Невербальная коммуникация у человека

Дарвин (1872) понимал, что между выражениями лица чело­века и мимическими реакциями животных, особенно приматов, существует много общего. В настоящее время ученые широко признают, что напрашивается прямое сравнение между невер­бальными аспектами человеческой коммуникации и демонстра­циями у животных. Однако следует учитывать, что некоторые стороны невербальной коммуникации людей непосредственно связаны с языком. Очевидный пример — знаковый язык, кото­рым пользуются глухонемые. Однако и многие простые жесты вроде поднятого большого пальца руки-жеста-знака, вероятно, берут свое начало непосредственно в языке.

<...> Мы уже видели, что многие демонстрации и мимичес­кие реакции животных представляют собой результат ритуализации. В процессе эволюции они, по-видимому, произошли от оборонительных реакций, движений намерения, смещенной активности животных и т. д. Имеются ли у человека какие-то эквивалентные стереотипные демонстрации?

Одна из проблем в исследовании человеческой коммуника­ции заключается в том, что она может иметь различные осо­бенности, связанные с культурными традициями народа. На­пример, некоторые способы выражения согласия или отрица­ния чего-либо содержат такие движения головы, как кивание или небольшие повороты головы из стороны в сторону. Одна­ко смысл, который приписывается этим движениям, широко варьирует в зависимости от культурных традиций народа (Le­ach, 1972). Например, в Греции и некоторых других странах отрицание «нет» выражается сильным и резким движением головы назад. Тем не менее, при кросс-культуральном обсле­довании было установлено, что некоторые выражения лица являются универсальными и, по-видимому, имеют одно и то же значение у народов самых различных культур, например «взлет» бровей, когда обе брови мгновенно поднимаются вверх. Обычно этот сигнал подается как форма приветствия на рас­стоянии (Eibl-Eibesfeldt, 1972). У разных народов встречаются очень небольшие различия в использовании этого сигнала. В Европе его используют для приветствия хороших друзей и родных, в Новой Гвинее — для приветствия иностранцев, в Япо­нии эта мимическая реакция подавлена и считается неприлич­ной. В целом же взлет бровей используется как форма друже­любного приветствия или одобрения, но у сдержанных и по­дозрительных лиц ее может и не быть (Eibl-Eibesfeldt, 1972).

Целый ряд основных мимических выражений, таких как улыбка, смех и крик, — универсален. Они встречаются не толь­ко у представителей различных культур, но и у людей, родив­шихся глухими и слепыми (Eibl-Eibesfeldt, 1970); особенно вы­ражены они у маленьких детей (Blurton-Jones, 1972). Эти ми­мические реакции человека можно непосредственно сравнить с мимическими реакциями других приматов. При анализе раз­личных типов выражения лица человека было обнаружено, что существует целый ряд условий, в которых проявляются до­статочно стереотипные реакции (Hoof, 1972,1976). К ним отно­сится настороженность, которая выражается в относительно фиксированном пристальном взгляде и некотором напряже­нии лицевых мышц. Такое выражение лица очень напоминает соответствующую мимическую реакцию других приматов, за исключением того, что у некоторых и уши также могут быть направлены в сторону того, что привлекло их внимание. Чув­ство удивления внешне проявляется в том, что человек на ка­кое-то время поднимает брови, открывает глаза, а зачастую и рот. Это выражение лица, по-видимому, не имеет никакого аналога среди обезьян. Проявления страха сходны у многих приматов: для них характерны широко раскрытые глаза и сжа­тые губы. При чувстве отвращения человек морщит нос и под­нимает верхнюю губу, прищуривает глаза и отворачивает лицо. Все компоненты этого поведения — производные защитных реакций, направленных на то, чтобы избежать вредных раздра­жителей. У человека внешнее выражение отвращения ритуализовано, но у других приматов это просто набор защитных реакций, которые в коммуникации не играют никакой особой роли. При печали брови изгибаются дугой, углы рта вытягива­ются, опускаются вниз и в стороны, кривя губы. Если печаль велика, могут быть и слезы.

По-видимому, такое выражение печали у человека, а воз­можно, и у шимпанзе ритуализовано. Со стороны других чле­нов группы оно вызывает реакции утешения. Гнев может про­являться по-разному, но обычно для него характерны прижатые к оскаленным зубам губы, пристальный взгляд и нахмуренное лицо. Радость выражается улыбкой и смехом (рис. 26.2), кото­рые часто ассоциируются с юмором и поэтому считаются ис­ключительной принадлежностью человека. Однако некоторые этологи оспаривают эту точку зрения (например, Hoof, 1972; Eibl-Eibesfeldt, 1970).

У обезьян имеется демонстрация расслабления, при которой открывается рот; она связана с игривостью. Внешне эта мими­ческая реакция похожа на улыбку человека; однако между ними существует и ряд различий, особенно в характере сопровожда­ющего их дыхания. И у обезьян, и у человека эта напоминаю­щая улыбку демонстрация возникает в ответ на что-то неожи­данное в окружающей обстановке. У шимпанзе и маленьких де­тей она имеет чисто физическую природу, тогда как у взрослых людей природа этой демонстрации может быть и физической, и чисто интеллектуальной. Однако в обоих случаях эта мимичес­кая реакция характеризует, как правило, социальные взаимо­действия. Улыбка человека — это не просто слабый смех (хотя эти две реакции часто взаимосвязаны); улыбка возникает так­же и в таких ситуациях, когда дело касается легкого страха или опасения, как, например, в случае социального приветствия и ободрения. У многих приматов беззвучное обнажение зубов — это типичное проявление мимики субординантного животного, означающее признание или подчинение доминантным членам группы. Однако у шимпанзе это ободряющее и дружелюбное выражение сродни человеческой улыбке.

Мимические реакции человека и других млекопитающих обычно рассматривают как выражения эмоции, или аффекта (Ekman, 1971). Однако многие другие типы невербальной коммуникации можно классифицировать и по-другому. Помимо аффективной мимики, можно выделить и другие классы не­вербального общения (Еkman, Friesen, 1969), в том числе адап­теры, которые выполняют и коммуникативные, и некомму­никативные функции. Примерами могут служить присущие жи­вотным движения чистки тела и движения намерения. К классу эмблем относятся невербальные движения, у которых имеют­ся свои вербальные аналоги. Они составляют знаковые языки, которыми пользуются глухонемые. Кроме того, к эмблемам от­носятся неприличные жесты и различные сигнальные движе­ния, используемые на расстоянии, например подзывающие жесты. Класс иллюстраторов включает движения говоряще­го, которые иллюстрируют отдельные моменты его речи. К ним относятся жесты выразительные, указующие и пр. 'Класс регу­ляторов объединяет жесты, которые используются для регули­рования речевого потока у двух разговаривающих друг с другом людей. Примерами могут служить кивание головой, движения, связанные с общением посредством глаз, а также различные изменения позы тела.

Эрджайл (Argyle, 1972) предложил что-то вроде упрощен­ной классификации средств невербального общения, осно­ванной на результатах поведения. Он выделяет три основные категории:

1. Управление ближайшей социальной обстановкой. Сюда от­носятся жесты и позы, которые передают соответствующее отношение и эмоциональное состояние человека. Так, на­пример, человек может показывать свое чувство превосход­ства, неприязни, полового влечения или чего-то подобно­го, не выражая этих чувств словами.

2. Подкрепление речевой коммуникации. Эта категория объединяет классы регуляторов и иллюстраторов, а также различ­ные жесты, наличие или отсутствие которых может изме­нить смысл произносимых слов. Было показано, что в этом плане особую важность приобретает зрительный контакт.

3. Замещение речевой коммуникации. У представителей самых различных культур существуют знаковые языки; такие язы­ки можно использовать, когда речевое общение затрудне­но или почему-либо невозможно. Общение между охотниками в тот момент, когда требуется тишина, по-видимому, представляет собой одну из первых ситуаций, в которой ока­зался полезным язык знаков. Современным эквивалентом этого можно считать систему сигналов, которой пользуют­ся рабочие в обстановке сильного шума. Изощренная зна­ковая система, в основе которой лежит язык, используется для коммуникации на расстоянии (например, семафор) и при общении глухонемых (например, американский язык знаков, или амеслан, — AMErican Sign LANguage, or Ames-Ian). Письмо и азбуку Морзе, по-видимому, следует также отнести к этой категории.

Можно выделить два основных типа невербального обще­ния. Прежде всего, это такое невербальное общение, которое помогает использованию языка или является частью языка. Второй тип коммуникации не зависит от языка; он близок тому виду общения, которым пользуются животные подавляющего большинства видов.

Язык

В общении животных можно обнаружить ряд особеннос­тей, характерных для языкового общения человека. Например, сигналы, используемые в языке человека, весьма произвольны, так как по своим физическим особенностям они не похожи на те характеристики окружающего мира, которые они обознача­ют. Это абстрактное качество обнаружено также и в коммуни­кативном поведении медоносных пчел (Apis mellifera), исследо­вание которого впервые предпринял Карл фон Фриш.

Танец медоносной пчелы во многих отношениях является символическим. Скорость виляющего танца указывает на рас­стояние источника пищи от улья, при этом точное соотношение между скоростью исполнения танца и расстоянием определяет­ся местными «договоренностями». По-видимому, различные географические расы пчел используют различные «диалекты». Так, один и тот же элемент виляющего танца обозначает при­мерно 75 м у немецкой медоносной пчелы, около 25 м у итальянской пчелы и всего лишь 5 м у пчелы из Египта. Если все пчелы в колонии придерживаются данной договоренности, то не имеет никакого значения, какому именно расстоянию соот­ветствует элемент их танца. Некоторые исследователи (напри­мер, Hinde, 1974) считают, что поскольку используемые пче­лами символы (направление и скорость танца) физически свя­заны с направлением на источник пищи, они не могут считаться произвольными. Однако в любой системе символов, которая представляет какой-то диапазон величин, соответствие между областью символов и областью соответствующей реальности является ограниченным.

Другие этологи (например, Gould, Gould, 1982) рассматри­вают танец медоносной пчелы, как пример произвольного «со­глашения», доказывая, в частности, что вместо солнца в каче­стве точки отсчета пчелы могут использовать направление на север. Танец медоносной пчелы несет информацию о ситуаци­ях, которые имеют место вдали от общающихся животных, эту особенность многие считают важным свойством, присущим языку человека. Танец сообщает не только об источниках пищи, удаленных в пространстве (иногда до 10 км), но и о тех, кото­рые пчелы посетили несколько часов назад. В течение всего этого времени пчела-сборщица сохраняет психический образ траектории движения солнца и в соответствии с этим коррек­тирует свой танец.

Другая особенность языка человека состоит в том, что он представляет собой открытую систему, в которую могут вклю­чаться новые сообщения. Пчелиный танец может сообщить о новых источниках пищи, но, по-видимому, это пример достаточ­но ограниченной «открытости». Однако пчелы используют танец также и для того, чтобы направить соплеменницу к воде, пропо­лису (особым древесным выделениям, используемым для зама­зывания отверстий в улье), а возможно (в период роения), и к новым местам, где можно будет обосновать гнездо (Gould, 1981).

Конечно, некоторые особенности языка человека, например, его акустические свойства, отсутствуют в языке пчелы. Но некоторые из этих особенностей можно увидеть в проявлени­ях коммуникации у других животных, например в песне птиц. Несомненно, что язык человека более сложен и изощрен, чем язык животных. Но означает ли это, что между общением лю­дей и общением животных существует качественная разница, или здесь все дело в степени? На этот вопрос еще нет однознач­ного ответа.

Если животные способны пользоваться языком, тогда мож­но ожидать, что ближе всего к людям в этом отношении будут высшие обезьяны. У этих животных голосовые реакции и ми­мические движения отличаются утонченностью и сложнос­тью. Поэтому можно предположить, что они разговаривают между собой на языке, нам пока непонятном. Были предпри­няты различные попытки установить, способны ли высшие обе­зьяны пользоваться языком, которым пользуемся мы. Прежде всего, попытались научить шимпанзе копировать человеческую речь. Орангутан после нескольких лет обучения оказался спо­собным произносить только два слова: «папа» и «cup» (чашка). Потратив еще больше времени на тренировку, шимпанзе Вики справилась со словами «папа», «мама», «cup» и «up» (вверх) (Hayes, Nissen, 1971). В обоих случаях обезьяны произносили слова очень нечетко, и стало очевидным, что у этих животных просто нет голосового аппарата, с помощью которого можно было бы воспроизводить звуки человеческой речи. У шимпан­зе и плода человека гортань расположена в верхней части го­лосового пути, тогда как у взрослых людей — в нижней его час­ти. Такое расположение гортани и дает возможность человеку изменять с помощью языка конфигурацию полости глотки и таким образом производить широкий спектр модулированных звуков. Шимпанзе и другие человекообразные обезьяны про­сто не способны производить эти звуки (Jordan, 1971; Liebermаn, 1975).

И хотя ясно, что человекообразные обезьяны не могут го­ворить, все равно в отношении их коммуникации остается мно­го невыясненных вопросов. Есть ли у них для общения что-то вроде языка? Способны ли они понимать звуки человеческой речи? Можно ли их научить пользоваться языком человека с применением каких-то других средств вместо речи?

Звуковой репертуар шимпанзе насчитывает около 13 зву­ков, но они могут издавать и звуки с какими-то промежуточ­ными характеристиками. Обезьяны используют эти звуки, как для дистанционного общения, так и при близком взаимодей­ствии. Они различают голоса знакомых особей и постоянно используют звуки для поддержания контакта друг с другом, когда находятся в густом подлеске или при наличии каких-то других препятствий, мешающих видеть своих соплеменников. На основе движений намерения, мимических реакций, запахов и звуков, которые производит какая-то обезьяна, другие жи­вотные группы могут ее опознать, определить, где она находит­ся, каково ее мотивационное состояние и, вполне вероятно, чем она занимается. Однако здесь нет никаких признаков истин­ного языка, и поэтому нам нужно поискать данные о том, что животные могут с помощью символов обмениваться информа­цией о внешнем мире.

Было обнаружено, что некоторые виды животных издают сигналы тревоги, которые различаются в соответствии с видом опасности. Взрослые зеленые мартышки (Cercopithecusaethiops) производят различные тревожные звуки, когда увидят питона, леопарда или африканского воинственного орла. Другие обе­зьяны, услышав эти звуки, предпринимают действия, соответ­ствующие характеру обнаруженной опасности. Если это змея, то они начинают смотреть вниз, а если орел, то, напротив, вверх. Если они слышат сигнал, предупреждающий о близости леопар­да, они спасаются бегством в ветвях деревьев (Seyfarth, Cheyney, Marler, 1980). Эти наблюдения свидетельствуют о том, что обе­зьяны способны обмениваться информацией о внешних стиму­лах, но мы не можем быть уверены в том, что они не сообщают друг другу всего лишь о различных эмоциональных состояни­ях, вызванных этими стимулами.

Мензел (Menzel, 1974; 1979) провел с обезьянами шимпан­зе эксперименту, в которых выяснил, могут ли эти животные передавать друг другу информацию о местоположении пищи. На шести шимпанзе, содержащихся на определенном участке поля, он провел серию тестов. В сопровождении одной из под­опытных обезьян он прятал пищу в поле, а затем выпускал всех шестерых животных, предоставляя им, возможность разыскать эту пищу. Как правило, вся группа с восторгом направлялась бегом прямо к пище и очень быстро находила ее. Однако обе­зьяна, которая была свидетелем прятанья пищи, отнюдь не все­гда возглавляла эту группу. Когда Мензел вместо пищи спря­тал змею, шимпанзе приближались к ней очень осторожно, с явными признаками страха. В одном из экспериментов Мензел показывал два разных тайника с пищей двум обезьянам. Когда всех обезьян выпускали, то они обычно выбирали из этих двух тайников наиболее привлекательный. Предпочтение от­давалось либо большему количеству пищи в этом тайнике по сравнению с другим, либо фруктам по сравнению с менее лю­бимыми овощами.

По-видимому, шимпанзе на основе поведения своих компа­ньонов могут делать заключения об особенностях окружающе­го их мира. Обезьяна, которой стало известно, где находится пища, своими действиями и эмоциями показывает другим жи­вотным степень желаемости цели и направление к ней. Пря­мых указаний о местонахождении пищи нет, однако другие шим­панзе оказываются достаточно рассудительными, чтобы сде­лать свое собственное умозаключение об этом (Menzel, Johnson, 1976). Некоторые данные свидетельствуют о том, что в лабо­раторных условиях эти обезьяны могут научиться указывать на определенные объекты (Terrace, 1979; Woodruff, Premack, 1979) и использовать указующие жесты экспериментаторов как ключ для определения местонахождения пищи (Menzel, 1979). Однако при общении между собой они, по-видимому, не ис­пользуют указательных жестов или каких-либо других знаков направления.

Обучение высших обезьян «разговаривать»

Хотя и кажется очевидным, что шимпанзе обычно не сооб­щают друг другу об объектах, которые удалены от них во вре­мени и в пространстве, но вполне может быть, что их можно научить этому. Если бы мы знали о том, до какой степени че­ловекообразные обезьяны способны использовать различные особенности языка, мы, вероятно, смогли бы кое-что узнать и о наших собственных способностях.

В семье Келлогов (Kellog, Kellog, 1933) дома жила шимпан­зе по имени Гуа. Они утверждали, что она научилась понимать 95 слов и фраз, когда ей было 8 мес., т. е. примерно столько же, сколько их сын Доналд, который был на три месяца старше.

Для проверки способностей Гуа ей давали карточку, на кото­рой были изображены 4 картинки. Другая шимпанзе по имени Элли жила в доме с людьми и научилась немного понимать речь. Ее научили некоторым жестам, которые соответствова­ли определенным словам в языке амеслан. Она была способ­на, услышав произнесенное слово, делать правильный знак (Fonts et al., 1976). На основе других экспериментов, которые проводились на горилле (Patterson, 1978) и собаке (Warden, Warner, 1928), было высказано предположение, что эти живот­ные способны сформировать связь между звуками и зритель­ными сигналами.

Некоторые ученые попытались изучить, до какой степени приматы могут произвольно управлять звуками, которые они издают. В одном из опытов макак-резус должен был на вклю­чение зеленого света «лаять», а на включение красного — «вор­ковать». Обезьяны научились правильно производить эти зву­ки, чтобы получать пищевое подкрепление (Sutton, 1979). Оран­гутан научился издавать три различных звука, чтобы получать пищу, питье или возможность контактировать с хозяином (Laidler, 1978), а шимпанзе научилась лаять, чтобы побудить чело­века поиграть с ней (Randolph, Brooks, 1967). В качестве конт­роля шимпанзе научили начинать игру с женщиной-экспери­ментатором двумя различными способами: прикасаясь к ней, когда она оказывалась лицом к обезьяне, и издавая воркующие звуки, когда женщина стояла к обезьяне спиной. На основе этих экспериментов пришли к заключению, что обезьяны в опреде­ленных пределах способны осуществлять произвольное управ­ление над издаваемыми ими звуками. Если с ними не проводить специальной тренировки, то они, скорее всего, не будут подра­жать звукам, которые слышат, даже в том случае, когда живут вместе с людьми, в семейной обстановке (Kellog, 1968). Одна­ко тот факт, что они с готовностью подражают действиям че­ловека, наводит на мысль, что звуки — это не то средство, ко­торое готовы были бы освоить человекообразные обезьяны, что­бы использовать его для общения, выходящего за пределы их обычного ограниченного репертуара (Passingham, 1982).

Как только стало ясно, что речь не является необходимой составляющей языка и что способность издавать звуки или отвечать на них не обязательно связана с ответом на вопрос: «Способно ли животное овладеть языком?» — сразу открылся путь для исследования языка с помощью манипулирования зрительными символами (Gardner, Gardner, 1969; Premack, 1970). Гарднеры начали работать с одной обезьяной шимпан­зе по имени Уошо; они обучили ее языку амеслану, в котором слова представлены в виде жестов пальцев и руки. Уошо обуча­лась с 11 мес. до 5 лет и за это время освоила 132 знака (Gardner, Gardner, 1975). Уошо самостоятельно научилась комбиниро­вать эти знаки в цепочки из 2-5 слов. Первыми такими ком­бинациями были «открой» и «дай сладкого» (Gardner, Gardner, 1971). После этого у Гарднеров были еще две обезьяны шим­панзе. Они обучались с самого рождения и делали это гораз­до быстрее, чем Уошо. Фаутс (Fouts, 1975) также обучал шим­панзе. А Паттерсон (Patterson, 1978) научил одну гориллу ис­пользовать знаки, производимые кистью руки, и отвечать на голосовые команды, которые подавались на английском язы­ке. Террейс (Terrace, 1979) со своими сотрудниками научил шимпанзе по имени Ним Чимпски пользоваться языком амес­лан; в течение всего эксперимента они тщательно расшифровы­вали каждый знак, который делал Ним, и каждую комбинацию знаков.

Примак (Premack, 1976, 1978) научил шимпанзе по имени Сара читать и писать. Для этого он использовал цветные пласт­массовые жетоны различной формы, которые символизирова­ли слова. По своей конфигурации эти жетоны никак не напоми­нали те вещи, которые они символизировали. Они располага­лись на вертикальной магнитной доске, и Сара могла отвечать на вопросы, помещая на эту доску соответствующие фигуры. Сара освоила 120 пластмассовых символов, хотя ее никто не заставлял осваивать столь обширный словарь (Premack, 1976). Она могла выполнять команды и отвечать на вопросы, исполь­зуя комбинации из нескольких символов. По этой методике Примак и его коллеги обучали и других шимпанзе.

Дьюэйн Румбо (Duane Rumbaugh, 1977) применяла другой метод обучения. Она использовала искусственную граммати­ку, названную «йеркиш» (Jerkish) (Glasersfeld, 1977). Шим­панзе по имени Лана научилась оперировать клавиатурой компьютера, с помощью которой на экран выводились символы слов. Компьютер был запрограммирован таким образом, что­бы распознавать, соответствует ли правилам грамматики ис­пользование этих символов или они употребляются непра­вильно; в соответствии с этим Лана получала подкрепление. Преимущество этого подхода к обучению заключалось в том, что Лана имела возможность общаться с компьютером в лю­бое время дня, а не ожидать установленных часов эксперимен­та. И другие шимпанзе также научались общаться друг с дру­гом с помощью метода, основанного на использовании компью­тера (Savage-Rumbaugh et al» 1978; 1980).

Оценивая результаты этих экспериментов, необходимо иметь в виду и тот факт, что шимпанзе могут обманывать. Они спо­собны использовать непроизвольные намеки, которые могут допускать экспериментаторы, или могут просто научиться по­следовательности трюков подобно тому, как это делают живот­ные в цирке.

В 1978 г. Гарднеры проводили эксперименты с Уошо в та­ких условиях, когда сами экспериментаторы не знали ответа на вопрос, предлагаемый обезьяне. Уошо должна была назвать объект, показываемый на слайде, делая соответствующий знак находящемуся рядом человеку, который не мог видеть этого слайда. Второй экспериментатор мог видеть жесты Уошо, то­гда как сама Уошо его не видела; при этом экспериментатор не видел слайдов. Уошо должна была назвать 32 предмета, каж­дый из которых ей показывали четыре раза. Она дала правиль­ные ответы на 92 из 128 вопросов. Подобные тесты проводи­лись и на некоторых других шимпанзе, которые были объек­тами этих исследований (Rumbaugh, 1977; Premack, 1976; Patter­son, 1979).

Вполне возможно, что шимпанзе научаются тому, что они должны делать при получении определенных сигналов, точно так же, как цирковые животные обучаются тому, что им сле­дует делать в ответ на соответствующие сигналы дрессировщи­ка. Чтобы определить, понимают ли шимпанзе смысл знаков и символов, которыми они манипулируют, необходимо прове­сти такой эксперимент, где обезьяне пришлось бы называть предметы в ситуации, отличающейся от той, где происходило научение. В этом плане было проведено множество различных опытов (например, Gardner, Gardner, 1978; Savage-Rumbaugh et al., 1980), результаты которых показали, что шимпанзе на са­мом деле способны называть предъявляемые предметы. Более того, иногда обезьяны делали это спонтанно. Так, например, Ним делал знак собаки, когда видел живую собаку или ее изоб­ражение или когда слышал собачий лай (Terrace, 1979).

Существуют определенные доказательства того, что шим­панзе могут постигать смысл слов, т. е. что они на самом деле способны употреблять названия различных объектов. Однако их способности не столь очевидны, когда дело касается многих других аспектов языка человека, которые представляют интерес, прежде всего при оценке когнитивных способностей шим­панзе. Особый интерес представляет вопрос о том, способны ли шимпанзе вводить в свой репертуар новые (не выученные ранее) «сообщения». Этот вопрос представляется важным и для оценки танца пчел (...).

По-видимому, иногда шимпанзе создают новые фразы. Со­общалось, в частности, о том, что Уошо выдумала слово «candy drink», («сладкое питье») для обозначения арбуза, а лебедя назвала «water bird», т. е. водяной птицей. Однако такие слу­чаи трудно интерпретировать, поскольку существует возмож­ность, что кажущееся новым использование слова является лишь результатом простой генерализации. Например, Уошо научили знаку цветка, когда показывали ей настоящий цветок. Она освоила этот знак, но пользовалась им не только в отно­шении цветка, но и в отношении аромата табака и запахов кух­ни. Возможно, что Уошо связала этот знак с запахом цветка и генерализовала его на другие запахи (Gardner, Gardner, 1969). Другая проблема состоит в том, что шимпанзе иногда созда­ют новые комбинации слов, которые выглядят как не имеющие никакого смысла. Любимой пищей Нима были бананы, и он часто комбинировал это слово с другими словами, такими, как питье, щекотание и зубная щетка. Хотя и можно предположить, что «banana toothbrush» («банан» — «зубная щетка») — это тре­бование банана и зубной щетки, чтобы почистить зубы после съедания банана, но это предположение кажется маловероят­ным, поскольку банан и зубная щетка никогда не оказывались в поле зрения обезьяны в одно и то же время и Ним никогда не просил тех предметов, которых он не мог видеть раньше (Ristau, Robbins, 1982). По-видимому, такие причудливые комбинации: слов представляют собой пример игры словами, которая напоминает подобную игру у детей. Экспериментаторы заметили, что Уошо делала знаки и сама себе, кода играла одна, почти так же, как дети разговаривают сами с собой.

Таким образом, мы можем сказать, что попытки научить шимпанзе и других человекообразных обезьян различным ти­пам человеческого языка имели ограниченный успех. Вероят­но, человекообразные обезьяны способны достичь в этом лишь уровня маленького ребенка. Вполне возможно, что различие между человекообразными обезьянами и человеком — это все­го лишь различие в интеллекте. Однако вполне вероятной представляется и гипотеза о том, что люди обладают каким-то врожденным аппаратом для освоения языка. Эту мысль первым высказал Хомски (Chomsky, 1972). Во всяком случае, опи­санные здесь эксперименты с человекообразными обезьянами определенно открыли нам такие их способности, о которых мы раньше и не подозревали, и существенно приблизили нас к по­ниманию когнитивных возможностей этих животных.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: