Книги И.В. Дроздова 7 страница

Ходил вдоль стана, наблюдал, записывал. Подходил к специалистам, расспрашивал и вновь писал и писал в блокнот.

Вечером в гостинице встретился со Шмаковым.

– Передал информацию? – спросил он.

– Нет, ещё не написал.

– А чего там писать? Я из блокнота продиктовал стенографистке. Завтра дадут.

Я ничего не сказал, пошёл к себе в номер. Раскрыл блокнот, сидел над белым листом – не знал, что писать. Вспоминал, как о пуске станов писала наша газета, как подавалась информация в «Правде». Обыкновенно это были небольшие заметки в одну короткую колонку на первой или второй странице. И назывались они просто: «Пуск стана», «Выведен на проектную мощность», «Очередная победа строителей». И мне что ли так назвать?

Поднялся, стал ходить по номеру. Вдруг представил, как завтра выйдет «Правда», и в ней – рассказ о пуске стана. Рассказ интересный, подробный. Шмаков написать сумеет – он писатель, ему ничего не стоит. А я дам бледную заметку. А то ещё и опоздаю. «Правда» даст, а мы нет. Представляю, как будет кипеть Аджубей. Распечёт на летучке, на совещании редколлегии.

У меня от этих мыслей в висках застучало. В эту минуту в номер вошёл человек с фотоаппаратом. Представился фотокорреспондентом местной газеты.

– Фотографии хотел вам показать.

Первая же фотография мне очень понравилась: в эффектном освещении панорама нового стана.

– Откуда же вы снимали?

– Из-под крыши, с самого верха.

– Здорово! Шмакову показывали?

– Нет, он таких вещей не берёт. «Правда» фотографий не любит.

Я не знал, дадут ли наши панораму стана, но мне захотелось её предложить и соединить с броским репортажем, да на первую полосу.

– А как доставить её в Москву? Сегодня же!

– Очень просто: самолётом! Дам пакет лётчику, а ваши пусть встретят.

Я тут же позвонил в редакцию, Мамлееву. Предложил репортаж и фотографию. Он сказал: «Хорошо, старик! Так и надо подавать такие события. Утрём нос "Правде"». Там, в редакции, во всём соревновались с «Правдой»: велико было желание Аджубея «утереть ей нос».

Записал номер рейса самолёта, время прилёта. Фотокорреспондент обрадовался, сказал: «Я тотчас мчу на аэродром». Для него было счастьем появиться в «Известиях», да ещё с таким крупным снимком.

Оставшись один, я склонился над белым листом, стал думать. В то время уже хорошо знал, что броский заголовок – половина удачи любого газетного материала, а то и больше. Здесь же репортаж о большом событии в жизни страны. Название должно запоминаться. Встаю, хожу по номеру. Представляю стан в подробностях, с начала и до конца.

В будущем, когда начну писать роман о металлургах и в центр сюжета положу строительство и работу стана, тоже предстоит мучительно искать заголовок. Тогда мне вдруг вспомнится обронённое рабочим слово «верста», то есть длина стана – верста. И мне явится название: «Горячая верста». Считаю его удачным. Но здесь я, хотя и не замыслил роман, но поиск названия так же труден.

Не найдя ничего подходящего, сажусь писать репортаж. Рассказываю, что это за стан, куда пойдёт его продукция, какая скорость проката, производительность. Инженеры дали мне расчёт: сколько автомобильного листа произведёт стан в смену, в сутки, в неделю, месяц… Является фраза: «За год стан произведет столько листа, что им, как ремнём, можно опоясать земной шар».

Репортаж получился большой, как статья. И когда поставил точку, то как-то вдруг сам собой явился заголовок: «Ещё один уральский богатырь!»

Репортаж передал по телефону в редакцию, и тут зашёл Шмаков.

– Ну, что, старик, написал информацию?

– Да, и уже передал. А вы?

– Я тоже. Покажи, что ты написал.

Я протянул ему исписанные листы, размашисто начертанный заголовок. Он глянул на него, покачал головой.

– Ну и ну! Размахнулся!

Перебрал листы – их было пять или шесть, – улыбнулся.

– Это всё передал в редакцию?

– Да, передал.

Снова покачал головой. Сказал:

– Это несерьёзно. И заголовок – для стенной газеты. Нет, старик, большие газеты не любят шалостей. Нужна строгость! И краткость. Несколько строк и – хватит! Вот как у меня – язык должен быть лапидарным. Газетную площадь, брат, надо экономить. Да, старик. Ты перехватил.

У меня по спине поползли мурашки, озноб переходил в дрожь. Шмаков сидел в кресле развалясь, важный, серьёзный, смотрел на меня, как на мальчишку. Казалось, вот-вот – и рассмеется в голос. И в эту минуту я смотрел на него с таким уважением, с таким доверием: двадцать лет работает корреспондентом «Правды» по крупнейшему району страны, писатель, автор романов – он-то уж, если бы захотел, смог написать репортаж о стане, и заголовок бы нашёл получше, – главное, посерьёзнее.

– А вы какой дали заголовок? – спрашиваю упавшим голосом.

– «Стан в строю». И написал тридцать строк. Другого ничего не надо. В своё время, по молодости, и я пробовал. Но газета, старик, – и наша газета, и ваша – большая газета! – имеет свои законы. Тут разная игра словами: два притопа – три прихлопа не проходит. А будешь приплясывать – на смех поднимут. Потом и на дверь укажут. Да, старик, законы журналистики суровы. Постигай. А заметку напиши новую. Пока не поздно. И в другой раз не мудри.

Поднялся с кресла, богатырски потянулся, сказал:

– Бывай. Пойду спать.

Не знаю, как назвать своё состояние, но, кажется, я испытывал чувство, будто на меня, лежачего, кто-то наступил громадным сапогом и крепко вдавил в грязь. Мне даже воздуха не хватало. Смотрел на телефон и порывался звонить, просить стенографистку задержать репортаж, но знал, что репортаж уже на столе у Мамлеева, у Розенберга, а может, и у самого Аджубея. Махнул рукой и завалился спать. Но сон пришёл лишь под утро.

Сходил позавтракал, побродил по Магнитогорску, а потом, после обеда – к тому времени в редакции у нас начался рабочий день – позвонил Мамлееву. Он сказал:

– Репортаж в номере. Молодец, Иван. Продолжай в том же духе!

И снова переживания, снова мурашки по телу, но теперь уже от радости, почти детского восторга.

Вечером в номер снова зашёл Шмаков.

– Как дела, старик?

– Не знаю, – пожал плечами, стараясь не выдать распиравшего меня желания бросить ему в лицо: «А репортаж-то дают!»

– Ничего, не волнуйся: там сократят, сделают конфетку. А заголовок – он один для всех, я его ещё двадцать лет назад нашёл. «Стан в строю!»

Он захохотал и хлопнул меня по плечу.

– Пойдём в ресторан! Там, говорят, фирменные котлеты превосходно делают.

Газету с репортажем я увидел уже в Челябинске – в редакции «Челябинский рабочий», куда я заехал прямо из Магнитогорска. На первой полосе, в правом углу, на уровне с названием газеты красивым шрифтом бежал заголовок: «Еще один уральский богатырь!» На полполосы снимок – панорама стана. И тут же сообщение: «В Челябинске приступил к работе наш новый собственный корреспондент по Южному Уралу Дроздов Иван Владимирович». И дальше – репортаж. Он такой же, как я его написал. Ни сокращений, ни изменений. И самые смелые эпитеты, сравнения сохранены. Я держал в руках газету, и сердце моё колотилось от радости. Оказывается, можно в большой газете – и смело, и с размахом.

Поднял глаза, посмотрел на заведующего промышленным отделом, в кабинете у которого я сидел. Он был мрачен. Стукнул кулаком по столу:

– Редактор мне втык сделал, ваш репортаж в нос сует: почему мы отделались заметкой? Но если и всегда было так – «Стан в строю», и «Правда» так даёт, вон, посмотрите, как Шмаков. А что вы дали большой репортаж, и снимок и заглавие… А-а… Надоело!

Он махнул рукой и вышел.

Словом, сам того не желая, я явился возмутителем спокойствия в рядах местных журналистов. И, может быть, не только местных. Но тут, разумеется, нужно сказать: смелость нового редактора «Известий», новые формы подачи газетных материалов были той благодатной почвой, на которой появлялись в то время всходы новой, более речистой, броской и яркой журналистики.

Глава 3.

Скоро я втянулся в темп редакционной жизни и поставлял на газетные полосы столько материалов, сколько требовалось. Помнил фразу Аджубея: «С Урала нам нужны материалы каждый день». На Урале нас было двое: в Свердловске Виктор Иванович Бирюков, старый газетный волк, и я в Челябинске. Следил, что даёт Бирюков. Немного. Небольшие заметки, деловые информации. Время от времени шли авторские статьи крупных директоров, партийных и иных чинов. Статьи суховатые, но умные и деловые. Мне они нравились, и я почтительно относился к своему старшему товарищу.

Наезжал к нему в Свердловск. Он всегда жаловался, что статьи его лежат в редакции, их маринуют, они стареют. Позже на совещании собкоров я узнаю: процент проходимости у Бирюкова восемнадцать. То есть из сотни посланных в редакцию материалов проходили лишь восемнадцать. Меня такая бухгалтерия не устраивала, скажу больше: страшила. Я остро переживал каждую задержку своих материалов.

Однажды была задержана статья о Магнитогорске «Город без хозяина». Горисполком и горком партии почти не влияли на распределение жилья, не строили школы, детсады, не касались транспорта, культуры и т.д. Всем верховодила в городе Магнитка – Магнитогорский металлургический комбинат.

Большую власть сосредоточил в своих руках директор Магнитки. В горкоме мне рассказали эпизод военного времени, когда директор комбината Григорий Иванович Носов был на приёме у Сталина. Беседа кончилась, и Носов был уж на пороге кабинета, когда Сталин вдогонку ему сказал:

– Вы там посматривайте за ребятами из горкома партии.

– Хорошо, товарищ Сталин, – ответил Носов.

С тех пор директор и посматривал за ними, не давал им никакой власти. А между тем, в городе, кроме Магнитки, было больше двадцати других промышленных предприятий.

Я ставил вопрос о передаче власти исполкому горсовета. Но статья не шла. Из редакции сообщили: лежит у Кирклисовой. А Кирклисова, я уже знал это, ни на какие уговоры не поддаётся, статьи у неё оседают прочно, чаще всего – навсегда, и чем она руководствуется при оценке статей, никто не знал. Её называли «Бермудским треугольником» и только одно советовали: будь с ней поласковее, при встречах низко кланяйся, целуй руки и привози ей подарки: старуха любит сувениры.

Я же ей и руку не целовал, и подарки не привозил – явно угодил в постылые.

Частенько я вылетал в Москву. Прошло полгода после воцарения Аджубея. Редакцию было не узнать. Старых известинцев, русских, не породнённых с евреями, почти не осталось. Держались пока Шумилов, Черных да ещё два-три человека. Впрочем, я тогда о родстве не думал, в анализе ситуации так далеко не шёл. Смотрел на лица – этот русский, этот еврей, этот – полуеврей. Полуевреев знали – называли «полтинниками».

Русский человек интернационален по природе, у него от века сильно развито чувство гостеприимства. При этом предки наши на лица не смотрели, национальность не выясняли. Философы-мудрецы заметили это свойство русского характера и нарекли ему сыграть в мире судьбоносную защитительную для живущих с ним народов миссию. Но так всегда бывает в природе: одному положительному явлению непременно сопутствует отрицательное. Так случилось и с нами. Наша безбрежная доброта, наша доверчивость были использованы злыми силами в свою выгоду: русских, поверивших в святое братство народов, бессовестно надували в нынешнем столетии. Интересно бы знать, научило чему-нибудь русский народ это страшное столетие в нашей истории?

Лично мне эта наука давалась трудно. На каждом шагу я спотыкался, разбивал нос.

Вот и на этот раз. Приехав в редакцию, заметил, как сильно придавили тут русский дух, как вздыбили шерсть Миша Цейтлин, Юра Филонович, Колтовой, Цюрупа… О новых уж и говорить нечего: никого не видит и знать не желает Валя Китаин (евреи всех называют, как в детском саду: Валя, Юра, Миша), «приятный во всех отношениях» Мамлеев сидит в роскошном кабинете первого заместителя ответственного секретаря, напротив, через приёмную комнату – кабинет нового ответственного секретаря, вчерашнего фоторепортёра Драчинского. Прежнего секретаря Александра Львовича Плюща повысили: назначили редактором только что начавшего выходить приложения к газете – еженедельника «Неделя».

Открывались всё новые и новые должности. Обсуждался проект нового здания «Известий». Здание предполагалось пристроить к старому, и так, что новое будет в три-четыре раза больше старого. Каждому сотруднику – кабинет. А сотрудников становилось всё больше.

– Сколько же их будет? – спрашивал я у Галича.

– Очень много! Штат будет резиновым… Всё время расширяться.

Впоследствии так и случилось. Здание построили, действительно, оно очень большое, этажей, коридоров, кабинетов – не счесть. Я недавно, лет пять-шесть назад, зашёл в «Известия» повидать своего старого товарища Юрия Грибова – он в то время работал редактором «Недели» и первым заместителем главного редактора «Известий». Сидел он в том самом каминном бухаринском кабинете, но пройти к нему можно было через коридоры нового здания. Я шёл, плутал, смотрел по сторонам и дивился размаху аджубеевских реформ. Им, евреям, во всём свойственен гигантизм, умопомрачительные масштабы без всякой видимой необходимости. Газета оставалась прежней: те же четыре полосы, ну, ещё вкладку однополосную напечатают, а поди ж ты, как размахнулись! Десятки миллионов стоило новое здание. А сотрудников… Их теперь копошилось тут, словно в исполинском муравейнике. И зарплата! И документ у каждого известинский – из бордового сафьяна с золотым правительственным гербом.

Шёл по коридорам, а сам вспоминал разговоры при Губине. Тогда всерьёз говорили о возможности сокращения центрального аппарата журналистов с сорока пяти до двадцати. Сколько же теперь сотен здесь сотрудников?

Задал этот вопрос Грибову. Он ответил уклончиво:

– А вот тут, в «Неделе» у меня, столько же, сколько у вас работало в «Известиях». Всех же наших штатов я не знаю. Много сотрудников, очень много!

Изучая материалы для своих многочисленных статей, а затем и книг, я всё глубже проникал в самый тайный, самый главный и самый разрушительный для страны механизм «насосов». Система наша считала деньги «наоборот». Если купец, фабрикант, крестьянин считал расходы, чтобы вычислить и затем прирастить доходы, то «хозяин» при социализме считает расходы, чтобы вычислить возможность прирастить… расходы.

На первый взгляд – нелепость, но нет, ничуть. Вес и значение в обществе и государстве учреждения, предприятия, а вместе с ним директора, редактора, то есть хозяина, определяется не доходами, а расходами. «Известия» при Аджубее остались прежними по размеру – почти прежними, – но увеличили тираж и тем незначительно умножили доходы. Однако расходы они увеличили во много раз. И за то все славили Аджубея. «Смотри, как размахнулся! Вот редактор, это – деятель!»

Редакцию он превращал в насос, качающий соки народа и государства: до нелепостей раздувал штаты, плодил бездельников, паразитов. Но этого народ не видел. А я думал: отцы Отечества, «наша правящая, руководящая…» делают вид, что всё разумно, целесообразно.

Тот же процесс происходил со всеми конторами, учреждениями, институтами. Лишённые чувства ответственности и патриотизма дельцы, словно пиявками, покрыли нашу землю «насосами», и они сосут все живые соки, сосут.

Тогда я многого не знал, кое о чем лишь догадывался. И все время разбивал нос. Приехал в редакцию по поводу статьи «Город без хозяина». Тут же и ростовский корреспондент Семён Руденко. «А, коллега, привет, привет! Ну, как живешь, как дела?» Говорить нам есть о чём. Идем вместе обедать в ресторан «Минск». Он тут рядом, на улице Горького.

– Послушай, Семен, как понять Аджубея? Одних евреев в редакцию тащит…

Руденко молчит, ниже склонил голову. Дёрнул резиновую руку, – левой руки нет, из рукава выглядывает розовый протез. Я продолжаю:

– Секретариат облепили: Драчинский, Фролов, Китаин. Вчера прихожу – новая сидит: Мария Ивановна Величко. Такая же Мария, как я Исаак.

Руденко ещё ниже бычит голову, тяжело сопит. Шаг ускоряет, словно хочет от меня оторваться, и хрипло, не поднимая головы:

– Ты это брось, Иван! Не советую.

– Что брось? – опешил я.

– Катить бочку. Ты ещё молодой – тебе жить надо, детей растить.

– Да ты о чём, Семён? Не понимаю.

– Сиди на своём Урале и помалкивай. Не то тебе скоро шею свернут. За ними сила всегда была, а ныне – особенно. Смирись. Я тебе как друг говорю. Понял?..

Глянул на него – лица на нём нет. Побагровел, точно его кипятком ошпарили. Минуту-другую молчал и я. «Уж не еврей ли он?» – являлась мысль… Нет, Руденко – славянин. Но отчего так взъярился, ума не приложу.

В ресторане за обедом он смягчился, видимо, понял, что хватил лишку, старался сгладить напряжение первых минут.

– Я в «Известиях» давно – знаю: люди сюда приходят разные, но власть они всегда удерживают. Они это они – сам понимаешь, о ком говорю. И на самом верху тоже. Тебе кажется, Хрущёв пришел к власти, а там Микоян сидит, Суслов – красный кардинал, другие трон облепили. И кадры газетные Суслов расставляет. Не таких, как мы с тобой, а редакторов, членов редколлегий.

– Ну, везде его рука не достанет, – сопротивлялся я. – В областях, например, в республиках.

– Там свои механизмы есть, тоже надёжные. Не беспокойся, сусловский аппарат секретарей обкомов по идеологии назначает. А уж в центральных газетах – тут каждый член редколлегии через мелкое сито пропущен. – И после паузы сказал твёрдо, снова зардевшись багровым цветом: – Словом, так, Иван: еврейскую кучу не вороши. Хочешь жить – найди с ними общий язык. Я много старше тебя и знаю, что говорю.

На следующий день нам объявили приказ главного редактора: «Собственный корреспондент по Ростовской области Семён Руденко назначается редактором "Известий" по разделу фельетонов». А ещё через два дня из Киева к нему прибыл заместитель – Эрик Пархомовский. Им обоим в центре Москвы были предоставлены прекрасные квартиры. Видимо, Руденко давно нашёл с ними «общий язык».

Миновало с той поры лет пятнадцать. Как-то с женой мы шли по Ленинградскому шоссе, и нам навстречу из улицы Правды вышел Руденко – сгорбленный, сильно постаревший. И с ним жена – толстая, припадавшая на одну ногу еврейка.

Я в первую минуту опешил, не знал, что сказать. В одно мгновение вспомнил ту нашу беседу и святой гнев Семёна. И – расхохотался.

– Что с тобой? – растерялся он. – Ты что?

– А вот… теперь только понял.

Семён рванул за руку свою супругу и пошёл прочь.

…По поводу статьи «Город без хозяина» пошёл к Севрикову. К тому времени у нас с ним установились добрые, почти дружеские отношения, я уже не однажды присылал ему статьи из Челябинска, и он их печатал. Но эту статью задержал.

– Вы такой смелый редактор, – начал я, – а тут струсили.

– Я не трушу, и вообще пора бы тебе знать: Севриков никого не боится – ни бога, ни чёрта. И Аджубея – тоже. Но только ты, Иван, старайся летать пониже, слишком-то высоко не забирай. А то размахнулся, – ишь, чего захотел! Советскую власть в Магнитогорске установить. Да её и в Москве-то нет и не было, и никогда не будет. А он… Я, милый – друг, Дон Кихотом быть не хочу – воевать с мельницами не стану.

Я взял статью и пошёл на шестой этаж. Там в конференц-зале начиналось вечернее совещание.

За длинным полированным столом – на нём можно кататься на коньках – сидела «голова» газеты: Главный и его замы, секретариат, члены редколлегии и их замы, специальные корреспонденты. Допускались сюда и бывшие на тот случай в редакции собкоры.

Я взял свободный стул и втиснулся с ним перед Китаиным, сидевшим всегда возле Главного. Он взглянул на меня с удивлением, хотел оттеснить, но я придвинулся ближе к столу. И пока ещё не началось совещание, подвинул Аджубею статью. Он взглянул на меня с изумлением, сдвинул брови, сказал:

– Что это?

– Важная статья, – хорошо бы в номер, но Севриков её боится.

Он двинул её в мою сторону, начал совещание. Но я не унимался. И когда тот замолчал, дав говорить другому, снова подвинул ему статью.

– Нашёл время! – буркнул он зло и хотел было отшвырнуть статью, но я сказал:

– Гляньте, она небольшая.

Он зацепился глазами за название, стал читать. Минут за пять, пока Гребнев давал кому-то указания, Аджубей её прочитал. И на углу написал: «В номер!»

Так была напечатана статья, утвердившая советскую власть в Магнитогорске. С тех пор власть директора комбината, хотя и простиралась широко, но она уже не охватывала все сферы жизни этого большого с полумиллионным населением города.

Смелость Аджубея как редактора была замечательной. Надо признать за ним и ещё одно важное качество: он умел быстро пробежать глазами статью и, ухватив в ней главное, определить ту самую, незаметную для другого черту, за которой кроется рискованная сущность, которую ни здравым смыслом, ни логикой нельзя оправдать. В «Известиях» печатались статьи смелые, дерзкие, – мы, корреспонденты, как бы шли по острию ножа, но редко подставляли бока для битья. И в этом искусстве идти по краю пропасти Алексей Иванович проявлял высокий артистизм. Если газету сравнить с цирком, то Аджубей все пять лет его царствования ходил без шеста по канату под самым куполом. И сорвался оттуда лишь в тот день, когда из Кремля был выставлен его могущественный тесть, тоже, кстати, отважный канатоходец.

На страницах газеты становилось всё теснее. В коридорах редакции, в отделах появлялось всё больше людей, жаждущих выступить в «Известиях», протолкнуть какую-нибудь тему, устроить проект, «пробить» звание, степень, премию. Ширился корпус элитарных журналистов, «зубров», «китов», – они сновали из кабинета в кабинет, Ошеверова звали Гришей, Китаина – Валей, Мамлеева – Димой и самого Главного называли фамильярно Алексей.

Мне всё чаще приходилось приезжать в редакцию, «пробивать» статьи, и я постигал здесь нравы нового коллектива. Эти нравы совершенно не походили на прежние. Раньше тут всё было важно, чинно, и каждый знал своё место и дело, и в коридорах появлялись редко, а в кабинеты начальников заходили только по приглашению. Почти торжественная сдержанность, почтительная вежливость проявлялись в отношениях. Все операции по подготовке номера производились неспешно, бесшумно и без суеты. И даже в одежде сотрудников сохранялась какая-то одинаковость и строгость формы: костюмы добротные, из дорогой ткани, рубашки белые, галстуки свежие.

Так было раньше. Но всё смешалось, перепуталось теперь. Во-первых, прибавилось штатных сотрудников, их стало в полтора-два раза больше. Под крышей тех же «Известий» появилось еженедельное приложение к газете – «Неделя». Редко-редко встречалось там славянское лицо. Некоторые наши статьи, очерки, фельетоны, которые не проходили в газете, направлялись туда, но я вскоре убедился, что русским там хода нет. Что бы и как бы ты ни написал, – хоть бриллиантами выложи строки, но статья твоя будет лежать: отбор происходил только по национальному признаку.

Из столкновений с сотрудниками «Недели» я сделал невесёлый вывод: молодые евреи более жёстки и нетерпимы ко всему чужому, чем евреи старшего поколения. С Розенбергом, Цейтлиным ещё можно было о чём-то договориться, с этими же – ни о чём! Они слушали тебя, кивали головой, но никогда и ничего для тебя не делали. У меня в «Неделе» были напечатаны всего два-три фельетона: «Операция "холод"», «Клюнет – не клюнет» – вот, кажется, и всё. И я перестал к ним обращаться. И даже не ходил к ним, если из газеты мой материал направлялся в «Неделю».

В редакции появился «Дамский клуб» – общественный институт, о существовании которого в природе я раньше и не слыхивал. Во главе его стояла Люба Иванова – член редколлегии, заведующая отделом школ и научных заведений, которого раньше у нас не было и он, как мне кажется, был создан специально для неё. Мне она казалась русской, но работавшие у неё в отделе женщины все были еврейки. Она числилась негласным президентом «дамского клуба», но кто-то мне сказал, что глава клуба – Маргарита Ивановна Кирклисова. И занимайся они своими женскими делами, можно было бы их и не брать в расчёт, и здесь их не вспоминать, но «дамский клуб» забирал в редакции всё большую власть и наши собкоровские материалы всё больше от него зависели.

Беседую с Севриковым:

– Константин Иванович, я вам посылал статью.

– Да, посылал, милок, и статья хорошая, я тебе её заказывал – спасибо, дорогой, что сделал. Я её вычитал и сдал. Но…

Он разводил руками.

– Да что же – но? Почему не идёт статья?

Севриков показывает на потолок, то есть на шестой этаж:

– Там, там застряла.

– Да где там, у кого? Ошеверов задержал, может, Гребнев?

Мотает головой: ни тот и ни другой. И, пугливо глянув на дверь, тихо произносит:

– Кирклисова. У неё статья.

– Не понимаю вас! – закипаю, как самовар. – Вы член редколлегии, статью одобрили, подписали, а Кирклисова держит. Да кто она такая?

Севриков подносит палец к губам, смотрит на дверь. Боится, как бы нас не услышали. Несмотря на свою видимую важность, он порядочный трус и, очевидно, был всегда таковым, потому и рос по служебной лестнице, занимал пост секретаря обкома комсомола и теперь вот – редактор «Известий» по разделу советского строительства. Но я уже вижу: Кирклисову он боится как огня, если он со своим положением так трусит, то, что же остаётся нам, бедным и бесправным собкорам.

Иду к Шумилову. Николай Дмитриевич теперь ведает отделом науки, сидит в небольшом уютном кабинете и, кажется, ничего не решает. Статьи по проблемам науки заказывает его заместитель Колтовой, к нему же идёт самотёк, он всем правит, всё решает, а Николай Дмитриевич занимает почётное место. Его пока нельзя уволить, но ему и не следует доверять. Пусть сидит в роли работающего пенсионера.

– Что происходит? – спрашиваю у него. – Статья осела у Кирклисовой, хочу пойти к ней, учинить скандал.

– Вот этого как раз не следует делать.

– А как же быть?

– Надо осторожно, ласково.

– Но я не умею, Николай Дмитриевич! Ни лгать, ни роли играть – не умею!

– Ничего не поделаешь. Её и Алексей Иванович слушает, она – авторитет, что скажет, то все и делают.

Шумилов помолчал минуту, потом в раздумье заметил:

– Вот так, Иван, надо привыкать. Мы в чужом монастыре, и не нам тут устанавливать законы. Хочешь жить с ними под одной крышей – постигай их нравы. А нравы эти… Чёрт знает, на что похожи!

Нравы в «Известиях» были таковы: заведующий отделом – он же, как правило, член редколлегии, то есть редактор газеты по какому-то разделу, – сдавал статью в секретариат. Раньше её просматривал ответственный секретарь или его заместитель, и статья сдавалась в набор. Статьи возвращались редко, лишь в каком-то особом случае; редактор по разделу назначался высшими партийными инстанциями, он и определял политику и тактику газеты по своим темам.

Теперь же этот механизм был начисто порушен. Статьи попадали в секретариат, но ответственный секретарь и его заместители могли о них и не знать. Они лежали на столе Кирклисовой и ждали своей очереди. По каким признакам она судила о статьях, никто не знал, материалы лежали подолгу, что-то пытались выяснять сами авторы, но ничего не добивались. Даже маститые – такие, как Кригер, Шагинян, Тэсс… Члены редколлегии заходили к ней реже, может, знали тщету таких хождений, может, по каким другим причинам, – вокруг имени Кирклисовой было много тайн и неясностей.

В этом «Бермудском треугольнике» застряла моя статья «Саткинский магнезит» о развитии производства важнейшего для металлургической промышленности огнеупорного материала и о судьбе города, затерявшегося на склоне уральских гор. Помню, что город этот был больше Москвы по территории, что жители соседних домов порой из-за деревьев не видели один другого и что однажды к колодцу одновременно с женщиной вышел из леса медведь. Но это детали, а суть была в другом: нехватка магнезита сдерживала развитие металлургической промышленности.

«И что она смыслит, старая карга, в таких делах!» – возмущался я, направляясь к Кирклисовой.

Маргарите Ивановне, как мне казалось, было далеко за семьдесят, ей в порядке исключения был выделен персональный автомобиль, часы работы её не учитывались, а от лифта до кабинета её нередко, поддерживая за руку, сопровождал какой-то молодой еврей.

С Кирклисовой у меня произошёл разговор короткий, неприятный, но неожиданно для меня плодотворный. Сказал я дословно следующее:

– У вас застряла моя статья: не понимаю, почему она к вам попала и почему вы её держите?

Маргарита Ивановна подняла на меня непроницаемо-тёмные, усталые глаза. В них я разглядел тоску и желание какой-то иной жизни.

– Вы, молодой человек, научитесь вести себя…

Говорила она тихо, лицо её из землисто-серого вдруг сделалось землисто-чёрным, нижняя челюсть дрожала, – она, казалось, вот-вот расплачется. Я нечаянно, помимо своей воли, нанёс ей жестокий удар: она, очевидно, не помнила такого с ней кавалерийско-бесцеремонного обращения.

– Дайте мне статью! – продолжал я, полагая, что судьба этой статьи, да и всех последующих уже спета, мне их и не надо будет писать. Но статью она не отдавала. Смотрела на меня с некоторым любопытством. И даже будто бы со страхом. И после продолжительной паузы, оправившись от моего наскока, спросила:

– Почему я не должна читать ваши статьи?

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: