозный, мы поняли бы его значение как оружия в борьбе против подчинения, и каждый раз, подвергая проверке способность запоминать, мы ожидали бы, что выявится именно такой дефект, относя­щийся к тайному жизненному плану этого человека. Следовательно, эта слабость памяти имеет функцию, которая становится понятной только из системы отношений всей жизни данной личности. Остается еще вопрос, как создаются такие дефекты или недуги. Один «аранжирует» их, наме­ренно подчеркивая свои общие физические недостатки, считая их личным недугом. Другим настолько удается утратить веру в свои способности, будь то через вчувствование в ненормальное состояние или вследствие предвосхищения тревожных, пессимистических ожиданий и последующе­го психического напряжения, что они используют едва ли половину сво­ей энергии, внимания и воли. Аранжировку ими этой недостаточности я назвал «комплексом неполноценности».

Приведем еще один пример, в котором то же самое мы наблюдаем при аффектах. У одной дамы возникают повторяющиеся время от време­ни приступы страха. До тех пор пока не удалось выявить ничего более существенного, можно было довольствоваться предположением о наслед­ственной дегенерации, заболевании вазомоторов, вагуса и т.д. Или же можно было подумать — а именно это и приходит на ум, — что в преды­стории, возможно, отыщется какое-нибудь ужасное событие, травма, и при­писать ей вину. Но если мы рассмотрим эту индивидуальность и просле дим линию ее поведения, то обнаружим нечто вроде чрезмерного стремле­ния к господству, к которому в качестве органа агрессии присоединяет­ся страх, как только наступает конец зависимости от нее другого челове­ка или если нет должного отклика, как, например, в случае, когда супруг одной такой пациентки без ее согласия захотел уйти из дома.

Наша наука предполагает строго индивидуальный подход и поэто­му не склонна к обобщениям. In usum Delphini, однако я хочу привести здесь следующее положение: если я понял цель душевного движения или жизненного плана, то тогда я должен ожидать от всех отдельных ак­тов, что они будут соответствовать цели и жизненному плану.

С небольшими ограничениями эту формулировку можно принять в широком масштабе. Она сохраняет свое значение и в том случае, если ее перевернуть: правильно понятые отдельные акты в своей взаимосвязи должны, отобразить единый жизненный план и его конечную цель. В со­ответствии с этим мы формулируем утверждение, что независимо от предрасположенности, среды и событий все психические силы целиком находятся во власти соответствующей идеи, и все акты выражения, чув­ства, мысли, желания, действия, сновидения и психопатологические фено­мены пронизаны единым жизненным планом. Из этой самодовлеющей целенаправленности проистекает целостность личности; так в пси­хическом органе проявляется телеология, которая может быть понята как искусная уловка и собственная конструкция индивида, как оконча­тельная компенсация вездесущего человеческого чувства неполноценнос­ти. Краткий комментарий, возможно, пояснит и вместе с тем смягчит эти еретические положения — важнее, чем предрасположенность, объек­тивное событие и среда, их субъективная оценка, и далее: эта оценка на­ходится в определенном, часто, однако, необычном отношении к реалиям. В психологии масс этот фундаментальный факт трудно обнаружить, по­скольку «идеологическая надстройка над экономическим базисом» (Маркс и Энгельс) приводит к сглаживанию индивидуальных различий. Но из оценки отдельного явления, причиной которой чаще всего являет­ся устойчивое расположение духа в смысле чувства неполноценности, в соответствии с бессознательной техникой нашего мыслительного аппа­рата возникает фиктивная цель — упомянутая окончательная компенса­ция — и жизненный план как попытка ее добиться.

Ранее я говорил о «понимании» человека. Почти столько же, сколько некоторые теоретики «понимающей психологии» или психологии личнос­ти, которые всегда умолкают, стоит их только попросить показать нам, что они, собственно говоря, поняли. Опасность недостаточно разъяснить эту сто­рону наших исследований, результаты индивидуальной психологии, весьма велика. Ведь нужно будет выразить живое движение словами, образами, придется пренебречь различиями, чтобы прийти к единым формулам, и со­вершить ошибку, которую настрого запрещено допускать в практике, — подходить с тесными шаблонами к индивидуальной душевной жизни, как это пытается делать школа Фрейда.

Начав с этого предварительного замечания, я хочу представить в даль­нейшем наиболее важные результаты нашего изучения душевной жизни. Следует подчеркнуть, что обсуждаемая здесь динамика душевной жизни равным образом обнаруживается и у здоровых, и у больных. То, что отли­чает невротика от здорового человека, заключается в более сильной «защит­ной тенденции» больного, которой он оснащает свой жизненный план. Что же касается «целевой установки» и соответствующего ей жизненного пла­на, то здесь нет никаких принципиальных различий, кроме одного, но край­не важного факта, состоящего в том, что «конкретная» цель невротика все­гда находится на бесполезной стороне жизни.

Следовательно, я могу говорить об общей для всех людей цели. При бли­жайшем рассмотрении оказывается, что нам очень легко понять разного рода душевные побуждения, признав в качестве самой общей их предпосылки то, что они имеют перед собой цель достижения превосходства. Многое из этого провозгласили великие мыслители, кое-что каждый знает по собственному опы­ту, большая же часть скрывается в таинственном мраке и проявляется отчетли­во только в экстазе или в бреду. Будь то художник, желающий быть первым в своем деле, или домашний тиран, молится ли он своему богу или унижает дру­гих, считает ли он свое страдание самым большим, перед которым все должны преклоняться, стремится ли он к недостижимым идеалам или разрушает преж­них богов, старые рамки и нормы¹, на каждом участке его пути им руководит страстное стремление к превосходству, мысль о своем богоподобии, вера в свою особую волшебную силу. В любви он хочет ощущать свою власть над партнером, при выборе профессии это прорывается в преувеличенных ожиданиях и опасе­ниях; даже в самоубийстве, испытывая жажду мести, он видит победу над всеми препятствиями. Чтобы овладеть вещью или человеком, он может идти напролом, добиваясь своего властолюбиво, гордо, упрямо, жестоко и отважно; или же, на­ученный опытом, он предпочтет добиться своего окольными путями, через послу­шание, покорность, кротость и скромность. Черты характера тоже не существуют сами по себе, они всегда соответствуют индивидуальному жизненному плану, представляя его наиболее важные средства борьбы.

Нередко цель всеобщего превосходства выглядит весьма причудливо, как бы не от мира сего. Если рассматривать ее саму по себе, мы должны отнести ее к «фикциям», или «воображениям». Файхингер справедливо го­ворит о них, что их значение состоит в том, что, сами по себе бессмысленные, они тем не менее играют большую роль в поведении. Это настолько верно для наших случаев, что мы имеем право сказать: эта абсолютно про­тиворечащая действительности фиктивная цель превосходства стала основным условием нашей жизни. Она придает нам твердость и уверен­ность, формирует наши действия и поведение и руководит ими, заставляя наш ум заглядывать вперед и совершенствоваться. Однако же есть и тене­вая сторона — она легко привносит в нашу жизнь враждебную, воинствен­ную тенденцию, лишает нас непосредственности ощущений и постоянно стремится отдалить нас от реальности, настойчиво подталкивая совершать над ней насилие. Тот, кто понимает эту цель богоподобия как реальную и личную, воспринимает ее буквально, вскоре будет вынужден в качестве ком­промисса избегать настоящую жизнь, искать жизнь рядом с жизнью, в луч­шем случае в искусстве, но чаще всего в пиетизме, в неврозе или в пре­ступлении.

Я не могу позволить себе вдаваться здесь в частности. Отчетливый признак этой недосягаемой для человека цели обнаруживается, пожалуй, у всех людей. Иногда она бросается в глаза в манерах человека, иногда она выдает себя лишь в требованиях и ожиданиях. Иной раз ее след отыскивается в смутных воспоминаниях, фантазиях или сновидениях. Для того чтобы действительно ее выявить, не нужно никогда об этом спрашивать. Однако физическая или духовная установка отчетливо сви­детельствует об ее происхождении от стремления к власти и содержит в себе идеал какого-либо совершенства и безгрешности. В близких к невро­зу случаях всегда будет обращать на себя внимание стремление сравни­вать себя с окружающими и даже с умершими и героями прошлого.

Правильность этого положения можно легко проверить. Если чело­век носит в себе идеал превосходства, что особенно характерно для невро­тиков, то тогда он часто совершает действия, направленные на подчине­ние, принижение и дискредитацию других. Такие черты характера, как нетерпимость, несговорчивость, зависть, злорадство, самомнение, хвастли­вость, подозрительность, жадность, — короче говоря, все диспозиции, соответствующие состоянию борьбы, должны проявляться в значительно более высокой степени, чем это требует, например, инстинкт самосохране­ния и повелевает чувство общности.

Наряду с этим, иногда одновременно, иногда сменяя друг друга, вслед за рвением и самоуверенностью, с которыми человек стремится к конеч­ной цели, появляются черты честолюбия, соперничества, отваги, желание помогать, одаривать и руководить. Психологическое исследование долж­но быть здесь предельно объективным, чтобы моральная оценка не засло­нила собой перспективу. Нужно также добавить, что разные по уровню черты характера, как правило, вызывают у нас симпатию или презрение. И наконец, черты враждебности, особенно у невротиков, часто настолько завуалированы, что обладатель этих качеств справедливо удивляется и негодует, когда ему на них указывают. Например, старший из двоих де­тей оказался в весьма неприятной ситуации, когда попытался узурпиро­вать власть в семье, проявив упрямство и своенравие. Младший же ребе­нок делал это умнее, вел себя как образец послушания и преуспел в этом настолько, что стал кумиром семьи, все желания которого исполнялись. Когда же в нем пробудилось честолюбие и наступило неизбежное разоча­рование, готовность к послушанию разрушилась, возникли болезненные навязчивые явления, сводившие на нет, несмотря на все усилия родителей заставить ребенка быть послушным, любое их распоряжение. Т.е. послу­шание было устранено сменившими его навязчивыми мыслями. Очевид­но, что обходной путь вывел в итоге младшего ребенка на ту же линию поведения, что и старшего.

Вся сила личного стремления к власти и превосходству заранее при­обретает у ребенка соответствующую форму и содержание, тогда как мыш­ление может поверхностно воспринять из этого лишь столько, сколько ему позволяет бессмертное, реальное, заложенное в физиологии чувство общ­ности. Из последнего происходят нежность, забота о ближнем, дружба, любовь; стремление к власти проявляется завуалированно и пытается ут­вердиться на путях чувства общности тайным и хитрым способом.

Здесь я должен подтвердить один давно известный всем знатокам души принцип. Любую обращающую на себя внимание повадку человека можно проследить до ее истоков в детстве. В детстве формируются и зак­ладываются манеры поведения человека в будущем, несущие на себе пе­чать окружения. Принципиальные изменения происходят лишь вслед­ствие высокой степени самосознания или на стадии невроза благодаря индивидуально-психологическому подходу врача, когда пациент начина­ет понимать ошибочность своего стиля жизни.

На другом примере, который тоже встречается довольно часто, я хочу остановиться на целевой установке невротика более детально. Один весьма одаренный мужчина, добившийся благодаря хорошим манерам и любезному обращению благосклонности достойной девушки, помышляет о помолвке. Вместе с тем в соответствии со своим идеалом воспитания он предъявляет к девушке большие претензии, требуя от нее огромных жертв. Какое-то время она сносит его беспредельные требования, пока наконец не прекращает дальнейшие испытания, разорвав отношения. И тут мужчина буквально на глазах превращается в развалину от непрек­ращающихся нервных приступов. Индивидуально-психологический ана­лиз данного случая показал, что цель превосходства у этого пациента, проявившаяся во властолюбивых притязаниях к невесте, давно уже тре­бовала недопущения брака, и что он, сам того не ведая, должен был дове­сти дело до разрыва, поскольку не считал себя готовым к открытой борь бе, какой ему представлялся брак. Также и эта неуверенность в себе проистекает из самого раннего детства, когда он, будучи единственным сыном, вел замкнутую от внешнего мира жизнь со своей рано овдовевшей матерью. Из того времени, отмеченного постоянной домашней борьбой, он вынес неизгладимое впечатление, в котором никогда себе открыто не при­знавался: он недостаточно мужественен, ему никогда не справиться с жен­щиной. Эта психическая установка сопоставима с постоянным чувством неполноценности, и, пожалуй, ее можно понять так, словно она определен­ным образом вторгается в судьбу человека и заставляет его поддерживать своей престиж иным способом, а не выполнением реальных требований на полезной стороне жизни.

Вряд ли можно не видеть, что пациент добился того, что было целью его тайной подготовки к безбрачию и к чему подталкивали его страх перед партнером, сцены борьбы с женщиной и тревожное отношение к ней. Равно как и то, что он относился к своей невесте, как к матери, которую он тоже хотел подавить. Это продиктованное стремлением к победе отношение было неправильно истолковано фрейдовской школой как инцестуозная влюбленность в мать. В действительности же детское чувство неполноцен­ности пациента, подкрепленное болезненным отношением к своей матери, понуждает его еще раз в своей жизни, опираясь на сильнейшую защитную тенденцию, довести дело до борьбы с женщиной. То, что мы обычно пони­маем под любовью, в данном случае является не развитым чувством общ­ности, а всего лишь ее видимостью, ее карикатурой, средством достижения цели. Последняя же означает — добиться триумфа над подходящим суще­ством женского пола. Отсюда постоянные испытания и претензии, отсюда также и с уверенностью ожидаемый разрыв отношений. Разрыв не «слу­чился», он по всем правилам искусства был инсценирован, а его «аранжи­ровка» осуществилась с помощью старых испытанных средств, в которых мужчина наупражнялся на своей матери. Теперь поражение в браке исклю­чено, поскольку брак им предотвращен. В этой установке бросается в гла­за гипертрофирование «личного» по отношению к «целесообразности», к естественности. Объяснение этого заключается в боязливом честолюбии. Существуют две формы честолюбия, из которых вторая сменяет первую, как только в результате поражения человек утрачивает свое мужество. Често­любие первой формы как бы стоит позади человека и гонит его вперед. Вторая форма честолюбия находится перед человеком и оттесняет его на­зад: «Если ты переступишь Halys, разрушишь великое государство». Че­столюбием второй формы прежде всего обладают невротики, а первая фор­ма проявляется у них скорее лишь в виде следов, при определенных условиях или внешне. В этом случае они тоже, пожалуй, говорят: «Да, рань­ше я был честолюбив». Однако они по-прежнему такие же, только из-за аранжировки своего недуга, своего расстройства, своей безучастности преградили себе путь вперед. На вопрос: «Где же ты был, когда делили мир?» — они всегда отвечают: «Я был болен». Таким образом, вместо того чтобы заниматься внешним миром, они занимаются собой. Впоследствии Юнг и Фрейд ошибочно истолковали этот важнейший невротический про­цесс как врожденные (?) типы характера, один как «интроверсию», другой как «нарциссизм».

Если, таким образом, вряд ли остается что-нибудь загадочное в пове­дении этого человека, если в его властолюбивой установке мы отчетливо ви­дим выдающую себя за любовь агрессию, то менее понятный нервный срыв пациента нуждается в некотором пояснении. Тем самым мы вступаем непосредственно на территорию психологии неврозов. Вновь, как и в дет­стве, пациент потерпел крушение о женщину. Во всех подобных случаях невротику хочется укрепить свою уверенность и укрыться на как можно большем расстоянии от опасности. Наш пациент нуждается в срыве, чтобы лелеять в себе причиняющее боль воспоминание, чтобы поставить вопрос о вине и решить его не в пользу женщины, чтобы впоследствии подходить к делу с еще большей осмотрительностью! Сегодня этому мужчине тридцать лет. Допустим, что лет десять-двадцать он будет носиться со своим горем и еще столько же будет оплакивать свой потерянный идеал. Тем самым он, пожалуй, навсегда застраховал себя от каких бы то ни было любовных от­ношений и таким образом от какого-либо нового поражения.

Он аранжирует нервный срыв опять же с помощью старых, испытан­ных средств из своего опыта, подобно тому, как, будучи ребенком, он отме­тал от себя, например, еду, сон, работу и играл роль умирающего. Теперь чаша весов с виной возлюбленной опускается, а сам он возвышается над женщиной по воспитанности и характеру, он достиг того, к чему стремил­ся: он выше, он лучше, его же партнерша «плохая, как и все остальные девушки». Они не ровня ему, мужчине. Тем самым он исполнил долг, который ощущал еще ребенком, он показал, не подвергая испытанию свои силы, что стоит выше, чем весь женский пол.

Мы понимаем, что его нервная реакция не может оказаться слиш­ком острой. Он обязан жить на земле как живой укор женщине.

Если бы он знал о своих тайных планах, то все его деяния были бы проявлением враждебности и злого умысла, поэтому поставленная цель, его возвышение над женщиной, была бы в принципе недостижима. Ведь он увидел бы себя таким, каким его видим мы, он увидел бы, как мани­пулирует с чашами весов и как все подводит к заранее намеченной цели. То, что с ним происходит, не было бы больше «судьбой», не говоря уже о том, что для него это оказалось плюсом. Его цель, его жизненный план, его жизненная ложь требуют этого плюса! Поэтому и «получается», что этот жизненный план остается в бессознательном, тем самым можно ду­мать о судьбе, за которую не отвечаешь, а не о долго готовившемся пути, прокладываемом с помощью различных ухищрений и уловок, за который несешь ответственность.

Здесь я должен оставить в стороне подробное изображение этой «дис­танции», которую невротик устанавливает между собой и религией — в дан­ном случае браком. То, как он это делает, также следует ограничить описани­ем «аранжировки невроза». Надо только указать, что эта дистанция отчетливо проявляется в «боязливой установке» пациента, в его принципах, в его миро­воззрении и в его жизненной лжи. Наиболее действенным для ее проявления всегда оказываются невроз и психоз. Необычайно велика также склонность к проистекающим из этих же источников перверзиям и к разного рода импо­тенции. Сделка и примирение человека с жизнью проявляется тогда в исполь­зовании сослагательного наклонения: «Ах, было бы это иначе!..»

Из плана данной работы следует, что наше исследование, как и в слу­чае лечения, идет по обратному пути, сначала рассматривает цель превосход­ства, а потом разъясняет состояние борьбы человека, особенно у невротика, и только теперь пытается понять источники этого важного душевного меха­низма. Одну из основ этой психической динамики мы уже раскрыли, она заключается в исходной виртуозной склонности психического аппарата обес­печивать приспособление и утверждение в реальности с помощью уловки, фиктивной идеи и целевой установки. Я должен попытаться вкратце осве­тить, каким образом цель богоподобия преобразует отношение индивида к своему окружению в воинствующее и как в борьбе человек стремится при­близиться к цели по линии прямой агрессии или по направляющей линии предосторожности. Если проследить за ходом развития этой агрессии в глубь детства, то всегда наталкиваешься на служащий ее причиной фунда­ментальный факт: на протяжении всего своего развития ребенку присуще чувство неполноценности по отношению к родителям, братьям, сестрам и к окружающим. Из-за физической незрелости ребенка, из-за его неуверенно­сти в себе и несамостоятельности, вследствие его потребности опираться на более сильного и из-за часто болезненно переживаемого подчиненного поло­жения среди других у него развивается чувство ущербности, которое проявляется во всей его жизни. Это чувство неполноценности вызывает по­стоянную тревогу ребенка, жажду деятельности, поиск ролей, желание срав­нить свои силы с другими, предусмотрительность, стремление к физическому и психическому совершенствованию. От этого чувства неполноценности за­висит вся воспитательная способность ребенка. Таким образом, будущее ста­новится для него той областью, которая должна принести ему компенсацию. Состояние борьбы также отражается в его чувстве неполноценности, и ком­пенсацией для него является только то, что надолго упраздняет его жалкое нынешнее положение и возвышает его над всеми другими. Таким образом у ребенка возникают целевая установка и фиктивная цель превосходства, где его нищета превращается в богатство, подчинение — в господство, страда­ние — в радость и удовольствие, незнание — во всезнание, неумение — в ма­стерство. Эта цель устанавливается тем выше и удерживается тем принци­пиальнее, чем сильнее и длительнее ребенок испытывает неуверенность в себе и чем больше он страдает от физической или умеренной умственной слабости, чем сильнее он ощущает, что его оттесняют в жизни на задний план. Тот, кому захочется раскрыть эту цель, должен понаблюдать за ре­бенком во время игры, за его занятиями в свободное время или за его фан­тазиями о будущем выборе профессии. Постоянные изменения в этих проявлениях — это лишь внешняя видимость, в каждой новой цели он пред­восхищает свой триумф. Необходимо указать еще на один из вариантов та­кого построения планов, часто обнаруживающийся у менее агрессивных де­тей, у девочек и у часто болеющих — они научаются использовать свою слабость и тем самым заставляют подчиняться себе других. Они и в даль­нейшем будут постоянно пытаться это делать, пока их жизненный план и их жизненная ложь не будут полностью раскрыты.

Особый аспект открывается внимательному наблюдателю, когда харак­тер этой компенсаторной динамики выдает неполноценность половой роли и стремление к сверхмужским целям. В нашей ориентированной на мужчину культуре от девочки, равно как и от мальчика, требуются, пожалуй, совершен­но особые усилия и уловки. Бесспорно, среди них имеется много полезных. Сохранить их, но при этом раскрыть и обезвредить бесчисленные ошибочные и приводящие к болезни руководящие линии поведения является нашей се­годняшней задачей, выходящей далеко за рамки врачебного искусства. В ре­зультате ее разделения наша общественная жизнь, детское и общественное воспитание могут ожидать появления ценнейших ростков. Ведь целью этого жизненного воззрения являются: усиление чувства реальности, ответствен­ность и замена скрытой враждебности взаимной доброжелательностью, чего, однако, можно добиться лишь через сознательное развитие чувства общнос­ти и сознательное разрушение стремления к власти.

Тот, кто изучает властолюбивые фантазии ребенка, найдет их мастерское изображение в романе Достоевского «Подросток». У одного моего пациента они проявились особенно ярко. В его мыслях и сновидениях всегда повторя­лось одно и то же желание — пусть другие умрут, чтобы он имел простор для жизни, пусть другим будет плохо, чтобы он получил лучшие возможности. Эта манера поведения напоминает безрассудность и бесчувственность многих лю­дей, взваливающих все свои беды на то, что слишком уж много людей живет на свете, — побуждения, которые, несомненно, во всех отношениях сделали мысль о мировой войне более приемлемой. Чувство уверенности в таких фик­циях переносится сюда из других сфер, в данном случае из фундаментальных фактов капиталистического производства, при котором действительно чем хуже одному, тем лучше другому. «Я хочу стать могильщиком, — сказал мне один четырехлетний мальчик, — я хочу быть тем, кто закапывает других».

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: