Тема лекции 6. Стратегии убеждения в речи юриста.

План

Типы аргументов в юридическом дискурсе.

Довод и сфера психической деятельности.

Система доказательств в науке убеждать с помощью слов.

Естественные доказательства. Логические доказательства.

Доводы «у пафосу», Доводы «к этосу».

Полемика: виды и правила ведения.

Приемы доказательства и опровержения.

Краткое содержание

Речевые средства логичности. Стремление убедить судей и максимально воздействовать на интеллект и эмоции присутствующих в зале судебного заседания граждан требует знания сложнейших языковых средств, которые способствовали бы четкой смысловой связности речи и выражали бы логику изложения. Важным средством выражения логических связей между композиционными частями и отдельными высказываниями являются специальные средства связи, указывающие на последовательность развития мысли (вначале, прежде всего, затем, значит, повторяю, следовательно, итак и др.), противоречивые отношения (как уже было сказано, как было отмечено, поэтому, благодаря этому, сообразно с, следовательно, и др.), итог, вывод (итак, таким образом, значит, в заключении скажем, все сказанное позволяет сделать вывод, подводя итог, следует сказать…). В качестве средств связи могут использоваться местоимения, прилагательные и причастия (данные, этот, такой, названные, указанные и др.).
Одним из средств связи являются логические вопросы. А.Ф. Кони так анализирует обстоятельства убийства: «Подробный акт осмотра указывает на все подробности исследования, и я считаю излишним напоминать их, Укажу только те вопросы, которые прежде всего возникли у лиц, исследовавших это дело, и вы увидите, как полно и красноречиво отвечала на эти вопросы сама обстановка найденного. Прежде всего, что это такое? Убийство очевидно. С какой целью? Разломанная шкатулка, раскрытые комоды, разбросанная одежда - все это прямо говорит о совершении убийства с целью грабежа. В какое время? Отцу Иллариону после вечерни, следовательно, в 5 часов вечера, в 6-м, были принесены дрова и вода для самовара; затем у него найден самовар, почти полный водою; в чайнике, налитом доверху, заварен чай, чашка суха; видно, что, вернувшись от вечерни, он заварил чай и не успел напиться. Итак, приблизительно время совершения убийства - около 6 часов вечера. Затем обстановка убийства также довольно ясна… Здесь мы видим четкое построение приведенного отрывка, последовательное движение мысли и ее завершенность.

Подкрепляя доводы, говоря­щий может ссылаться и на авторитеты других людей, а ослабляя доводы оппонента, может подвергать чьи-либо авторитеты со­мнению. Это еще один вспомогательный источник доказательст­ва, называемый также доводами к доверию или недоверию.

В целом система аргументации выглядит следующим обра­зом. Различают доводы «к вещи» (argumetum ad rem), куда входят естественные и логические доказательства,и доводы «к чело­веку» (argumentum ad hominem). Последние подразделяются на доводы к пафосу,т.е. к чувству, к эмоциональной памяти, и до­воды к этосу, т.е. к обычаю, к морали, к коллективной памяти. Кроме того, все эти доводы могут быть подкреплены ссылкой на авторитеты,в судебной речи это показания людей. В естественных доказательствах ссылка на авторитет - это просто-напросто свидетельские показания, которые обычно рас­сматриваются как сами естественные доказательства. Тогда довод к доверию - это обоснование весомости свидетельского показа­ния или экспертного заключения, а довод к недоверию - напро­тив, обоснование их ненадежности по тем или иным причинам. Логические доказательства могут подкрепляться мнением какого-либо авторитетного ученого или мыслителя. Еще чаще ссылкой на авторитет подкрепляются доводы к пафосу и этосу.

Такова самая общая классификация риторических доказа­тельств. В судебном красноречии, как и в каждой частной рито­рике, она имеет свою специфику.

Естественные доказательства, или доводы к очевидному, осо­бенно существенны для судебного красноречия, когда показания свидетелей или вещественные доказательства помогают восста­новить ход событий уже свершившихся. В речах совещательных, обращенных в будущее, естественные доказательства играют не такую решающую роль, но применяются тем не менее достаточно часто. Они надежно «привязывают» обещания и опасения гово­рящего к актуальной действительности. Их доказательная сила в их объективности. Обладая ими, оратор часто подчеркивает, что «это уже не слова, а реальное дело, настоящие факты».

Самый сильный из доводов к очевидному - приглашение в свидетели самих слушающих: «Вы сами видите...».

В судоговорении решающую роль играют ха­рактеристики источника доказательств.

Прежде всего, этот источник должен быть назван. Если в суде свидетель обязан назвать себя, то в практике политической рито­рики постоянно встречаются такие словосочетания, как «автори­тетные аналитики полагают», «многие сходятся во мнении», «ис­точник, близкий к тому-то полагает» и прочее. Следует помнить, что подобные расплывчатые указания хотя и могут служить до­водом в споре, но не обладают неопровержимой силой естествен­ного доказательства. Объективирующая роль таких анонимных свидетельств сильно снижена. Это особенно очевидно, когда речь идет не об оценках («аналитики полагают»), а о непосредственно увиденном («очевидцы рассказывают»).

Из предъявляемых к источникам обязательных требований, ко­торые оратору следует соблюдать самому и несоблюдение кото­рых дает в руки оппонентов важный козырь, назовем также неза­висимость источников, их компетентность и добросовестность.

Первое требование состоит в следующем. Если один человек был очевидцем какого-либо события, а другие свидетельствуют о нем со слов этого единственного очевидца, нельзя утверждать, что о происшедшем единодушно свидетельствуют несколько че­ловек. Это утверждение будет наивной уловкой, на которую не­пременно обратит внимание умный оппонент. Источники долж­ны быть независимыми.

Второе требование можно сформулировать так: вынося суж­дение о чем-либо требующем специальных знаний нельзя опи­раться на показания некомпетентных людей. «Простой человек» не может с полным пониманием дела рассказать об устройстве ядерного реактора. В годы, когда этот «простой человек» был общим местом пропаганды, подобные ситуации возникали до­вольно часто. Сегодня это должно быть исключено.

Наконец, источник должен быть непредвзят и правдив. Тре­бование достаточно очевидное.

Относительно естественных доказательств следует сделать еще одно существенное замечание: безупречные в отношении фак­тическом, доводы могут быть недостаточно представительны­ми и даже невыигрышными в психологическом плане.

Логические доказательства строятся либо на дедукции- пе­реходе от общих рассуждений к частным, либо на индукции- переходе от частных рассуждений к общим. Особый случай -рассуждения с дефиницией,когда связь между общим и част­ным подвергается пересмотру.

Дедуктивные рассуждения наиболее убедительны и наиболее тривиальны. В классическом виде они представляют собой пол­ный силлогизм, т.е. рассуждение, включающее две посылки (большую и малую) и вывод.

«Как известно, тяжесть чужого дурного мнения тем силь­нее, чем достойнее и уважаемее то лицо, от которого исходит это мнение, чем выше стоит оно в наших глазах. То же самое было и здесь», - рассуждает известный судебный оратор А.Ф. Кони в одной из своих речей. Суть дедукции именно в этом «то же самое было и здесь».

Если верхнее платье человека забрызгано грязью, он не мог ехать в кебе. У интересующего нас человека грязное пальто, зна­чит, он шел пешком. Такими и подобными им рассуждениями Шерлок Холмс постоянно поражает доктора Ватсона. Как видно из приведенных примеров, особенно из последнего, исходная по­сылка должна быть безупречно верной, тогда безупречно верным будет и все рассуждение. Поскольку забрызганный грязью чело­век все-таки мог ехать в кебе, вывод Холмса неоднозначен.

Индуктивное умозаключение, напротив, построено на обоб­щении частных суждений. Стопроцентной доказательной силой оно может и не обладать.

Знаменитый адвокат В. Д. Спасович не может доказать, что следствие было тенденциозным, прибегая к неопровержимости силлогизма, и поэтому использует индуктивное рассуждение, анализируя и обобщая разрозненные факты.

Чаще всего индуктивные рассуждения подкрепляются ввод­ными словами, оценивающими достоверность сообщения: «со­вершенно очевидно», «наверняка», «ясно», «не вызывает сомне­ния» и т.п. Эффектной бывает и апелляция к слушающему: «Как вы сами понимаете», «Нетрудно догадаться», «Читатель, верно, уже и сам сделал вывод» и т.п. в том числе и знаменитое «Суду все ясно».

Более интересно рассуждение с дефиницией.

Строится оно следующим образом. Вначале дается непра­вильное определение разбираемого казуса или неправильная ква­лификация лица, соответствующие тем представлениям, которые надлежит опровергнуть. Часто эти представления разделяет и ау­дитория. Затем это определение подвергается сомнению и дается новая, подлинная дефиниция.

Идея рассуждения с дефиницией состоит в том, что в основе противоположного мнения лежит неправильная концептуализация действительности. На ее базе строятся неправильные силлогизмы. Оппонент рассуждает о вреде капитализма, исходя из своего о нем

представления. Это представление суммировано в ложном опреде­лении, а затем предлагается другое определение. То же и относи­тельно лица. «Вы считаете Иванова вором, потому что у него ока­залась ваша вещь. Следовательно, вор - это человек, у которого найдена чужая вещь. Но это не так. Вор - это тот, кто присвоил чужое тайно, сознательно, помимо воли владельца».

Обратимся к уже процитированной речи В. Д. Спасовича по делу Нины Андреевской:

«У средневековых юристов для доказательства убийства требовалось тело убитого, corpus delicti. Здесь есть corpus, но весьма сомнительно есть ли здесь corpus delicti. Может быть, утоплена, может быть, задушена, но без давления на горло, а одним из способов в романах только встречающихся, например, приложением пластыря и преграждением дыхания, а может быть, и утонула. Чтобы обличить убийство, необходимо дока­зать, что ее известные люди убивали, поймать их на самом дея­нии убийства, а затем, так как нет действия без причины и зло­деяния без мотива, доискаться личных целей убийства; необхо­димы доказательства не самого дела, а преступного влияния подсудимых. Таких доказательств нет, акт деяния покрыт со­вершенным мраком».

Смысл этого рассуждения состоит в том, что не всякая смерть вызвана преднамеренным убийством. Речь идет лишь о несчаст­ном случае. На этом строится вся защита Спасовича.

Итак, логические рассуждения не самая сложная часть ритори­ки. В основе своей они просты, и нет нужды в их подробной диф­ференциации. Однако параграф о логических доказательствах бу­дет неполон, если мы не рассмотрим феномена логической уловки.

Логическими уловкаминазываются неверные рассуждения, которым внешне придана логическая форма. Это рассуждения со скрытым изъяном.

Наиболее известная логическая уловка называется «После этого - значит поэтому» (Post hoc ergo propter hoc).Ее суть в том, что отношения следования во времени подаются в рассуж­дении как причинно-следственные. Имеются в виду рассуждения вроде следующего: «Если лампочка перегорела, когда я читал фельетон, значит она перегорела оттого, что я читал фельетон». Как ни стара эта уловка, люди попадаются на нее до сих пор. Особенно хорошо она маскируется статистическими данными: «Телефон - одна из причин, вызывающих близорукость. Извест­но, что девяносто семь с половиной процентов близоруких людей пользуются телефоном». Чаще всего в таких случаях вывод даже не формулируется. Пусть читатель или слушатель «догадывает­ся» сам. Если наше мнимое рассуждение сформулировать с со­блюдением обычной последовательности, то изъян был бы за­метнее: «Известно, что девяносто семь с половиной процентов близоруких людей пользуются телефоном. Отсюда следует, что телефон - одна из причин, вызывающих близорукость».

Другой распространенной уловкой является некорректно сформулированный вопрос (квезиция).При любом ответе на та­кой вопрос вопрошаемый так или иначе дискредитирует себя. Например: «Давно ли вы перестали заниматься антигосударст­венной деятельностью?» Тем самым навязывается либо ответ «давно», либо «недавно». В обоих случаях вопрошаемый призна­ет, что он занимался антигосударственной деятельностью. Этот прием срабатывает особенно хорошо, когда обвиняемого засы­пают серией подобных вопросов. Тогда у стороннего наблюдате­ля, если он воспринимает речь обвинителя некритически, скла­дывается впечатление, что вопрошаемый виноват и вина его до­казана.

Самой простой логической уловкой (у древних она называ­лась peticio princpii) является вывод основанный ни на чем, как бы на самом себе, как в чеховском: «Этого не может быть, пото­му что этого не может быть никогда». Убедительный вид такая уловка приобретает в том случае, когда отсутствие доказательст­ва тонет в многословии.

Вернемся к речи Спасовича по делу Нины Андреевской:

«Что бы вы сказали, господа судьи, если бы родственник и ближайший наследник завещателя по закону стал доказывать недействительность завещания сумасшествием, а сумасшест­вие стал доказывать невозможностью, чтобы по духовному за­вещанию он, наследник по закону, был бы устранен. Ясно, что здесь будет peticio principii, верченье в беличьем колесе. Не то ли самое и здесь?

Вопрос о притворстве есть вопрос чисто психологический о том, что А знал, что чего-то нет, и несмотря на то, его искал. Если бы мы не знали по обстановке театрального представле­ния, что мы присутствуем при воображаемых и симулируемых действиях, то мы никак не могли бы решить, правду мы созерца­ем или ложь; следовательно, и для решения вопроса притворился ли Давид Чхотуа, необходимо решить, что Нина не утонула и что о неутонутии ее знал Д. Чхотуа и, несмотря на то, ее искал. Но ведь и Аи В суть факты искомые, еще неизвестные. Обыкно­венно и в логике идут от величин известных, чтобы определить неизвестные. Здесь же от неизвестных идем к исследованию не­известных. Вот почему и получаются нелепые результаты)).

Защитник обличает обвинение в логической ошибке: Д. Чхотуа обвиняют в том, что он притворно искал тело убитой им Андреев­ской. Но если он не убивал, почему поиски тела притворны?

Одной из уловок, выделенных еще в античности, является дву­смысленность, или амбегю. Это не собственно логическая уловка, так как построена она на явлении омонимии, т.е. на совпадении формальных элементов при несовпадении содержания. Древние рассматривали два случая амбегю: эквивокацию и амфиболию.

Эквилокацияоснована на использовании разных значений одного слова. Этот прием не раз обыгрывался в художественной литературе. Садовник в басне Козьмы Пруткова понимает слово «прозябать» не в значении «существовать», а в значении «долго находиться на холоде».

Гораздо реже такое происходит в действительности. Так, име­ла место следующая история: «Некий лысеющий господин обра­тился в фирму с просьбой посоветовать, как ему лучше сохранить волосы. Заплатив за консультацию, он получил ответ: сохраняйте их в полиэтиленовом мешочке». Эквивокация построена на раз­ных значениях слова «сохранить»: «оставить без ущерба» и «держать, содержать».

Амфиболия основана на двусмысленном истолковании син­таксической конструкции.

Выражение «Ели пирог с тайным советником» можно понять и как сообщение об обычном обеде в обществе тайного советни­ка, и как страшную историю о людоедстве, когда тайный совет­ник послужил начинкой для пирога (ситуация, обыгранная в ли­тературе). Предложение «Мать любит дочь» можно понять и как то, что мать любит свою дочку, и как то, что, напротив, дочка любит свою мать.

Видом амфиболии является акцентуация,когда все решает расстановка логического ударения. Этот случай в «народной ри­торике» обычно обозначается не термином, а указанием на при­мер: «Казнить нельзя помиловать», где все зависит от интонации (на письме - от знаков препинания): «Казнить. Нельзя помило­вать», «Казнить нельзя. Помиловать». Вспомним, сколь многие рассуждения начинаются со слов «Где это видано, чтобы...» или «До сих пор никто не видел, чтобы...».

В «Беге» М. Булгакова владелец тараканьих бегов Артур оп­ровергает обвинение в том, что он напоил пивом фаворита состя­заний Янычара, прибегая именно к игнорации: «Где вы видели пьяного таракана?» На игнорации построена также тактика от­вержения аргументов противника – антирезис. Подведем итог. Логические доказательства достаточно триви­альны, зато убедительны. Прибегающий к ним пользуется либо дедукцией (наиболее убедительные доказательства), либо индук­цией, либо рассуждениями с дефиницией. От логических доказа­тельств следует отличать логические уловки. Ими не стоит зло­употреблять, но обнаружение их в речи оппонента - очень силь­ный аргумент. В этой связи мы и дали представление о наиболее распространенных видах уловок. Разоблачение уловки, а тем бо­лее называние ее имени (в частности - латинского термина) вы­глядит в словесном поединке особенно весомым.

Доводы к пафосу (буквально к "страстям") апел­лируют к чувствам человека. Традиционно их подразделяют на угрозы и обещания. Угроза заключается в том, что оратор показывает, какими неприятными последствиями чревато принятие того или иного решения.

Обещание, напротив, состоит в том, что с принятием того или иного решения связываются какие-то улучшения. Например, ора­тор может утверждать, что, проголосовав за коммуниста, мы обеспечим себе социальное страхование. Это будет обещанием. Соответственно, угрозой будет рассуждение о том, что проголо­совав за коммуниста, мы обрекаем себя на дефицит, а то и на ре­прессии.

Такова общая схема. Практика предоставляет огромный про­стор для творчества, которое, естественно, чревато и удачными риторическими находками, и промахами. Законы логики сегодня те же, что и в античной Греции, а вот страсти человеческие и те же, и не те же. Те же они в том смысле, что направления их векторов остались неизменными. Людьми движет чувство самосо­хранения, желание «расширения» (продления рода), понятие о справедливости (что я обязан дать и что мне причитается), позна­вательное и эстетическое любопытство (в том числе и безотноси­тельно к практическому результату). Так было всегда. Однако чувства эти и не те, потому, что аргументы к пафосу опираются на эмоциональную память. А эмоциональная память человека оп­ределяется его жизненным опытом. Аргументируя к пафосу, оратор использует только две край­ние точки шкалы эмоциональной памяти: то, что заведомо непри­ятно, и то, что заведомо приятно. Первое приурочено к угрозе, второе - к обещанию. Но каковы единицы этой шкалы?

Во-первых, это попросту эмоционально окрашенная лексика: слова, вызывающие приятные и неприятные ассоциации. Такой «точечный» жанр, как коммерческая реклама, пользуется этой лексикой весьма охотно: на одном полюсе «свежесть», «чистота», «здоровье», на другом - «морщины», «болезнь».

Следует, однако, заметить, что использование крайних точек шкалы не подразумевает чрезмерной интенсификации речи. По­добно тому как слова «исключительный», «эксклюзивный» не красят товарную рекламу, так и интенсификаторы в виде превос­ходных степеней прилагательных («наикраснейший из краснейших») не красят рекламу политическую. Удержать крайние точки шкалы без интенсификатора - означает искусно построить рек­ламу. Это помогают сделать конкретизаторы. Например, вместо «исключительное ощущение свежести» в торговой рекламе мож­но употребить выражение «свежесть, напоминающая запах сена» или «свежий запах сосновых иголок». Точно так же и в политиче­ском красноречии такие слова, как «знающий», «компетентный», лучше конкретизировать: «знаток юридических тонкостей», «хо­рошо знает производство». Всякая конкретизация заставляет го­ворящего остановить на чем-то свой выбор и предполагает ответ­ственность за этот выбор. Сказать «исключительная свежесть» -все равно что не сказать ничего. Но пообещать запах сосновых иголок - это уже значит обязать себя. Употребление интенсифи­катора ни к чему не обязывает, говорящий неуловим. Используя конкретизатор, говорящий за отказ от этой безответственности и неуловимости получает доверие случающего, ибо и слушающий понимает, что чем больше интенсификации и меньше конкрети­ки, тем меньше стоит само сообщение.

Во-вторых, на шкале эмоциональной памяти располагаются и более крупные, чем слова, единицы: это описания неких извест­ных ситуаций, образов. Выше мы говорили об изображении пус­того магазина как о доводе к пафосу. Пустой магазин - это некая трафаретная картинка - фрейм, который может быть эмоцио­нально «раскрашен» говорящим.

Слово фрейм,столь широко применяемое сегодня в когни­тивной науке, буквально означает «рамка». «Магазин» это рамка с готовыми позициями: продавец, покупатель, ассортимент, це­ны. Оратор заполняет эти позиции, опираясь на эмоциональную память аудитории: «невнимательный (предупредительный) про­давец», «вальяжный (стиснутый очередью) покупатель», «скуд­ный (богатый) ассортимент», «низкие (недоступные) цены». Заполнение фрейма похоже на подбор цветных карандашей для детской книжки-раскраски. От оратора требуется подобрать пра­вильный фрейм и умело его раскрасить.

При апелляции к пафосу автор должен быть очень внимателен к своему языку. Очень часто, постулируя высокий пафос, взвол­нованность, стараясь зажечь аудиторию, говорящий пользуется вялым языком, красноречиво свидетельствующим о полном рав­нодушии к предмету речи. В «Теркине на том свете» А.Твардов­ского есть такие строчки:

Надпись: «Пламенный оратор» -

И мочалка изо рта.

Этот загробный оратор - пример самой грубой риторической ошибки. Более тонкие состоят в том, что языковые средства ока­зываются неуместными в данной «пафосной» ситуации и гораздо больше соответствуют другой ситуации.

Излагая теорию риторических фигур, мы специально уделим внимание наиболее уместному их употреблению. Предваряя же эти сведения, рассмотрим следующий искусственно построенный сюжет. Вообразим себе, что некто, заверяя нас, что непременно сдержит свое слово, высказывается так: «Обещания я, конечно, сдержу. Свои. Да, обещания - ну те, которые я (помните) давал (и в прошлый раз тоже) вам». Вряд ли, по этой речи вы составите впечатление о человеке, уверенном в себе, хотя это речь, призван­ная продемонстрировать именно это качество говорящего. Здесь употреблены риторические фигуры, не подтверждающие данного пафоса, пафоса уверенности. А как может быть воспринята речь человека, выражающего свои колебания в таких словах: «Я расте­рян и каждую минуту меняю свои решения. Я растерян и каждую минуту не знаю, что предпринять. Я растерян и поэтому пребываю в большом смущении»? Поверим ли мы в такую растерянность?

Итак, использование доводов к пафосу - это апелляция к чув­ствам слушателя с опорой на его эмоциональную память. Сами доводы к пафосу состоят в обещании или в угрозе. Стремясь активизировать эмоциональную память, заразить слушателя тем или иным чувством, заставить поверить в обещание и почувство­вать угрозу, говорящий должен тщательно выбирать узнаваемые ситуации - фреймы, должен уметь «попасть в струю», разбудить знакомые воспоминания. Ему необходимо с осторожностью от­носиться к абстрактным интенсификаторам речи и следить за тем, чтобы языковое выражение аргументов соответствовало па­фосу его речи.

Доводы к этосу (буквально «обычаю»), или этиче­ские доказательства, принято делить на доводы к сопереживанию и доводы к отвержению. И те и другие опираются на общие для данного этоса (этноса, социальной группы, людей одной веры, конфессии) нравственные представления. Однако опорой для них является уже не индивидуальный опыт, как для доводов к пафо­су, а опыт коллективный. Доводы к сопереживаниюпредпола­гают коллективное признание определенных позиций, а доводы к отвержению- коллективное их отторжение, неприятие. В по­следнем случае этическое доказательство ведется от противного.

Рассмотрим такой пример. Герой кинофильма «Бере­гись автомобиля» Юрий Деточкин дерзко и изобретательно уго­няет автомобили, а вырученные от их продажи деньги жертвует детским домам. Красть нехорошо. Но все симпатии зрителей на стороне угонщика, потому что тот проявляет полное бескорыстие (довод к сопереживанию) и чувство справедливости (также довод к сопереживанию). В фильме есть еще один мотив: Деточкин крадет автомобили, приобретенные на неправедно нажитые день­ги. Это уже довод к отвержению: зрители не сочувствуют по­страдавшим. Бескорыстие и чувство справедливости - чрезвы­чайно ценимые в нашем этносе качества. Поэтому мы и симпати­зируем герою кинокомедии.

Отметим, что доводы к сопереживанию чаще всего направлены именно на личность. Личность, являющаяся носителем социально одобренных качеств, вызывает симпатии. Если, например, нам скажут о человеке, что он добр, это расположит нас к нему, ибо доброта - одно из особенно одобряемых в нашем этносе качеств.

Доводы к отвержению направлены на личность реже. Правда, осуждая кого-либо, мы обычно называем такие его качества, ко­торые порицаются принятой у нас моралью. Но это не самый удачный случай применения доводов к отвержению. Любопытно, что в русском языке есть глаголы «обелять» и «очернять». Есть и слово «очернитель», и слово «клеветник», но слова «обелитель» нет. Вообще, обвинение распространено в нашей культуре гораздо шире, чем оправдание, и для обозначения ложного обвинения в нашем языке припасено гораздо больше слов, чем для обозна­чения ложного оправдания. Чего стоят хотя бы такие выражения, как «марать», «лить грязь», «копаться в грязном белье».

Наиболее удачные доводы к отвержению направлены не на конкретную личность, а на ее пороки, что соответствует христи­анскому принципу отделения греха от грешника. Например, ри­торический вопрос «Разве мы должны оставлять без помощи де­тей и стариков? Да еще к тому же больных детей? Беспомощных стариков?» прозвучит как сильный довод к отвержению. Всякому понятно, что речь идет о поведении, не одобряемом нравственной нормой. Беспомощных стариков и детей нельзя бросать на произ­вол судьбы.

Вот пример довода к отвержению:

«Господа присяжные! Щадите слабых, склоняющих перед вами свою усталую голову; но когда перед вами становится че­ловек, который, пользуясь своим положением, поддержкою, дер­зает думать, что он может легко обмануть общественное пра­восудие, вы, представители суда общественного, заявите, что ваш суд - действительная сила, сила разумения и совести, и со­гните ему голову под железное ярмо закона».

Здесь защитник А.И. Урусов, оправдывая своего подзащитно­го, в то же время перелагает вину на другого, используя довод к этосу, в данном случае опираясь на представление о том, что сильные мира сего тоже должны отвечать перед законом, наравне с прочими. Довод, действенный и сегодня. Не случайно уже в са­мом начале своей речи Урусов говорит:

«Есть одно чувство, господа присяжные заседатели, кото­рое как бы вставало воочию перед вашими глазами, словно воз­вышалось над этим уголовным процессом, чувство величествен­ное и гордое, - это чувство общечеловеческого равенства, ра­венства, без которого нет правосудия на земле!»

Это типичный довод к этосу.

Использование несимпатичных свойств человека в качестве доводов к отвержению - распространенная ошибка политической риторики. Общество с большим подозрением относится к тому, кто ругает других. Это тоже след христианской этической нормы. Нет человека, который не знает, что не хорошо видеть в чужом оке соломинку, а в своем не замечать и бревна. Кроме того, рус­ская коллективная память помнит совершенно бескорыстных, праведных обличителей, Христа ради юродивых, правдоискате­лей, отказавшихся от мирских радостей и ради правды подвер­гавших себя опасности. Поэтому человек, становящийся в позу обличителя и преследующий при этом собственные интересы, производит тяжелое впечатление: если ему и удается бросить тень на другого, то и на него самого падает тень.

Плохое впечатление от обличений может сгладить только «мораль» - обобщение, выводимое из конкретного случая. Так, собственно, и поступает процитированный выше судебный ора­тор Урусов. Если оратор морализирует, ему многое прощают. От моралиста ждут полезных советов. Русская культура любит по­срамление порока, разоблачение греха. К этому она подготовлена нравственными проповедями, в том числе и проповедями худо­жественными, которыми так богата русская классическая литера­тура. Но если «морали» мало, а очернения конкретного человека в преизбытке, это воспринимается как «грязь», и риторических очков такой оратор не заработает.

Рассуждая о доводах к этосу, мы говорили «в нашем этносе», «у нас». В самом деле, имея много общего, этические нормы раз­ных этнических и социальных групп во многом расходятся. Если аргументы к логосу универсальны, а аргументы к пафосу обу­словлены индивидуальной эмоциональной памятью, то аргумен­ты к этосу, как уже было сказано, обусловлены коллективной па­мятью и коллективной моралью. Вопрос об уместности аргумен­тации встает здесь особенно остро.

И еще одно замечание. Если доводы к очевидному и к логике должны быть точными, истинными, то доводы к пафосу и этосу должны быть искренними. Оратор уничтожает сам себя, когда своим поведением противоречит своим же аргументам. Оратор оказывает себе плохую услугу, когда в одном и том же выступле­нии апеллирует к взаимоисключающим нравственным нормам. Его оппонент окажется очень неискусным, если этим не восполь­зуется. И уж совсем невыигрышная для оратора позиция - смена этических норм, именуемая «приспособленчеством». Нельзя в одном выступлении прославлять атеизм, а в другом - религию. Этого оппоненты не простят никогда, даже если слушатели об этом и забудут.

Доводы к этосу ставят говорящего в определенную позицию. Иногда эту позицию трудно выдержать, и тогда доводы к этосу оборачиваются против говорящего.

«Не жаждой власти, не карьерными устремлениями, не пус­тым тщеславием и честолюбивыми устремлениями обусловлено мое решение баллотироваться на должность губернатора на второй срок. Моя жизнь сложилась, и с высоты своих лет и в нелегких трудах приобретенного опыта я ощущаю это не про­сто своей обязанностью, а, если хотите, долгом)), - заявляет в открытом письме губернатор В. А. Стародубцев.

Этим заявлением, как и другими, содержащимися в том же письме, автор отводит себе в предвыборной борьбе роль беско­рыстного правдолюбца, роль на Руси очень уважаемую и хорошо проработанную в русской культуре. Слишком уж высокие образ­цы подлинного правдолюбия и бескорыстия были заявлены в на­шей истории и нашей культуре и остались в народной памяти. Поэтому, не будучи подкрепленной, завышенная аргументация к этосу производит комическое впечатление. На память приходит цитата из «Двенадцати стульев» Ильфа и Петрова: «Не корысти ради, но токмо волею пославшей мя жены...».

Подытожим сказанное. Доводы к этосу апеллируют к этиче­ским представлениям, отложившимся в коллективной памяти. Они подразделяются на доводы к сопереживанию и доводы к отвержению. Доводы к отвержению лучше не связывать с осужде­нием конкретного лица. Если же такая связь необходима, она должна быть сглажена обобщением, «моралью». Доводы к этосу ко многому обязывают говорящего, ставя его в определенную этическую позицию. Эта позиция должна быть соизмеримой как с его персоной, так и с его словами, сказанными ранее.

Ссылка на авторитеты называется еще доводами к доверию и доводами к недоверию. Их суть в усилении логических, этиче­ских и эмоциональных доказательств. Для этого привлекается третья сторона (первая стороной мы называем говорящего, вто­рой - слушающего). Если третья сторона - союзник, то это дово­ды к доверию, если противник, - к недоверию.

Если речь идет о логическом доказательстве, довод к доверию состоит в том, что наряду с логическим рассуждением указывает­ся лицо, которому это рассуждение принадлежит, и, как правило, дается характеристика этого лица, соответствующая «логосному» духу, такая, как «великий мыслитель древности», «знаменитый логик двадцатого столетия», «китайский мудрец» и т.д. Иногда имена говорят сами за себя, и тогда обычный способ их введения выглядит следующим образом: «Еще Сократ полагал, что...», «Сам Аристотель, отец логики, считал, что...».

В качестве третьей стороны при приведении логического до­казательства могут выступать эксперты. Ссылаясь в одной из своих речей на показания экспертов, А.Ф. Кони вначале рассуж­дает о роли бухгалтерской экспертизы вообще (в разбираемом деле требовалась именно такая экспертиза):

«Бухгалтерская экспертиза требует особого навыка и осо­бых специальных знаний. Если в представителях ее вы не найдете признаков навыка или ручательства в полном обладании сче­товодной техники, если заключение их нетвердо, шатко, уклон­чиво, вы хорошо поступите, если отвергнете экспертизу и не будете ее считать доказательством. Но если экспертиза произ­ведена и выражена со спокойствием и достоинством истинного знания, если сами эксперты являются настоящими представи­телями своей специальности, то экспертизу надо принять и прислушаться к ней со вниманием и уважением».

После такой преамбулы применяется сам довод к доверию: «Вы слышали, что говорили эксперты, вы знаете, кто они: один опытный чиновник министерства финансов, другой - бухгалтер частного банка, третий - представитель счетоводного учреж­дения и изобретатель новой системы, системы тройной бух­галтерии».

Ссылка на авторитет в доводе к пафосу также обычно содер­жит характеристику самого авторитета. Это может быть не толь­ко авторитет в собственном значении слова, но и малоизвестный человек, ставший авторитетом как лицо, испытавшее на себе то, о чем говорится в угрозе или обещании. Более того, в последнем случае третья сторона может быть названа обобщенно: «Всякий американец вам скажет, что...», «Тому, кто испытал ужасы вой­ны, не надо объяснять, что...», «Тот, кто жил при социализме, прекрасно помнит, как...». Так как речь идет не о фактическом доказательстве (свидетельских показаниях в узком смысле слова), такое обобщенное называние третьей стороны вполне допустимо, если только не расходится с действительностью.

Ссылка на авторитет в доводе к этосу чаще всего содержит характеристику авторитета (с «этосной» стороны) и указание на самого адресата речи. Ее обычная схема такова: «Такой-то, а уж он в этом знает толк, сказал, что мы часто забываем о том-то».

Интересную ссылку на авторитет содержит одна из защити­тельных речей С. А. Андреевского. Ссылка замечательна тем, что довод к доверию сочетается в ней с доводом к недоверию, при­чем оба авторитета - великие русские писатели. Андреевский защищал мужчину, убившего женщину из ревности, и вполне есте­ственно вспомнил «Крейцерову сонату» Толстого. Кстати, он не мог ее не вспомнить еще и потому, что повесть в то время была на слуху у присяжных.

«Конечно, он погиб из-за любовной страсти, из-за того чувст­ва, которое так глубоко заявляет о себе в процессах и над кото­рым так мучительно думал Толстой, когда писал свою «Крейцеро­ву сонату». К чему же пришел знаменитый писатель? Он нашел, что единственное средство избегнуть бедствий и преступлений от любви - это совершенно и навсегда отказаться мужчинам от женщин. Легко ли сказать? Единственное возможное средство - и то невозможное. Значит, дело не так просто. Многие благород­ные мыслители предлагают теперь заняться очищением нравов путем целомудренного воспитания. Но Иванов созрел ранее этих благих начинаний; к тому же он имеет болезненно-пылкую кровь. Да еще и неизвестно, насколько поможет горю проповедь борьбы со страстями. Не глубже ли сказал Пушкин: «И всюду страсти роковые, и от судеб защиты нет!»

Не полемизируя прямо с Толстым и современными морали­стами, защитник мягко отвел их рецепты и сослался как на авто­ритет на Пушкина.

Недоверие при доводе к логосу создается тем, что приводится заведомо неверное высказывание, принадлежащее человеку, в логических способностях которого автор сомневается. В этом слу­чае также часто используется эффект «эксперт не в своей области».

«Конечно, если нет мотива, так о чем же и говорить; но пола­гаться на судебно-медицинскую экспертизу, что она раскроет мотивы, кажется мне совершенно неосновательным; исследова­ние мотивов преступления лежит в области явлений более слож­ных, чем те, которыми занимается медицина» (А. И. Урусов).

Недоверие при доводе к этосу создается тем, что какое-то ли­цо квалифицируется как не знающее людей (чаще всего людей вполне конкретных, данную социальную или возрастную груп­пу), не понимающее их этических установок. Например: «Такой-то с большим чувством говорит о проблемах молодежи. Но он, видимо, забыл, чем живет молодежь. А о сегодняшней молодежи, ее мыслях и чувствах просто не имеет представления». В одной из сатирических песен Галича описана ситуация, когда высту­пающему на митинге дают текст чужой речи и он, мужчина, вы­нужден произносить слова: «Как мать говорю и как женщина». В данном случае сатирик выразил глобальное недоверие к этосу советских речей, показывая несоответствие этических клише па­фосу реальной жизни оратора.

Недоверие при доводе к пафосу (угрозе или обещанию) созда­ется аналогичным образом: показывается, что лицо, апеллирую­щее к пафосу, плохо знает людей, к которым апеллирует. Напри­мер: «Он обещает голодным старикам «сникерсы» и дискотеки! Он приглашает их насладиться звуками тяжелого металла, а им нужно бесплатное медицинское обслуживание!» Или: «Он угро­жает повстанцам войной? Людям, которые уже сорок лет носят при себе оружие! Да...Навряд ли этот политик сможет управлять людьми!»

Выразительный пример возбуждения недоверия при доводе к пафосу находим у А. Ф. Кони.

Знаменитый судебный оратор бе­рет на себя смелость выразить недоверие общественному мне­нию, противопоставив его общественной совести.

«Но суд общественного мнения не есть суд правильный, не есть суд свободный от увлечений; общественное мнение бывает часто слепо, оно увлекается, бывает пристрастно и или жесто­ко не по вине, или милостиво не по заслугам. Поэтому приговоры общественного мнения по этому делу не могут и не должны иметь значения для вас. Есть другой, высший суд - суд общест­венной совести. Это ваш суд, господа присяжные».

Очень часто доводами к недоверию ставятся под сомнение свидетельства, т.е. доводы к очевидному. Самым типичным в та­ких случаях является сомнение в компетентности свидетеля: «Но я не хочу сказать, что Пайт - ложный свидетель, при­думывающий события, чтобы припутать свое неизвестное к загадочному процессу. Просто он в темноте, сидя на пароходной пристани, не разглядел хорошо происходящего, перепутал и вре­мя, и место и ошибочно утверждает, что Мезина стояла сверху на панели, тогда как в действительности она стояла внизу, у самой воды» (из речи адвоката М. Г. Казаринова)

Итак, доводами к доверию или к недоверию поддерживаются основные виды аргументации: доводы к очевидному, логические доказательства, доводы к пафосу и доводы к этосу. Обращаясь к авторитетам, говорящий привлекает «третью сторону»: для дово­дов к очевидному - очевидцев, для логических доказательств -специалистов, для доводов к пафосу - «лицо, испытавшее все это на себе», для доводов к этосу - «лицо, знающее в этом толк». Вы­страивая доводы к недоверию, говорящий отталкивается от пока­заний лжеавторитетов: некомпетентных свидетелей, специали­стов, действующих не в своей области, «лиц, не испытавших это­го на себе», и «лиц, ничего в этом не смыслящих».

Термин «общие места» - калька с греческого koivoi толсн, существовавшая уже в латинском языке (loci communos). Однако разными авторами термин применялся в разном значении, час­тично даже пересекаясь с понятием «аргумент». Нас будут инте­ресовать два значения этого словосочетания: первое, закрепив­шееся в языке и выходящее за пределы риторики, второе, введен­ное Аристотелем.

В первом значении общие места- некие расхожие истины или привычные концепты, штампы, на которые ссылается оратор либо явно, либо опираясь на них как на распространенные пред­ставления. Это близко к этическим доводам. Но общие места, имеют более узкое и менее укорененное распространение, чем этические максимы. Например, общим местом современного за­падничества является концепт «цивилизованного мира», а совре­менного почвенничества - концепт «национальных ценностей». Часто общими местами называют риторические штампы, некие клишированные риторические ходы. Например, ярых антиком­мунистов часто уподобляют самим коммунистам, точнее больше­викам, говоря о «большевиках с обратным знаком».

Что дает нам такое понимание общих мест? Прежде всего оно позволяет характеризовать разные идеологические направления политической риторики, диагностировать принадлежность орато­ра к той или иной политической группировке, к той или иной ораторской школе.

Далее, система общих мест и особенно их динамика позволяет увидеть политическую карту эпохи. Смена парадигмы в государ­ственной риторике ленинского, сталинского, хрущевского, бреж­невского периодов - это смена общих мест. В нашей книге мы будем говорить об общих местах именно в этом значении.

Наконец, категория «общее место», как и категория «штамп», содержит в себе и положительную, и отрицательную характери­стики. За этими характеристиками стоит вечная игра экспрессии и стандарта,которые постоянно сменяют друг друга. Стандарт в выражении обеспечивает некую риторическую стабильность. По­вторение риторических ходов делает их узнаваемыми, способст­вует консолидации единомышленников, служит своего рода фирменным знаком эпохи. Но затянувшееся господство стандар­та приводит к риторическому застою, речевые ходы теряют ост­роту, возникает необходимость обновления штампов, общих мест. Когда такое обновление состоится, его успех, как правило, вызывает к жизни желание закрепить его. Так появляются новые общие места.

Другое понимание общих мест связано с поисками доводов че­рез тематическое членение действительности. Во избежание пута­ницы используем здесь термин «топос»(от гр. «место»).

Аристотель выделяет четыре общие темы, которые можно развивать:

1) то, что произошло и чего не было,

2) то, что будет и чего не будет;

3) то, что может или не может (должно или не должно) про­изойти;

4) мера существующих вещей.

На первый взгляд, все это слабо связано с убеждающей речью и выглядит довольно абстрактно. В действительности эти четыре топоса - своеобразные стороны света в поле аргументации. Предположим, вы защитник социалистической модели общества, а ваш оппонент - капиталистической. Как выстроить свою аргу­ментацию? Отвечая на этот вопрос, вы можете выбрать любое из указанных направлений или их комбинацию. Например, первый топос можно развивать в направлении «а был ли у нас в стране социализм?» или в направлении «потерпел ли он поражение?» Второй топос, естественно, будет связан с перспективами социа­лизма или капитализма. Третий можно разворачивать в модаль­ности должного и в модальности возможного. Можно, скажем, ссылаться на исторические законы, говорить о беспрецедентности чего-то или, напротив, о прецедентах. Четвертый топос наи­более сложен. Здесь может быть поставлен вопрос о том, в какой мере капитализм можно рассматривать как положительное явле­ние, или о том, до какой степени надо поддерживать идеи социа­лизма. Суть четвертого топоса в установлении оптимального, по­ложительного, полезного, допустимого масштаба какого-либо явления, определение оптимальной степени участия какого-то компонента в чем-то и т.д. Коротко говоря, топосы - это внут­ренняя кухня инвенции. Их роль - наводить говорящего на нуж­ные мысли. Обращение к четырем общим топосам можно рекомендовать на первой стадии инвенции, особенно, если нет более определен­ных замыслов. Вполне возможно, что оратор имеет дело с доста­точно разработанным тематическим полем. Тогда ему самому следует наметить частные топосы применительно к уже сущест­вующему полю и затем выбрать направление для дальнейшего тематического разворачивания. Скажем, реально поле «социа­лизм - капитализм» уже достаточно истоптано. Существует, на­пример, тема «Социализм в СССР не был социализмом» и тема «В некоторых капиталистических странах социализм построен». Такие частные темы близки к общим местам в первом значении. Если оратор собирается выступить в этом тематическом поле, лучше всего его исчислить, исчерпать хотя бы для своего внут­реннего пользования те направления, в которых он может дви­гаться. Это поможет оратору найти собственную аргументацию, «изобрести мысль» и подготовит его к встрече с аргументацией оппонента.

К тематическому членению мыслительного пространства близко еще одно понятие древней риторики - стасис(от. гр. «состояние»). Стасисы - это обстоятельства дела (пре­имущественно в судебном красноречии). Они отвечают на вопро­сы: кто сделал, что сделал, когда сделал и как. Могут включать и вопрос: «А судьи кто?» Тематический подход со стороны стасиса полезен тогда, когда нужно подвергнуть сомнению некую цель­ную картину, нарисованную оппонентом. В «Братьях Карамазо­вых» этим приемом пользуется, например, защитник Дмитрия Карамазова. Дмитрий ли убил? (кто) Да и было ли убийство? (что). Иногда стасисы рассматриваются как последовательные барьеры, защищающие от обвинения: Иван не убивал, а если и убил, то в целях самообороны, а если и не в целях самообороны, то мы можем его оправдать психологически, а если ему и нет психологического оправдания, то посмотрите, на его обвините­лей, чем они лучше? В этом же русле лежит деление аргументов на главный - те­зис - и вспомогательные - гипотезисы.К последним относятся семь элементов: действующее лицо, действие, время, место, при­чина, начальные условия.

Таким образом, общие места и близкие к ним риторические категории полезны в отношении тематического исчисления мыс­лительного и риторического поля. Собственно общие места по­лезны для оценки именно риторического поля, для понимания того, из каких кирпичиков строится тот или иной дискурс. Топосы и примыкающие к ним стасисы и гипотезисы полезны в отно­шении оценки мыслительного пространства. Топосы особо по­лезны на первой стадии поисков аргументов.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: