ИГ54] Годовая ревизия

В начале 20-х годов демонстрация как массовая акция переживает не лучшие времена. Нэповская эпоха несет в себе плевелы зла, разрушая иллюзии и внося дисгармонию в утопический универсум действа.

С одной стороны, в разных вариациях регулярно продолжает воспроизводиться тезис о претворении шествия в революционное выступление. В политической мифологии 20-х годов 1 Мая - "праздник борьбы и победы", "день натиска пролетариата на мировую буржуазию", "буревестник грядущей мировой пролетарской революции"(34,35), "день переклички восставших и восстающих, победивших и побеждающих пролетариев"(128,59).

В первомайской утопии М.Вепринского "Грядущий май" почти везде в мире установлена диктатура пролетариата, остались только две страны, в которых сохранилась власть буржуазии: Америка и одна из стран Африки. "Коминтерн, боевой штаб международного пролетариата, отдал приказ компартиям этих стран напрячься и окончательно вырвать к 1-му мая власть у буржуазии, чтобы создать Всемирный Союз Социалистических Республик. Это еще не царство коммунизма, но уже ступень к этому,- всемирная диктатура пролетариата". В разгоревшейся борьбе "полстраны разрушено". "В своем безумии буржуазия уничтожила все, что могла. Жертв было много, но победа полная"(128,167-169).[ИГ55] И жизнь, и цивилизация обнаруживают свою относительность перед лицом единственного абсолюта, "царства коммунизма". Закономерно, что шаг к нему совершается в преддверии и в день 1 мая. Здесь граница между настоящим и будущим по определению наиболее проницаема. Здесь созревают и реализуются возможности, отсюда открываются невиданные перспективы. День 1 мая таит потенциал коммунистической вечности.

Однако ж в начале 20-х годов эсхатологическое воодушевление довольно быстро остывает, ожидание чудес прекращается. Значение первомайской манифестации снова становится открытым вопросом. "В течение десятков лет героической и терпеливой борьбы пролетарии России завоевали себе свое 1 мая. Они сумеют эту настойчивость, эту выдержку проявить и теперь. Еще требуются жертвы, еще, несмотря на видимое улучшение,- лучшее будущее впереди "(193,28-29),- вот характерные интонации середины 20-х годов. Более не акцентируется перетекание шествия в мировую революцию или достижение в нем блаженства. Звучащие взамен призывы к терпению и выдержке требуют новой мотивации шествия.

Ее пытался дать А.Луначарский: "Праздник 1 Мая... дает нам возможность каждый год под особым углом зрения исчислить наши массы и прямым выходом их на улицу общаться с ними на наших агитационных моментах... Он был создан... как раз для того, чтобы быть годовой ревизией, годовым подсчетом сил, годовым скрепом союза международного пролетариата"(95,24). Оставим пока в стороне вопрос о том, кто это - "мы" и чем эти "мы" отличаются от них, то есть от "наших масс". Заметим идею ежегодной ревизии.

С одной стороны, ритуал тем самым становится календарным обрядом. Октябрь (и "май под знаком Октября") сделался мерой нового времени, способом его циклизации, а не просто точкой отсчета. Ключевые события мифа подлежали ежегодному условному воспроизведению, новому переживанию в процессе совершения ритуальных праздничных действ, приуроченных к годовщине Октябрьского переворота. 7 Ноября интерпретировалось, по логике мифа, как "праздник пролетарской борьбы и победы": "класс победил и в знак своей победы празднует свой Октябрьский праздник"(118,6). Это празднование включало в себя ряд ключевых событий. Главным из них можно считать праздничную демонстрацию, торжественное собрание и праздничный концерт в рабочем клубе.

[ИГ56] С другой стороны, сохраняется и память о переходе в иное состояние бытия, эсхатологическом прорыве. Но это уже не стоит в повестке дня, а отложено в более-менее долгий ящик. Остается только подсчитывать на всякий случай наличные ресурсы. Переход совершается, но не в едином экстатическом акте, а замедленно, постепенно-поступательно. В этой поступательности его отличие от достигнутого блаженства народного гулянья. Масса движется к светлому будущему рывками. Движение членится на стадии, наподобие мистического пути к Богу в традиционных религиях. То, что случилось в 1917 году, воспринимается в этих координатах как только начало большого перехода.

Будущее отдаляется и видится весьма невнятно. Автор одной пропагандистской брошюры убеждает в это время детей, что 1 Мая- "самый лучший и самый веселый праздник", когда "еще крепче поется, еще сильнее хочется куда-то дальше, где головы кажутся маленькими точками и где знамена сливаются вместе в одну пеструю радугу"(62,4).Патетическая риторика таит здесь некоторую растерянность, раскоординированность точки зрения. Идеологическое пространство шествия в светлое будущее подменяется буквальным, реально-физическим. Светлое будущее как финальная цель потеряло конкретность и заменилось какой-то неопределенной далью. В таких координатах движение становится вечным, оно никогда не кончится, потому что всегда для его участника будет недосягаем горизонт шествия, его первые шеренги (или даже середина), "где головы кажутся маленькими точками"; ведь и обладатели этих голов тоже не останавливают своего движения.

Здесь исторический момент проговаривает свое мироощущение и проговаривается о том смятении, которое таится в душе ортодоксов. Впрочем, знаменателен в данном случае и образ радуги на горизонте, который наводит на ассоциацию с библейской радугой, связующей небо и землю, человека и Бога со времен праотца Ноя "знамением завета" (Бытие.9,12-17).

Интерес к шествию падает. Характерны свидетельства Н.Окунева и А.Терне. 1 мая 1921 года в Москве "бросалось прежде всего в глаза убожество этого праздника. Если бы не случайное совпадение 1-го мая с православной Пасхой, праздничного оживления и нарядности было бы еще, конечно, меньше. /.../ На Красную площадь, где должен был состояться парад, явились почти одни коммунисты по нарядам, и только доверенные советской власти приютские дети носились на грузовиках и раскрашенных трамваях по городу, размахивая флажками с криком "ура!" советской власти, заглушая пением знаменитого "Интернационала" стенания своего пустого желудка"(175,255). 7 ноября1921 года "на улицах малолюдно и скучно", торжество ушло в театры и советские дома(119,492). Демонстрация как способ учета сил и средств, как бухгалтерское мероприятие явно не удалась.

[ИГ57] "Массовое действо"

Проблему демонстрации эпоха пыталась решить искусственным путем. Возможностей реализовать буквально план перехода к высшему бытию не было, оставалось давать аллегорические подобия и проводить условные параллели. В сущности, демонстрация должна была стать своего рода искусством, постановочной акцией, тщательно составленным и исполненным спектаклем.

Важную роль в оформлении этого комплекса идей сыграли "массовые действа" 20-х годов. Речь идет о коллективных играх под открытым небом, которые должны были складываться "из имитации, повторения и отображения наших трудовых процессов, производственных и общественных взаимоотношений"(106,15). Предполагалось, что организаторы действа дают самый общий сценарный план его, который затем становится предметом реализации для большого коллектива участников-непрофессионалов, наполняющих общую схему всевозможными частными импровизациями. Идеальный проект "массового действа" формулировался следующим образом: "мы говорим о массовом действе только тогда, когда масса объединена, сплочена, слита и действует монолитно, как массовый одноголосый хор, в котором творит каждая отдельная единица, но творчество это сливается в одном устремлении, направляется в одно русло.

Основы массового действа имеются в наших революционных демонстрациях.

Несмотря на недостатки в организации и проведении этих демонстраций /однообразие их, длительные остановки, разбивающие внимание участников мелкими эпизодами/, громадная политическая насыщенность демонстрации, революционный подъем демонстрирующей массы, ее активная самодеятельность, ее боевая сплоченность, наконец, мощность ее организованного движения впечатляют, дают революционную зарядку и удовлетворяют участников.

Массовое действо берет от демонстрации ее политическую насыщенность и целеустремленность, а также активность масс, но организует их в игровых формах.

Это дает нам новый метод культурного, организационного и политико-воспитательного воздействия на массы.

Массовое действо, стремясь организованно, целесообразно и занимательно использовать отдельных трудящихся, революционной тематикой,[ИГ58] коллективным действом и эмоциональной зарядкой не только отрывает массы от возможных обывательских влияний, не только вызывает и оформляет творческую активность масс, но и содействует их общественно-политическому воспитанию и росту"(106,14).

Один из апологетов "массового действа" Е.Рюмин давал пример такой акции, "столкновение между демонстрантами-рабочими и царскими войсками", угадывая уже оставшийся в прошлом архетипический мифотекст демонстрации, хотя и не объяснив, кто в новых условиях играет роль "царских войск": "один район города изображает борьбу рабочего класса на московских баррикадах в декабре 1905 года: рабочие дружины ослабевают под напором царских войск,- и вот тогда-то творческое напряжение масс из других рабочих районов, пока стоящих как зрители, достигает своего апогея и разрешается организацией и посылкой подкрепления - свежих рабочих отрядов- из своей среды на помощь усталым борцам". Развязкой действа рекомендовалось сделать "сообщение по радио, что последнее оставшееся в мире капиталистическое государство пало, и в нем взял власть в свои руки пролетариат; образование Всемирного Союза Советских Социалистических Республик: "На всей земле владыкой стал лишь труд"(162, 44-45).

Был план в мае 1920 года в Москве "разработать величественную драму первомайского торжества, драму, где сценической площадкой явится весь город, исполнителями - все пролетарские массы Москвы" (137,5-6).

Сценарий многих подобных действ варьировал одну и ту же тему: "Масса играет, но играет всерьез /.../ Лейтмотив всей игры: классовая борьба перейдет в вооруженное столкновение, в мировую гражданскую войну, мировой Октябрь. Этот момент приходит"(106,11).

В такие игры активно вовлекались и взрослые и дети (см. 123). Попечителем движения выступал известный коммунистический деятель Н.Подвойский. Могло показаться, что не сегодня- завтра вся страна отдастся играм. Однако этого не произошло. В замысле "массовых действ" открылись две весьма существенные слабости, которые, очевидно, и сыграли роковую роль в их судьбе, предопределив быстрый закат движения.

Во-первых, чистой риторикой были слова о том, что в "массовом действе" искусство возвращается на почву действительности. Наоборот, здесь обнажалась та условность мифа, которая в традиционной демонстрации таилась под спудом. Миф профанировался, сводился к игре, пусть и самой политически выдержанной. Конечно, игру в "мировой Октябрь" можно было считать репетицией, ожидая рано или поздно ее воплощения уже на сцене истории. Но в демонстрации эта репетиция обрывалась на "самом интересном", не доводилась до финала, который откладывался на год-другой-третий.[ИГ59] А в "массовом действе" игра завершалась итоговым триумфом, не оставляя никаких сомнений в своей условности, в мнимом характере всей акции от начала до конца. Ритуал тем самым вырождался в политическую забаву для детей и взрослых.

Не слишком точной была и мысль об отмене в "массовых действах" рампы. Сколь бы многочисленны ни были эти акции, почти всегда зрителей здесь было больше, чем актеров, причем актеры и зрители по-прежнему были разделены жесткой чертой. Зрителям оставалась роль пассивных наблюдателей, как в театре Нового времени. Эпохе же не нужны были зрители, сторонние созерцатели, дистанцированные от зрелища и способные, пожалуй, на критические суждения о нем. Эпохе нужны были кадры активных участников тотального действа жизни. В ритуале не бывает зрителей, нет посторонних.

Чувство рампы актуализировалось и в сознании участников действа, понимающих, что происходящее носит игровой характер, и в сознании наблюдателей. Нельзя сказать, что теоретики "массовых действ" не пытались как‑нибудь справиться с этим противоречием. Но все их усилия сводились, в сущности, к поискам наиболее правдоподобных средств игры и предельной активизации масс. Скажем, один из энтузиастов "массовых действ" А.Пиотровский предлагал соблюдать единство времени, привлекать настоящие вещи, вводить реальные движения- военный парад, манифестацию, бой (?). Он настаивал на "трактовке пространства как некоей топографической реальности"(107,64). Однако совершенно очевидно, что эти ухищрения обеспечивают только более достоверную имитацию реальности. Красноречивая риторика могла обмануть самих идеологов, но не в состоянии была изменить ситуацию по существу. Тот же самый результат имели и рекомендации М.Данилевского вовлекать в массовые постановки зрителей, активизировать их (46, 26 след.).

Кроме того, в концепте "массовых действ" было заложено еще одно непреодолимое противоречие. Теоретики действ провозглашали, что творческой силой в акциях являются "сами массы", созидающие событие "активно, общественно, всеми вместе, как одним человеком"(105,4). [ИГ60] Е.Рюмин писал, что "у массового действия будет текст, не установленный организованным путем в процессе подготовки, а созданный импровизационно, вовлеченными в общее действие массами в момент особого творческого напряжения, выявляющегося в соучастии"(162,48). Однако этим якобы свободно импровизирующим массам навязывались весьма жесткие рамки самореализации, за чем следил "организационно-административный аппарат". Размеры и характер, направление и смысл "импровизации" были при этом четко оговорены и заранее известны /строже, чем в театре дель арте/. А само "массовое действо" требовало "нескольких дней" репетиционной работы для усвоения правил "игры", "общей установки и отдельных моментов, а также техники и администрации массового действа"(105,4). Речь постоянно идет о "воздействии на массу", о воспитании массы и т.п. Организовывалось это военными средствами (да и актерами действ нередко были красноармейцы). Акции по описаниям больше походили на массовый театр марионеток, руководимый всевластным "дирижером", в том духе, как писал об одной петроградской попытке "массового действа" ее режиссер С.Радлов: "В наших руках флаги, телефоны, электрические звонки. На ступени Биржи входят актеры. Я нажимаю звонок, и они садятся послушно. Я выдерживаю паузу, ту самую, точно ту самую, какую мне нужно, звоню еще раз- и они снимают шляпы. Еще- и раскрываются книги.

Сказочное блаженство в своих руках ощущать, нести, беречь сценическое время! Быть хозяином театральных минут! взмахивать палочкой дирижера!"(151,23).

Массы были призваны "разыграться до самозабвения и охотно пойти в организационно- воспитательное русло". Как совместить одно с другим? На этот вопрос давался не вполне убедительный ответ: "Кузнецом-руководителем организационно-воспитательного режима должен быть классово-сознательный товарищ, которому масса доверяет ответственно-организационную работу, воспитание и объединение классовых частиц, постройку нового быта.

Но и при этих условиях- может ли руководитель сделать из этой массы, что захочет, повести ее туда, куда ему вздумается?- Конечно нет: из этой массы он может сделать только то, что соответствует интересам самой массы, что позволит сама масса"(105,23-24).

Нельзя сказать, что описанная ситуация вообще не невероятна. Однако она требует идеальной притертости руководителя и массы, полного совпадения их воль, чрезвычайной взаимной пластичности, проще сказать- мистического соответствия, родства душ. Предполагалось, вероятно, что такое родство будет обеспечиваться классовым чутьем агентов "массового действа". Но это выглядит крайним преувеличением идеологической ангажированности всех без исключения участников акции.

Вместе с тем, в этих рассуждениях была угадана реальная тенденция эпохи. Из теории "массового действа" нетрудно вывести замысел тотально организованной демонстрации, подчиненной жесткому плану и единому замыслу.

Карнавал

В эпоху упадка традиционных карнавальных форм в XIX- начале XX века не осознавалась карнавальная природа первомайской демонстрации. Между тем, карнавальный модус в ней вполне очевиден. Это момент развенчания общественных норм, выворачивания их наизнанку (схватка с полицией, разрушительный пафос лозунгов), легализации альтернативного поведения. Подобно древнему королю шутов в Риме и Вавилоне, пролетарий становился господином, как говорили "хозяином улицы", но только на один день, а затем возвращался в прежний статус.

Действо обходилось без переодевания и прочей бутафории (если не считать праздничной одежды участников), без чучела или ряженого, наследовавших древнему божеству, смерть и воскресение которого соотносили с обновлением мира. Но эти аксессуары и не являются необходимыми для карнавала. Существеннее сам пафос противостояния и регулярного противоборства. Здесь просыпался и овладевал сознанием улицы извечный фермент праздничной карнавальности, полной метаморфоз и утверждавшей неизбежность обновления жизни, неокончательность зла и смерти.

С традиционным карнавалом была связана и антитеза старины и новизны. Идея карнавала - это идея оживания, воскресения после "зимы"- смерти. Она легко корреспондировала с пролетарским мифом о преображении бытия. Карнавал получал эсхатологическую перспективу: рано или поздно временная стадия хаоса и разрушения станет зачатком небывалого будущего. Золотой век Сатурна вернется, чтобы не уходить. Кто был ничем, тот окончательно и навсегда станет всем.

[ИГ61] Вселенский карнавал в контексте нового мифа тождествен мировой революции. Ее начало в 1917 году открывало процесс очистки мира путем радикального кризиса. Упразднение традиций и моральных норм, разоблачение "старых королей", вышучивание всех прежних и бывших достигло здесь апогея. Реальность действительно, казалось, шла кувырком и выворачивалась наизнанку. И если в буднях это было еще не всегда очевидно, то в момент ритуальных кульминаций тенденция обрела явный вид.

В уже цитировавшемся рассказе учительницы Поповой о деревенской демонстрации обращает на себя внимание одна деталь. Веселье манифестантов увеличилось, когда посторонние приняли шествие за крестный ход и стали креститься. Эта радость возвращает нас к тематике карнавальных перевертышей, розыгрышей и буффонад. Весь эйфорический дух первых советских демонстраций во многом наследовал карнавальному воодушевлению, обеспеченному причастностью к становящемуся бытию и заново рождающейся вечности.

Однако такого рода карнавальное состояние невозможно стабилизировать. Оно живет острым ощущением упразднения общепринятых ценностей. Когда же эта общепринятость навсегда упраздняется и забывается, теряет смысл и само восстание на то, что перестало быть нормой. Старая реальность в революционном карнавале обесценилась не на день, а навсегда, и это лишило карнавал почвы. Полное уничтожение не может быть задачей карнавального действа, здесь же оно происходило с железной неотвратимостью. Человек попал вдруг в вывернутый мир карнавала, который приобретал черты стабильности, прочности. Карнавальная мнимость объявляла себя единственной подлинностью. Карнавальная революция, победив, не собиралась себя отменять, уходить со сцены истории. Карнавальный шут убил настоящего короля и остался царствовать. Эта ситуация создавала необычные условия для человеческой самореализации, но, во всяком случае, не могла обеспечить слишком большую длительность радостных вдохновений, порожденных переворачиванием иерархий. Карнавальное мироощущение постепенно уходит.

[ИГ62] Угасание стихийной карнавальности столкнулось, однако, со стремлением модернистских теоретиков и организаторов демонстраций искусственно внести в шествие элементы карнавала, украсить ими действо. Е.Рюмин вопрошал, например: "Почему бы нам не почерпнуть из опыта итальянского карнавала его уменья наряжать, расцвечать яркими красками, придавать выпуклые театральные формы празднику - для организации наших первомайских пролетарских шествий?"(162,19).

1927 год стал апогеем увлеченности карнавалом как приемом усовершенствования демонстрации. Перед октябрьской годовщиной, например, В.Блюменфельд констатирует, что "массовые уличные демонстрации за последние годы приобрели вполне устойчивый, неподвижный шаблон, чьи непременные отличия повторяются неизменно: большие томительные переходы, слабо оформленные и связанные в своей строевой пассивности колонны, устойчивая инерция митинга. Это формула военного смотра, созданная периодом гражданской войны, настолько закостенела в последующее время, оставаясь однотипной в различных по содержанию уличных выступлениях (Октябрь, первомай, мюд и т.д.), что у массы участников в известной мере стало теряться ощущение конкретной живой цели демонстрации". Автор полагает, что вернуть это ощущение можно за счет действенного оформления, положив в основу демонстрации "принцип карнавального шествия, полнозвучного, красочного, обогащенного зрелищной символикой и театральной игрой"(21,7). О неразрывной связи в СССР демонстрации и "политкарнавала" рассуждал и О.Цехновицер(190,6). Речь идет, по сути, о политическом шоу, задачей которого является зрелищная идеологизация акции. Демонстрация мыслится как костюмированное, бутафорское действо, причем к карнавальности относят нередко всякие элементы искусственной декорации и костюмерии. Задача состоит в том, чтобы как-то по особому "обуть и одеть" обнаженный костяк марширующих колонн". Для этого востребуются как "широкая инициатива и мощное напряжение усилий самодеятельного искусства"(21,7), так и вполне профессиональная оформительская деятельность.

Карнавальная традиция воспринимается как традиция несерьезных, но ярких, эффектных забав и развлечений. В характерно модернистском стиле предлагается взять форму, приемы, отбросив "обывательское" содержание действа, влить в старые мехи новое вино- вино Учения. И вот Цехновицер и другие теоретики карнавализации погружаются в изыскания, составляя целые каталоги карнавальных элементов в действах всех народов и стран. Ни один эффективный прием не должен пропасть, все пойдет на пользу нашей демонстрации. [ИГ63] Формулируется требование поразить, впечатлить демонстрирующую массу, добиться практического воздействия на нее путем эксплуатации традиционных средств. С этой точки зрения вся предшествующая культура выглядит как способ манипуляции сознанием, инструмент управления массой.

В то же время демонстрация теперь понимается как праздничное действо, требующее организационных усилий и затрат. Во второй половине 20-х годов акцент нередко делается именно на создание в дни торжеств атмосферы веселого гулянья, каковое и рассматривается в качестве синонима праздника. Для этого предполагается возможным и необходимым всячески охудожествить мир демонстрации, раскрасить, напомадить, наполнить шумом и пестротой. Предлагается использовать и спонтанные элементы карнавальной импровизации, еще живые в уличной толпе. Симптоматично рассуждает, например, по этому поводу С.Исаков в 1929 году: "карнавал, даже и нелегализованный до конца, прет себе самотеком, довольно-таки невежливо расчищая себе локтями дорогу, и под всеобщее одобрение манифестантов тут же, пред всем честным народом, экспромтом проделывает опыты художественного самоопределения" - и это является, по логике автора, важной предпосылкой, которую необходимо грамотно использовать. Самотек ждет организатора, объединения "единой творческой коллективной волей", подчинения единому плану; здесь художник -профессионал должен вступить в "контакт с массами"(63,8).

Практика демонстраций начинает сопрягаться с модернистскими идеями вхождения искусства в жизнь, превращения жизни в искусство, с лозунгами "производственного искусства" и т.п. И если тождество жизни и искусства не всегда декларировалось в бескомпромиссных формулировках, то, во всяком случае, постоянно шла речь о смене предпочтений в искусстве: от камерных, интимных, станковых видов и жанров к искусству, обращающемуся "к миллионным массам трудящихся", говорящему "во весь голос", переходящему к масштабным формам, "охватывающим огромные пространства" (Ср.:114,102). Шла речь о практическом назначении искусства, которому предопределено стать "средством художественной агитации и пропаганды".

На демонстрацию не просто пришел- но утвердился здесь как ключевая фигура "художник-производственник". Тот же С.Исаков оптимистично формулировал, что взаимодействие с демонстрирующей щедрой на экспромты массой будет для художника хорошей школой, средством духовной перестройки, когда бы он "выравнивался по классу-гегемону": "В горниле массового энтузиазма без остатка выгорят все буржуазные шлаки"(63,8). [ИГ64] Как бы то ни было, оформление демонстрации стало и важной статьей дохода для художника.

Возникает мысль о синтезе искусств в праздничном действе. Ритуал вбирает в себя опыт искусств, использует их средства для собственных политических надобностей, являя некий новый синкретизм, интегральное гиперхудожественное явление, художественный синтез в жизненном акте. В этом синтезе отдельные компоненты играют служебную роль: живопись и скульптура, литература и архитектура, музыка, танец, костюмерия, декоративное искусство и пр. Исследователи советского времени немало говорили о "художественном оформлении революционных празднеств" едва ли не как об отдельном виде искусства(О.Немиро, И.Бибикова и др.),следуя в этом за авторами рубежа 20-30-х годов, практически разрабатывающими технику оформления революционных празднеств. Искусство сознается здесь не как нечто самодостаточное, а в качестве проводника квазисакрального текста Учения посредством технологических ухищрений.

Спонтанность толпы должна подчиниться железной воле режиссера, на сознание массы обращена мощная система пропагандистских средств, исключающая стихийность реакции и поведения в целом. Импульсивный порыв-почин, самодеятельные затеи должны, по сути, смениться формами активности, адекватной Учению. Мелкая подробность из воспоминаний А.Манькова иллюстрирует эту закономерность. В ожидании начала движения заводские болтаются впустую, стоят в очередь за конфетами и бутербродами, поют песни, развлекаются пляской, частушками, как вдруг приезжают культорганизаторы из агитбригады на автомобиле, обрывают спонтанные затеи толпы и распоряжаются играть "в Папу Римского", водить хоровод с присловием "Папа, Папа Римский, стой, Папа, топни ногой". Работницы и на это согласны, но характерно, что хватает их не надолго, вскоре они снова возвращаются к самодельным частушкам и плясовой(102,143).

[ИГ65] Лейтмотивом становится акцент на агитвоздействие посредством демонстрации, на поиск средств и способов пропагандистского эффекта. Характерен анонимный манифест1929 года "Мы вызываем": "Страница за страницей перелистывает демонстрация книгу классовой борьбы. Идет живая, движущаяся пропаганда! /.../ Пора набить руку - проводить демонстрации быстрым, бодрым шагом. Темп наших демонстраций должен соответствовать темпу индустриализации. Долой долгие, никчемные стоянки на углах, долой черепаший шаг- с Лубянки до Театральной площади 3 часа! Остановка демонстрации должна быть предусмотрена и использована как митинг-спектакль. /.../ Улица ждет. Актера массовых зрелищ! /.../ Коротенький, быстрый гротеск с эксцентрикой, с клоунадой, с танцами, куплетом. Калейдоскоп мумий социал-демократического оппортунизма, выродки капитализма и отбросы нашего быта- вот что нужно для демонстрации /.../ Навстречу демонстрации должны идти демонстрации-карнавалы с богатым и сложным содержанием- карнавалы-пропаганды, карнавалы-развлечения"(110,22-23).

[ИГ66] Как формулируют тогдашние теоретики, в совокупности "комплекс всех искусств должен создать в празднике звучащий город, тысячами путей доводящий до сознания трудящихся задачи, стоящие перед ними в эпоху строительства социализма"; в праздник должен возникнуть город-газета, город-лозунг, город-призыв(80,140).

Праздничная демонстрация, осознаваемая как средство тотального воздействия на сознание ее участников, обнажает тот гигантский разрыв между этим сознанием и догмой Учения, который в обыденной жизни мог не сразу бросаться в глаза. Однако в этой праздничной акции должно было произойти и усвоение Учения. Демонстранты призваны были,как губка, впитать в себя призывы и лозунги соответствующим образом оформленного города. Здесь делается наглядной априорная предпосылка идеологии, в соответствии с которой человек легко поддается идейной лепке, из него нетрудно вычистить старые идеи и правила - и вписать в его сознание новые понятия о мире. Достаточно для этого предельно идеологизировать среду, которая по нормам Учения играет определяющую роль в создании человека (как совокупности общественных условий и обстоятельств). А уж среда сама начнет дальше перерабатывать сознание демонстрантов. Иными словами, утопия Учения определяла и утопические средства воздействия на человека в предположении, что бытие определяет сознание и последнему на демонстрации деваться некуда.

В первые советские празднования наиболее радикальные художники-модернисты, которым были полностью развязаны руки, попытались, как писал позднее один советский автор, с помощью своих панно "уничтожить исторически сложившийся облик города"(176,9). Речь шла о том, чтобы на время празднества заслонить старый город картонно-фанерным, расписным городом-имитантом Учения, городом будущего. Этот бутафорский новый город должен был явить собой сплошной текст утопии. Попытка грандиозной фантасмагорией перешагнуть в будущее закономерно не удалась, художник-футурист ушел не только в отрыв от своего времени, от исторического момента, но и от демонстрирующей толпы, далеко не готовой принять его индивидуальное видение будущего как эталон. Модернистам- индивидуалистам первого призыва предстояло перековаться, отойти от субъективистских фантазий и пойти на службу к единому генеральному проекту Учения, воплощающегося в единых, унифицированных, канонических формах, доступных усвоению массой.

[ИГ67] К конце же 20-х годов раннеутопические изыски футуристов, оформлявших демонстрацию 1918-1919 годов, будут восприниматься исключительно инструментально, как несовершенная техника карнавализации по-советски: "Наши политические советские праздники уже с первых лет своего существования носили карнавальный характер. Если мы не видим костюмированных толп, то мы уже видим костюмированные улицы", - писал в 1930 году Б.Земенков и прочерчивал тенденцию совершенствования этой художественной деятельности: "художник последних лет стремится уничтожить разрыв между демонстрацией и ее оформлением, стремится сделать последнее движущимся вместе с шествием"(57,6‑8).

Заметим, однако, что в 30-е годы на новой основе возродятся попытки радикально переформировать городскую среду, сделав ее оптимальным пространством для проведения массовых акций, прежде всего- демонстраций. Если не везде реально, то везде и всюду в проектах расширяются проспекты и площади, изощренно совершенствуется агитационная техника, уничтожаются объекты, идеологически чуждые и враждебные Учению (прежде всего храмы). Возобновляется практика превращения мест проведения демонстраций в города Учения, в пространство идеологии.

[ИГ68] От традиционного карнавала оформители советских демонстраций брали в основном внешние признаки. Переодевания, чучела, макеты, модели, живые сцены,- все это объявлялось "советским карнавалом". Иногда на демострации появлялись даже беспартийные Пьеро и Арлекин. Однако такого рода безыдейный плагиат у старого карнавала неизменно подвергался критике. Наиболее же распространен был карнавальный карикатурно-комический показ "врагов". Изготовлялись чучела, муляжи, маски, переодевались статисты.

Врагов всегда было много. Б.Земенков в 1930 году перечислял таковых: буржуй, капиталист, бюрократ(со счетами), мещанин (клетка с канарейкой, самовар), вредитель, шпион, соглашатель,генерал, совдурак, растратчик,чинуша, разгильдяй, пьяница, прогульщик, сонный кооператор, кулак, поп, Пилсудский, Макдональд, Чан Кайши и т.д., и т.п. (изобилие объектов для политсатиры позволяло ввести в демонстрацию много забавного материала.) При этом в ход шли как индивидуализация /главы буржуазных правительств, "убийцы селькора Малиновского" и пр./, так и, в гораздо большей степени, карикатурная типизация: фашисты в измятых черных фраках /почему-то/, кулак в поддевке, сапогах, с черной бородой, поп с рыжей бородой и красным носом, буржуи в сюртуках и фраках, котелках и цилиндрах, генералы в непонятных мундирах, лорды-чемберлены, мускулистые рабочие в прозодежде и т.п. "Фашисты и лорды,- свидетельствует наблюдатель,- как бы они грубы ни были, все же двигаются, слышат зрителя, кричат нечто забавное и подчас остроумное. "Положительные маски"- рабочий, красноармеец, крестьянин- являются в общем более статичными"(107,170).

Иногда враги изображались и животными масками: кабан-Керзон, лисица-Макдональд и т.п. Это начинание получит в 30-е годы большую популярность в политико-уголовной риторике публичных судебных процессов. Звериные маски воскрешают мотивы народно-христианской демонологии, адаптированные на сей раз в духе Учения. Апелляция к культурной памяти участников демонстрации сочетается с идеологической агатацией. "Буржуазные политики" получают прописку в аду, как его исчадья.

В этой карнавальной перемаркировке сочетаются народный вкус и культурная привычка масс со спланированной модернистской провокацией. Случаи такого рода на демонстрациях нередки, упоминания о них мелькают в прессе и спецлитературе. Это могут быть реплики на христианскую ритуалистику; скажем, пародия Крешения в разыгранном сюжете о приеме Германии в Лигу Наций: куклу опускали в "настоящую церковную купель", вокруг ходили Чемберлен, Бриан и Штреземан и пели частушки (107,163). Это могли быть и вариации на более архаические простонародные традиции: "похороны масленицы" и т.п. На демонстрациях то и дело кого-то сжигают: то чучело гидры контрреволюции, то капиталистические гербы /на месте которых появлялась красная звезда/;[ИГ69] взрывают с использованием пиротехники буржуев и капиталистов. Вообще здесь широко использовался арсенал карнавально-ярмарочного театра. Характерна, например, сценка "Смычка": рабочий и крестьянин пытаются сомкнуть концы гигантских ножниц, им мешает "соглашатель из-за рубежа", просовывая голову между лезвиями, которая в конце концов отрезается, после чего звучит сакраментальное: "Наше дело сделано, вопреки бессильным усилиям черной стаи!" (172,5).

Как резюмировал О.Цехновицер, "карнавальные элементы заостряют политический смысл демонстрации, придают ему особую силу, выразительность и остроту, дают напоенность агитацией и злободневностью", причем 1 мая "элементы сатиры, буффонады и гротеска выдвигаются на первое место" (190,6).

По карнавальному ведомству записывали в это время и картины истории, "театрализованные воспоминания о наиболее ярких исторических моментах революции", суммировавшиеся в 1927 году в "построение карнавала в едином тематическом плане истории Октября", осуществленном порайонно(21,8).

Инсценировались сцены грядущего. Печатались и раздавались без платы (как при коммунизме) номера газет, табачники набивали папиросы и раздавали их демонстрантам. Эффектным и страшноватым зрелищем был марш колонны Осоавиахима в противогазах, увековеченный в картине Павла Скаля "Марш Осоавиахима"/1932/, где по Красной площади идут и западают куда-то в бездну красноармейцы с дикими пустыми взорами, женщины и мужчины с сумками через плечо и винтовками со штыками / См. репродукцию: Искусство. 1934. №3. С.59/.

Результаты карнавализации шествия позитивно оценивает наблюдатель: "Все мы помним стихийные, но несложные формы этих праздников в первые годы революции. Утром манифестация и разрозненные, нестройные песни, вечером длинный митинг и в заключение пестрый концерт с приглашенными артистами -профессионалами, а иногда вместо концерта- любительский спектакль, чуждый по своему содержанию и идеологии и зрителям,и актерам. Теперь даже внешний вид демонстрации отличен от прежнего. Вместо однообразных колонн демонстрантов и однообразного над ними красного леса знамен,- бесчисленные организованные отряды красных платочков, повязок, отряды пионеров, спартаковцев. Заколыхались над рядами аллегорические фигуры - "маски" - капиталиста, соглашателя, генерала, попа, царя и т.п.; запестрели театральные площадки- грузовики с буржуями в клетках на виселицах, с рабочими, разбивающими цепи рабства, с попом, урядником и купцом- под кнутом рабочего и крестьянина; где-то затренькала балалайка, зачастила частушка... Так неуловимо, неощутимо строгое течение демонстрации обратилось за семь лет революции в массовое действие, в театральное зрелище" (Н.Волотова, цит. по: 117,18).

[ИГ70] Использование карнавальных форм натолкнулось. однако, на внутренние и внешние препятствия. О.Цехновицер свидетельствует о наличии в официальных кругах сомнений: не заслоняет ли карнавальность политических лозунгов? Московский горсовет профсоюзов в 1926 году не советовал употреблять на демонстрации карнавальных средств (190,6).

Казалось бы, для сомнений нет оснований. Карнавал надежно подчинен Учению, приручен и использован. Карнавальные маски - все эти буржуи, кулаки, генералы, фашисты - надежно маркированы в соответствии с идеологией, являют собой опознавательные знаки социального зла, становятся литерами единого набора, в контексте которого они отвергнуты и уничтожены. Питавший к карнавалу неодолимую слабость Б.Земенков писал: "В большей мере присущ карнавалу сатирический отпечаток, и извечные враги народных масс в сатирическом пародировании и откровенной издевке неоднократно получали достойную отместку на карнавале"(57,5).

Однако постепенно возобладала тенденция к устранению признаков карнавала из демонстрации. Активность такого рода словестно почти не мотивирована, в публикациях тех лет трудно найти внятную систему аргументов против карнавала. Однако логика в изъятии его из праздничного шествия была. Дело не в том, что, как замечал один тогдашний автор, на демонстрации "карнавал выглядит жалко", ибо в нем мало массовой инициативы (145,518); были иные причины.

По логике Учения, изображение буржуев и т.п. должно стать поводом для суровой, бичующей сатиры, для негодующего обличения, разоблачения и уничтожения "врагов". Тут требовалось серьезное и строгое их поношение, непримиримый суд и однозначный приговор. Но в праздничной карикатуре они сделались скорее смешны, безобидны, жалки, неопасны, забавны, мелки, несуразны, глупы и даже, как мы помним, иногда остроумны. Впридачу они легко и без особого сопротивления гибнут, сгорают, разбиваются под ударами молота, разрезаются рабоче-крестьянскими ножницами и пр. В этих чучелах и масках просыпается карнавальная извечность незадачливых противников, шутов гороховых, в которых если и существует дьяблерия /а как ей не быть, коли в идеологии демонизировано все, что не принадлежит Учению/, то в сильно редуцированном виде.

[ИГ71] Это карнавальное рассерьезнивание и ослабление конфликта входило в противоречие с установкой на его, напротив, обострение, радикализацию по мере продвижения к светлому будущему. Уже в 1927 году В. Жемчужный прозорливо отмечает: "Военный характер демонстраций пытались изменить путем введения карнавальных моментов. Однако оказалось, что далеко не всегда эта карнавальность может соответствовать содержанию тех лозунгов, под которыми шли демонстранты. Да и объективные условия нашего существования не способствовали внедрению карнавалов в наш быт"(52,6). В поляризованном мире идеологии казались малоуместными шутки, беззаботный смех, потеха, веселость. И вот А.Гущин в 1930 году обрушивается на злоупотребляющего карнавальностью О.Цехновицера, критикует "погоню за внешней театрализацией и карнавальностью облика наших демонстраций", ставку "на чисто комический эффект", противоречащую заданной серьезности действия (45,48).

В карнавальном смехе не было уничтожающей силы. Карнавальные боги архаики умирали, чтобы снова родиться. Смерть была им противопоказана, смерть и жизнь включались в циклический круговорот бытия как нераздельные начала. В карнавале царит стихия метаморфоз, веселых перевоплощений, переодеваний, стирается грань между противоположностями рассудочного мышления. Этот дух относительности, свободы и анархии, атмосфера вольного творчества, раскрепощения и относительности мало годились для идеологической работы. По логике официоза, "демонстрация должна иметь тон высшей революционной сознательности и серьезности", "веселье нельзя вплести в парад, митинг, демонстрацию, это веселье нельзя смешать с главным содержанием праздника" (105;258,158). И даже "сатира, вызывающая зубоскальство, совершенно неуместна"; такой вывод делается в 1930 году (3,194).

Элементы развлечения в демонстрации упраздняются, шествие с начала 30-х годов осерьезнивается, официализируется. Некая Вера Майя оправдывала эту тенденцию так: огромные карнавалы на улицах и в ноябре, может быть, и недурны, но погода для них не подходит, лучше проводить их в клубе и театре, под крышей (98,518-519). Суть, конечно, была не в погоде. Но карнавал действительно уходит с утренних улиц, хотя окончательно не пропадает в нетях, а обнаруживает себя там и сям.

Во-первых, он контрабандой проникает на демонстрацию, явно обнаруживая себя в ее начальной стадии, в моменты подготовки к шествию и прохождению по улицам, а также в финале демонстрации. Здесь спонтанно оживает и карнавальное мироотношение, царит дух веселой относительности, перевертышей. Переодевания, общение с праздничной символикой становится поводом для непритязательной радости, опирающейся на память о карнавальных метаморфозах. Эта веселость, беспричиннная радостность, порожденная ощущением карнавальной безопасности, продлится до конца демонстрации. Переодетый человек на время событий меняет себя,[ИГ72] уходит за свои пределы и вследствие такой метаморфозы становится, как говорили на Востоке, невидимым для глаз смерти.

Концентрируется же карнавальность уже помимо демонстрации, в гуляньях вечера первого дня праздника и второго его дня. Это ее легальная сфера, причем карнавал здесь постепенно даже усиливает свои позиции.

В "индустриальных зрелищах" конца 20-х - начала 30-х годов толпа выступает в роли зрителя. Элементы карнавальности присутствуют здесь в основном в сценарном замысле, реализованном с привлечением всевозможной машинерии, бутафории, фейерверков и т.п. Это было нечто среднее между митингом и спектаклем /впрочем, в советском театре грань между этими двумя формами не всегда видна/, где основной эффект достигался техническими средствами с минимальным участием в действе актеров. Пышное, яркое, роскошное зрелище включало в себя, во-первых, карнавальные метаморфозы, игру с пространством и временем. Обыденный хронотоп упразднялся, зрителя возвращали к ключевым событиям революционной истории или обращали к подвигам и достижениям современности.

Так, в грандиозном ночном шоу ноября 1927 года в Ленинграде прожекторы высвечивали во тьме на Неве виселицы с трупами, чучела врагов, короны и гербы, огромных жандармов на бастионах Петропавловской крепости. В луче прожектора против течения проносилась гигантская фигура Ленина /чем, как полагали, передавался момент его приезда в Петроград в 1917 году/. Три дня и три ночи "город, пронизанный лучами электрических огней, гремел музыкой, гудел зрелищами" (135,1). "Такими образами и такими звуками, - замечал известный театровед,- созидается своеобразный и величественный памятник революции" (36,5).

Кроме всего прочего, зрелище апеллировало к опыту подобных действ в Петербурге ХУШ века. И тогда /в духе культуры барокко/, и теперь создавался мнимый, иллюзорный мир, творилась эффектная сомнамбулическая реальность. Погруженный во тьму зритель на это время исключал себя из быта - и отдавался зрелищу небывалого масштаба, входил в это задуманное сценарием карнавально- идеологическое пространство. Была, вероятно, в этом сильная заразительность, как в древнем театре теней или в современном кинематографе.

А.Пиотровский вывел закон, который будет неукоснительно соблюдаться в 30-е годы. Он провозгласил: чем сильнее противоречия в обществе и борьба, тем больше "растет напряжение наших празднеств" (136,6). Жизнь 30-х годов будет организовываться из мистерий двоякого рода: жестоких репрессалий - и экстатических оргий радости. И в этом, и в другом случае можно заметить следы карнавальности. [ИГ73] Исследователь общественных процессов этой эпохи В.Макаренко не так уж неправ, когда характеризует репрессии как "кровавый карнавал, небывалый в истории" /"Вся страна была охвачена сумасшествием, которым заразил ее Сталин со своими соратниками и любимцами"/ (99, 234-235). Иной вопрос, что природа этой карнавальности еще нуждается в раскрытии и осмыслении /такая попытка будет сделана ниже/.

С другой стороны, карнавал в уже традиционной спайке с идеологией утверждал себя в массовых гуляньях. Их идею формулировал А.Пиотровский, постоянно озабоченный активизацией масс в коллективном действе: "Центр тяжести нынешних майских празднеств совершенно правильно перемещается на самодеятельную инициативу, на стимулирование веселья и изобретательности этих празднующих масс. Этой цели должны служить вечерние и ночные гулянья и карнавал" (136,6). Он предлагает всевозможными изощрениями развеселить массу, создать "зрелищные стимулы для жизнерадостного подъема".

Работа по организации этого "жизнерадостного подъема" на фоне кровавого террора будет в 30-е годы производиться систематически. Одним из ключевых моментов такой деятельности должна была стать и организация празднеств, центром которых является торжественно-иератическое шествие с игольными моментами экстаза, а окружено оно периферией всевозможных гуляний. Это в совокупности должно дать эффект, о котором в духе нового времени пишет автор 30-х годов: "В первомайском народном празднике отражается вся наша многообразная, радостная и счастливая советская действительность" (40,2). Здесь характерны и указание на то, что действо "народное" и суть его в том, что это "праздник", и заказ к выражению специфики "советской действительности".

Производится идеологическая переакцентировка, суть которой уже не раз становилась предметом анализа в последние годы. Эсхатологическая программа быстрого перехода в светлое будущее дополняется апофеозом сильной государственности и уже созданного, наличного порядка. Идеология стремится убедить в том, что будущее уже как бы где-то наступило. Просто этот факт не всегда явен, по-настоящему вскрываясь в ключевые моменты общественной жизни. К таковым относятся все массовые ритуалы календарного и экстраординарного характера. Эйфорический мир светлого будущего должен был стать реальностью в праздничных гуляньях и тем самым доказать, что он уже рядом, уже обступает со всех сторон. Главной задачей организаторов действ становилось добывание радости. Поэтому можно было сказать[ИГ74]: "собственно говоря, все, что проводится на карнавале, на народном гуляньи, - это развлечения"(40,15).

Здесь возможны прежние "индустриальные зрелища". "По Неве проплывали иллюминированные лодки, катера, яхты, шлюпки. Пролеты мостов были украшены гирляндами разноцветных лампочек, пиротехнические картины изображали каскады воды с плотины Днепрогэса, движущиеся к домнам вагонетки с углем, пылающие плавильные печи. Неизменно устраивались фейерверки из ракет, римских свечей, бенгальских огней", - пишет современный исследователь о вечерних праздничных действах (114,59). Но рядом с такими шоу проводились и реанимированные костюмированные шествия. Ряженые и маски ушли с демонстрации, чтобы не отвлекать ее участников "от главного", однако им отведено свое, особое место. Эпоха неистощима на изобретения и типизацию в таких карнавальных шествиях врагов народа. Одни перечисления выглядят как своего рода парад. Например, в действе ноября 1932 года в Ленинграде были показаны оркестр городовых и жандармов, помещик, купец, фабрикант, царские генералы, министры Временного правительства, кадеты, эсеры, меньшевики, главари военной интервенции /миф о которой муссировался в эти годы/, социал-предатели, оппортунисты, деятели буржуазной и белогвардейской прессы, облаченные в балахоны с названиями газет, служители культа от шамана и колдуна до Папы Римского, кулак, подкулачник, перекупщик, торговка, спекулянт, церковный староста, вредители-саботажники, рвач, прогульщик, летун, пьяница, бюрократ, обыватели, мещане-модники, склочники, шептуны. Эти сатирические маски выделены теперь в отдельное шествие, обособлены от толпы, как музейные экпонаты и актеры из спектакля "прежняя жизнь". Сама публика в этом случае выступает как зритель.

Наряду с шествиями врагов устраивались и инсценировки, посвященные героям-пограничникам, героическим народам Испании, Китая и пр. А вокруг них группировались игры, атракционы, развлечения. Складывался комплекс увеселительных предприятий, чем дальше, тем больше выносимых за пределы демонстрации.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: