Урса Илав ушел из жизни 14 ноября 2014 года после тяжелой болезни. Ему было всего 24 года. 3 страница

– Ты же поедешь со мной, да? Один я там не выживу!

Он очень хотел услышать положительный ответ, в радостном ожидании смотрел на меня, поджав губы. Но я не мог! Не мог снова вернуться в город, в котором все потерял! Я собирался отказать ему. Я собирался отпустить его, как когда-то отпустил Илью. Как когда-то отпустил Майки…

И я сказал:

– Нет.

***

– Скажи мне, что ты видишь? Вот сейчас, когда я рассказываю тебе все это? – он всегда так, как напьется, так сразу начнет верить в то, что я что-то вижу.

– Ты серьезно хочешь знать?

– Да, удиви меня снова! – он пытался прикурить сигарету, но руки дрожали. Я щелкнул своей зажигалкой и помог ему. Смотрю прямо в глаза и говорю:

– Знаешь, что я вижу? То, что ты редкостный дурак!

Пауза, которая поглотила весь шум бара, оставив только звук его сердцебиения. Он проглотил всю ругань, которую очень хотел обрушить на меня и только спросил:

– Почему?

– Потому что ты не должен мне рассказывать эту историю. Сейчас, а еще лучше два месяца назад, ты должен был сломя голову мчаться в аэропорт на первый рейс до Москвы и искать там свое маленькое чудо, – я откинулся на спинку стула. Футболисты все так же бегали по зеленому полю, посетителей набралось прилично, но никто не обращал на нас внимания. – Вот это было бы борьбой, о которой ты мне говорил. А двухмесячный неадекват в пьяном угаре – это удел слабаков. Все, ты доволен тем, что я вижу?

– Примерно, – усмехнулся он, все еще обдумывал мои слова. – То есть ты считаешь, что я мог все исправить?

– Абсолютно.

– А сейчас?

– И сейчас шансы есть. Вот если ты сегодня-завтра хорошенько отоспишься, приведешь себя в порядок, а вечером сядешь на самолет до Москвы, то на следующее утро позвонишь мне и скажешь «По гроб жизни тебе благодарен!»

– Хы! Да ты никак себя оракулом возомнил? – недоверчиво усмехнулся он.

Я пожал плечами:

– Саш, ты попросил, я сказал. Что еще? Хочешь, чтобы я помог тебе купить билет на самолет? Или ручкой на прощанье помахал?

– Нет, спасибо, я сам.

– Ну вот, другое дело, – я добил остатки пива в кружке, встал и протянул ему руку. – Давай, вставай, пойдем?

– Прямо сейчас?

– А ты хотел еще пару лет подождать?

– Нет, но…

– Александр, – самым серьезным тоном сказал я. – Ты любишь Виталю?

– Да, люблю!

– Тогда иди и найди его. Ты и так слишком долго думал вместо того, чтобы взять и сделать.

Сашка поднялся на ноги, правда, весьма нетвердо, и мы вместе вышли на свежий ночной воздух. Пока я вел его к такси, он смотрел на меня, а потом усмехнулся:

– Ты знаешь, вы с ним ровесники.

– Да, Сань, я понял это уже.

– Откуда ты все знаешь?

– Сейчас не это важно. Давай, садись, – я открыл дверь машины, усадил его и забрался рядом. – Российская, 179, пожалуйста.

– Ты собрался проводить меня до дома?

– Да, а то еще канешь в какие-нибудь пьяные бездны. Только до двери квартиры, не дальше.

Когда такси подъехало к Сашкиному подъезду, он уже крепко спал, уронив голову на мое плечо. Еле растолкав его, мы кое-как дошли до квартиры, я открыл дверь и провел в спальню. Уложил и снял с него ботинки. Саша спал.

Я включил настольную лампу. На прикроватной тумбочке стояла фотография в рамке, на которой он с Виталиком выглядели очень счастливыми. Я долго смотрел на них и… понял, почему все-таки прошел в его квартиру, хотя он мог спокойно дойти и сам.

Я обыскал тумбочки и столы, пока не нашел его паспорт. Затем открыл сайт аэропорта и забронировал билет на следующий вечер до Москвы. Потом достал из его штанов телефон, очень надеясь на то, что найду в нем московский номер Виталия. Номер был, значит, они все-таки поддерживают связь. Я отправил смс-ку (и плевать, что время четыре утра, а в мск вообще два ночи!): «Любимый, котенок мой, я лечу к тебе. Встреть меня ____ в ____! Люблю тебя больше жизни!» Поставил будильник, чтобы Сашка успел сделать все вовремя. Оставил длинную записку возле кровати и ушел, захлопнув дверь.

Когда я пришел домой, уже наступило утро

– Малыш, – послышалось откуда-то из-под одеяла, – ты чего так поздно?

– Хэппи-энд того стоит, – ответил я, забираясь к нему поближе.

– Все в порядке?

– Почти, – я прикрыл глаза и уткнулся в теплое плечо. – Вот когда он позвонит мне и скажет: «По гроб жизни тебе благодарен!», вот тогда будет все прекрасно.

Через несколько дней, немного позже, чем я ожидал, Сашка позвонил.

– Ну что, пришло время говорить ту самую фразочку? – смеется он.

– Не обязательно, Сань! Ты как там?

– Я остаюсь в Москве. Пока снимаем квартиру, потом свою продам, а там будем стараться…

– Ты с Виталиком?

– Да, – он замолчал, я тоже ничего не говорил. Потом я услышал шмыганье носом и нервный смех.

– Ты уж не тупи больше. Москва ведь ни при чем. Быть счастливым можно в любом месте.

– Да-да, – сквозь слезы улыбается, – с милым и в шалаше рай!

– Точно! Ты не теряйся, звони, пиши. Желательно, только с хорошими новостями.

– Да, ты тоже не теряйся. Пока?

– Пока. Береги себя и свой рай…

Клаус

Начало 60-х ознаменовалось резким скачком в развитии почти умершего мегаполиса, в котором Клаус, даже несмотря на то, что родился здесь, всегда чувствовал себя гостем. Под его окнами по только что проложенным рельсам зазвенели новые трамвайные вагоны. В соседних домах один за другим открывались новые магазинчики, мастерские и подвальные забегаловки. И, то ли это весна на всех так подействовала, то ли заметное улучшение качества жизни местных жителей, но гомон на улице теперь не смолкал до самого утра, до того самого момента, когда по двум блестящим линиям не проедется дребезжащий ярко-красный трамвай. Люди веселились, о чем-то громко спорили и смеялись, иногда даже дрались, но все, как в сказке, заканчивалось дружбой, и если уж не между самими задирами, то уж точно между ними и милиционерами.
Клаус любил весну. Прямо перед его окнами стояла черемуха, еще не зацветшая, но уже проснувшаяся, и были видны едва раскрывшиеся листья на ее ветвях. С самого детства он помнил эти небеса всевозможных оттенков в разное время года, но всегда исчерченные изящными линиями стройного дерева. А с его балкона на третьем этаже открывался хороший вид на нижнюю часть города, который будто скатывался к низким берегам темно-зеленой речки.
В этом году весна была особенно красивой. Клаус выходил на свой маленький балкончик и дышал полной грудью, стараясь вобрать в себя как можно больше свежего утреннего воздуха, прозрачной и легкой сизой дымки, которая окутывала все деревья. Он закрывал глаза, думал о чем-то своем, тайном, но очень приятном, таком, что заставляло его сжимать балконные перила пальцами до белых костяшек. Клаус задерживал дыхание, плотно сжав губы, и через несколько мгновений с шумом выдыхал. А потом в его отрешенном взгляде под длинными золотистыми ресницами сквозило какое-то непонятное спокойствие, чуть-чуть усталое и с насмешкой, но приносящее долгожданное облегчение. Он разжимал свои пальцы, последний раз смотрел на просыпающийся город и заходил в комнату. Пройдя на цыпочках мимо мирно сопевшей бабули, он закрывался в ванной комнате и наспех, стараясь аккуратнее прикасаться к разгоряченной коже, смывал с себя все то, что дарила ему эта весна и ее сладко вымученные фантазии.
Клаус был влюблен. Только рассказывать об этом никому нельзя. Даже его лучшему другу, Ромке Звонареву, он ничего не скажет. Рома не засмеет, нет, и не фыркнет презрительно – проверено. Он ведь, наоборот, расстроится, сгорбится, как маленький старичок, и будет молчать целыми днями. В прошлый раз так и было – Клаус признался, что ему кое-кто нравится из их класса, а Ромка взял да ударился в тоску зеленую. Не ругался, не обзывался, просто ходил рядом, как тень, на вопросы только кивал или мотал головой. Они молча вместе делали уроки у Клауса дома, так же молча курили за пустырем белые папироски, сворованные у Ромкиного отца, но друг с другом не разговаривали. Звонарев, наверное, переживал за Клашку, потому что тот, в кого он был влюблен, был сволочью и подлецом, и все время Клауса обижал, таскал за белые кудри и запихивал в его школьную сумку окурки. Рома аккуратно вытряхивал портфель друга, а потом успокаивал его, гладил по коленке и плечу и распутывал потрепанные волосы. Кстати сказать, он, видимо, был единственным, кто отказался называть его «Клашкой». Тогда как другие кругом и всюду сокращали непривычное слуху имя, он всегда полностью произносил «Клаус», а однажды, разозлившись, возмутился, как такое красивое имя можно коверкать, ведь оно ему очень сильно нравилось.
Кроме Ромки у Клауса особо друзей не наблюдалось. «Ненашенский ты какой-то», говорили все. В послевоенное время патриотизм буйно цвел маковым цветом. Ладно хоть внешностью от других не отличался – светлые волосы, голубые глаза… Ну, не виноват он, что родители его так нарекли.
В общем, мучился Клаус, а по утрам вообще страдал, но приспособился, научился не выдавать своих эмоций. В однокомнатной квартире, в которой вечно бухтела и тарахтела его престарелая бабуля, не больно-то разойдешься. Но он не был уверен в том, что по ночам, когда его одолевали особенно приятные издевательские сны, он смог удержаться и не проронить ни звука. Кажется, один раз он проснулся от собственного тихого протяжного стона. Но бабуля, в прошлом дама очень воспитанная и интеллигентная, и виду не подала, будто что-то слышала. Понимала, наверное, как нелегко бывает мальчикам в его возрасте ранним утром.
Клаус вставал раньше будильника, бесшумно крался в сторону балкона, выходил навстречу еще прохладному городу и, закрыв глаза, сильнее прижимался животом к каменным перилам. Что он себе там надумывал, было неизвестно, но дышал он спокойно, и ничто не выдавало его напряжения, кроме побелевших пальцев. Но вот вдалеке слышался металлический звон колес, и через три минуты на остановку, которая располагалась как раз напротив его окон, прибывал трамвай. А в трамвае…

***
Как-то раз, поздним вечером, они с бабулей возвращались домой из гостей. Трамвайную линию только открыли, и по вечерам вагон был почти пуст. Бабуля, приняв отменное, по ее собственным словам, успокоительное вино, устало присела к окну и вскоре задремала, склонив голову к груди. Клаус стоял у кабины водителя и наслаждался поездкой. Ему очень нравились новые трамваи. Он наблюдал, как мимо проплывают огни, и тихонько улыбался. Кроме них в вагоне находилась пожилая пара, которая сидела у задних дверей и о чем-то перешептывалась. И вдруг свет в вагоне замигал и погас. Водитель трамвая, остановившись, выглянул в салон и попросил не волноваться, кратко сказав про непредвиденные неполадки, объяснив, что транспорт новый, такое иногда случается и что ничего страшного не произойдет, все спокойно доедут до своих остановок. Так и ехали.
Клаус прильнул к стеклу дверей кабины и стал смотреть, как водитель переключает разные светящиеся рычажки, нажимает на кнопочки, открывает и закрывает двери. Мужчина, заметив любопытного зрителя, сначала улыбнулся ему и подмигнул, а через пару остановок и вовсе пригласил его к себе. Мальчишка с радостью и благоговейным трепетом шагнул в темную кабину и завороженно наблюдал за каждым действием водителя.
– Нравится? – спросил мужчина, не отрывая взгляда от дорожного полотна.
– Очень.
– Как тебя зовут?
– Клаус.
– Вот как? – водитель быстро скользнул взглядом по своему пассажиру и улыбнулся. – Ты здешний?
– Да, я здесь родился.
Они проехали пару остановок в молчании. Клаус рассматривал уже не только панель управления с горящими огоньками, но и самого водителя. В темноте он казался ему загадочным, словно знающим какой-то важный секрет, которым обязательно с ним поделится. Внизу живота заныло, в груди стало горячо. Хотелось сейчас же оказаться на улице и избавиться от непонятного затопившего его с головой чувства.
– На какой остановке ты выходишь? – снова спросил мужчина.
– На «Башне», – ответил Клаус и зачем-то уточнил, – я там живу.
– Хорошо, – улыбнулся водитель, – тогда, Клаус, скоро твоя остановка. Приходи ко мне еще покататься.
– До свидания, – попрощался мальчик и поспешил выйти из тесной кабины, наивно полагая, что в салоне ему станет легче дышать. Он тронул за плечо бабулю, которая, похоже, уже крепко уснула, и известил ее о том, что им скоро выходить. Женщина, встрепенувшись, резво поднялась на ноги, поправила берет и волосы, и под руку с внуком направилась к дверям.
На улице Клауса немного отпустило, и он даже перестал думать о мужчине и о том времени, которое провел с ним в тесной кабине, но следующим утром, как только послышался первый стук колес, он понял, что тягучая тяжесть в животе не только никуда не исчезла, а, наоборот, стала еще сильнее. Клаус отвернулся к стене, чтобы не видеть лица спящей бабули, опустил руку вниз и, стараясь не шевелиться, с силой сжал ладонь…

С тех пор прошло чуть больше двух месяцев. Иногда он не мог уснуть всю ночь, мучаясь от разного рода мыслей, которые всегда брали свое начало в темном трамвае, где сильные пальцы водителя управляли не только кнопками, но и им самим, быстро переключая его из состояния «близко» до состояния «внутри». Клаус все понимал, умом и смекалкой природа не обделила, но поделать с собой ничего не мог – по утрам все так же прятался, сбегая на балкон, и без конца думал о водителе трамвая.

…Трамвайный перезвон становился громче. Вот, еще чуть-чуть. Ярко-красный вагон показался из-за поворота. Вот он не спеша приближается к остановке, грохоча по рельсам. Клаус задержал дыхание и прижался животом к каменным перилам еще сильнее. Осталось несколько секунд до того, как утихнет стук колес и… волшебным образом переместится в его грудь, где сердце продолжит отбивать тот же ритм, потому что «вагон прибыл на место» и «высадил своих пассажиров»…
Ну, а дальше все привычно – ванная, осторожные движения, горячий чай с бутербродами и Ромка, ждущий у подъезда.
– Ты изменился, – сказал он недавно. Они вместе шагали в школу и, как всегда, молчали.
– Да нет, – Клаус пожал плечами, – все по-прежнему.
Рома взглянул на него, будто сам хотел оценить степень правдивости ответа, но потом отвел глаза и уставился себе под ноги.
– Ты не скажешь мне, да? – совсем тихо спросил он.
– Да не о чем говорить, – нахмурился Клаус. – Ром, ты чего? Думаешь, я вру?
– Нет, наверное, не врешь. Но мне ведь об этом не узнать, правда?
– До чего же иногда трудно с тобой!
Клаус ускорил шаг, оставив своего друга плестись позади, а когда дошел до школьного двора, то нарочито весело поздоровался с одноклассниками, с удовольствием подмечая, как еще больше расстроился Звонарев.
На следующее утро до школы он шел один, Ромка его не дождался, обиделся, наверное. Клаус злился и не понимал, с чего вдруг он стал таким чувствительным и обидчивым. Что не скажи, сразу надуется и молчит весь день, слово потом из него не вытянешь. Сколько можно уже?!
Но сколько он ни ругал своего товарища, без него Клаусу сразу становилось скучно. Вечером он не выдержал, оделся и пошел к нему домой. Ромкина мама пекла сдобные булочки и что-то напевала себе под нос.
– Проходи, – сказал Звонарев, пропуская его в свою квартиру. – Сейчас чай принесу.
– Бабуля тут конфеты передала, сказала, вкусные, – Клаус протянул ему небольшой кулек. – Я попробовал парочку, и, правда, ничего.
Ромка с улыбкой взял кулек, прекрасно понимая, что бабуля тут совершенно ни при чем, и проводил друга в свою комнату. Пока он ходил за чаем и свежеиспеченными булками, Клаус стянул с его полки книгу. Яркая глянцевая обложка сразу же привлекла его внимание, и он восхищенно и с волнением перелистывал еще не тронутые и никем прочтенные хрустящие страницы.
– Мама вчера принесла, – сказал Рома, заходя в комнату с подносом. – Я еще не начал читать, все обложкой любовался.
– «Приключения Тома Сойера и Гекльберри Финна», – прочитал вслух Клаус, вернул книгу обратно на полку и добавил: – Я читал. Гек мне понравился больше, чем Том.
– Да, я знаю, что ты читал, потому и выпрашивал ее у мамы. Садись пить чай.
– Хочешь, я тебе все расскажу?
– Нет, я сам буду читать, – Рома снова взял книгу. – Но если хочешь, ты можешь прочитать мне начало.
– А давай, – согласился Клаус, – все равно делать нечего. Гулять уже поздно, тебя не отпустят, а домой мне идти не хочется.
Быстренько проглотив чай и булочки, Клаус завалился на Ромкину кровать и, поудобнее устроившись на большой подушке, открыл книгу. Читал он хорошо и четко, с выражением проговаривая реплики героев. Ромка сначала присел рядом с ним, а потом попросил подвинуться и улегся рядом. Он повернулся на бок, лицом к Клаусу и, не отрываясь, смотрел на его губы, ловил каждое слово и невольно улыбался – ему очень нравился голос друга.
– Обожаю этот момент, – смеялся Клаус, закрывая книгу. – Все, больше не могу, язык отсох.
– Хочешь, я воды принесу?
– Да, было бы неплохо.
Когда Рома зашел в комнату со стаканом воды, Клаус все еще лежал на его кровати.
– Расскажи мне, – тихо сказал Рома. – Ты же знаешь, я никому! И смеяться не стану.
Друг посмотрел на него долгим взглядом, выпил воду и, улегшись обратно, прикрыл глаза.
– Влюбился я, – немного помолчав, вздохнул Клаус. – Только непонятно, в кого.
– Как это?
– А вот так, – мальчик перевернулся на живот и уткнулся лицом в подушку. – Ехал в темном трамвае, постоял рядом с водителем несколько остановок, теперь с ума схожу по нему, хотя и лица-то его толком не разобрал.
И все рассказал ему. Не хотел до этого, боялся, а тут взял и как на духу выложил. И про то, как водитель его в кабину пригласил, и как жарко рядом с ним было. И про первое утро, когда он, отвернувшись к стенке, кончил. И про то, как без звука, без вздоха стоит каждое утро на балконе и ждет, когда трамвай на остановку прибудет, чтобы заглушить своим грохотом последний, самый шумный выдох. Рома, как и обещал, спокойно, не перебивая, выслушал товарища, а потом, когда он закончил свой трагический рассказ, тихонько вздохнул и опустил глаза. Клаус смотрел на него через плечо и пытался понять, расстроен тот или нет.
– Не вздыхай, – сказал он, поднимаясь, – как-нибудь разберусь.
– Разберись, – Ромин голос прозвучал неожиданно твердо, а сам он смотрел ему прямо в глаза, но через мгновение уже снова вернулся к изучению нехитрого узора на ковре. – Просто тебе же самому плохо.
– Я пойду, поздно ведь, бабуля, поди, волнуется уже.
– Клаус, а ты убедись лучше.
– В чем убедиться?
– Ну, в том водителе. Ты пойди на остановку и дождись тот трамвай. А потом посмотришь, какой он, при свете дня.
– Ромка, да ты чего?! – засмеялся Клаус. – Этак я сутками стоять буду и ждать его, что ли? А если у него отпуск, или он вообще не работает теперь? Меня же все за шпиона примут, в КГБ сдадут!
– Ну, да, – Рома отвернулся и открыл ему дверь, – глупость я сморозил, извини.
– Я бы и сам не прочь с ним встретиться, – вздохнул Клаус.
– Прямо встретиться?!
– Надо же посмотреть, по кому я так «страдаю», – он помахал рукой. – Пока!
Но Клаус и не думал караулить трамваи, всматриваться в их водителей, искать, убеждаться в совершенстве объекта своей страсти. Он не представлял, как будет стоять на остановке, и ждать очередной вагон. Кто-нибудь его обязательно заметит, вдруг подумает что-нибудь не то. Нет, он не станет, словно бродячий потерянный пес кружить в поисках своего хозяина.

***

Все произошло неожиданно. Клаус договорился с Ромкой после школы сразу пойти в парк и там, на их секретной лавочке, перекинуться в карты. Звонарев почти всегда выигрывал, что порой очень раздражало Клауса – он решительно не понимал, как, даже в заведомо проигрышной ситуации, этому мошеннику удавалось не просто выкрутиться, но еще при этом оставить его в «дураках»? Всю дорогу до парка он подтрунивал над товарищем, беззлобно, конечно, но очень тонко, так что теперь раздраженным был Рома, который, в свою очередь, прекрасно понимал стратегию Клауса – разозлить и не дать под действием взбесившихся эмоций работать мозгу.
Ромка остановился прямо там, где его посетила эта, с позволения сказать, убойная мысль, дождался, пока друг заметит его маневр, и только после того, как Клаус спросил, в чем же дело, отважился тихо, чтобы не услышали прохожие, но четко, чтобы Клаус понял, что он не шутит, произнести:
– Если я выиграю пять раз подряд, то ты разрешишь мне тебя поцеловать!
Глаза Клауса постепенно становились все круглее от удивления – такое предложение не каждый день услышишь. Да дело даже не в этом, а в том, что предложил не кто-то, а он – его верный друг и товарищ, тихий, спокойный, замкнутый, – Ромка. Клаус кивнул, Звонарев кивнул в ответ, и они пошли дальше. Только теперь Клаус уже не шутил и не подкалывал своего спутника, он всерьез задумался над тем, что же только что произошло и, самое главное, если Рома действительно «такой же», то почему он не заметил этого раньше? Он потихоньку поглядывал на него, наверное, пытаясь разглядеть в нем что-то новое, может, какие-то едва уловимые признаки того, что они и, правда, похожи, но ничего не находил. Рядом с ним по-прежнему шагал тот же самый Рома, и ничем от своей прежней версии не отличался.
Так они и дошли до парка в полном молчании, свернув с центральной дорожки налево, вглубь за деревья, отыскали свою поломанную лавочку и, побросав портфели на землю, уселись напротив друг друга. Рома достал белую папироску и протянул ее другу. Клаус опустил руку под доски, пошарив немного под ними, а потом завертел в пальцах коробок спичек. Он прикурил, сделал несколько затяжек и передал обратно Ромке.
- Играем? - спросил он.
- Играем! – затягиваясь, ответил Звонарев, снова передал папироску и стал раскладывать книги из портфеля так, чтобы получилась ровная поверхность. – Хочешь, можешь ходить первым, даже если…
– Ну, нет, – фыркнул Клаус, тасуя колоду видавших и лучшие времена карт, – за кого ты меня принимаешь? Я хоть и проигрываю, но я проигрываю честно.
– Я знаю, – кивнул Ромка и выпрямил спину, – но у тебя все равно нет шансов.
– Пусть нас рассудит Удача, – торжественно продекламировал Клаус и наугад вытянул карту из середины колоды. – Козырь – крести!
Игра была не просто оживленной. Они играли, кричали и ругались так, словно это была битва не на жизнь, а на смерть. Карты отлетали то по одной, то целыми стайками прямо на землю – там было место их «биты», там они покоились с миром, предоставляя проигрывать и выигрывать битву своим другим соратникам. Рома сидел прямо и почти неподвижно, он был спокоен и собран, но глаза метали молнии, а плотно сомкнутые губы выдавали его высокое напряжение, – того и гляди заискрится. Клаус же, напротив, ни минуты не усидел спокойно, он постоянно вскакивал, очень громко чертыхался и от всего сердца посылал карты, которые Ромка смог «покрыть», в «биту» на еще сырую землю. Звонарев терпел-терпел, но под конец партии всегда срывался и бросал свои карты прямо на «стол» сразу же, как только замечал, что Клаус пытается мухлевать. Он грозился никогда больше не давать ему списывать алгебру и не приносить сигарет.
Как и следовало ожидать, все закончилось тем, что девятая партия, по совместительству пятая подряд, оказалась проигранной Ромке. Оба подростка стояли рядом, глядя друг на друга исподлобья. На их «поле брани» мертвыми телами, рубашками или лицом вверх, лежали разбросанные карты и свергнутые со своего престола учебники, а пара вязаных шапок, слетевших в ходе военных действий, завершала удручающую картину, на которой двое, победитель и побежденный, все еще продолжали бороться. Разгоряченные битвой, с легким румянцем на щеках, с блестящими от азарта и страсти глазами, они просто стояли, молча меряясь взглядами, и никого вокруг себя уже не замечали.
– Клаус.
– Да.
И Ромка, сделав оставшиеся полшага, не говоря больше ни слова, поцеловал его в губы. Клаус ответил не сразу. Сначала он увидел едва заметные медовые крапинки в карих глазах напротив, коротко удивившись тому, что никогда раньше не обращал на них внимания, а потом зажмурился и… раскрылся навстречу. Впустил в себя не только Ромкин язык, но и нечто большее, что сразу же проникло вглубь, под горло и ниже, и спряталось где-то в его груди.

***
На следующее утро Клаус проснулся не как обычно. Он проспал до самого будильника, а когда тот прозвенел, мальчишка, вскочив, ошарашенно поглядел на стрелки часов и, не разобрав спросонья главной причины, поплелся в ванную. Там-то до него и дошло, что именно он проспал. Проспал трамвай, проспал свое «утро». А все из-за Ромки! Клаус посмотрел на себя в зеркало, нахмуренным и взъерошенным, невыспавшимся и недовольным он сам себе не нравился. Он отогнал мучительные мысли, набрал полные ладони холодной воды и плеснул себе на лицо. Столько времени со вчерашнего вечера прошло, а губы до сих пор горят, словно он не полминуты целовался, а всю ночь напролет… Клаус тряхнул головой, пытаясь отогнать и эту мысль очередной порцией уже ставшей почти ледяной воды, прижал ладони к горящим щекам и никак не мог остыть.
– Клаус, ты почему такой раскрасневшийся?
Бабуля налила чай в новенькую блестящую зеленую кружку, поставила перед Клаусом и снова отвернулась для того, чтобы перевернуть блин на сковороде. Клаус обожал бабулины блинчики, никто не печет их так, как она – тонкие, золотистые, с хрустящими краями, они буквально таяли во рту, и оторваться от них было невозможно, поэтому он уплетал их все, до самого последнего. Но сегодня было что-то не то с его аппетитом, пахло, как всегда, очень вкусно, но ничего, кроме чая, не хотелось. Тем временем бабуля, ловко уложив последний блин на широкую тарелку, наклонилась к Клаусу и приложила свои губы к его лбу.
– Заболел, – заключила она. – Останешься сегодня дома.
Клаус так и не понял, обрадовал ли его такой расклад событий или же, наоборот, огорчил. Он вздохнул и, опустив голову, смотрел на свое отражение в кружке с чаем.
– Хорошо, ба.
Пока Клаус безуспешно боролся с температурой, бабуля уже успела сбегать до школы, предупредив его классную руководительницу, а на обратной дороге домой зашла к соседке и вызвала дежурного врача. Высокий пожилой мужчина с седой бородой и холодными пальцами быстро осмотрел мальчика, выписал микстуру и таблетки и, не прощаясь, вышел из комнаты. Бабуля снова засуетилась, собираясь в аптеку, наказала ему сейчас же спать и тихонько прикрыла дверь. Когда он снова открыл глаза, перед ним на самом краю кровати сидел Ромка и, согнувшись и почти уткнувшись носом в книгу, увлеченно читал, не замечая пробуждения друга. Клаус же, боясь спугнуть этот тихий, но очень красивый момент, не стал заявлять о себе. Он наблюдал за ним, рассматривал лицо и волосы, шею и плечи, но, постоянно возвращаясь к его губам и вспоминая вчерашний вечер, прикрыл глаза и улыбнулся – как же хорошо было вот так, когда все просто и очевидно.
Или не все?
Как бы там ни было, Клаус не смог представить Рому в темной кабине трамвая. Он перебрал сотни вариантов, но ничего не выходило. Водитель трамвая был тем, кто, даже несмотря на болезнь, все равно заставлял Клауса выходить на балкон ранним утром и ждать… И вот здесь, когда все вдруг перемешалось, когда в его такие сложные, но простые в своем одиночестве мечты вклинился Ромка, Клаусу становилось не по себе. Он словно предавал первого и зря обнадеживал второго.
Так бы он, наверное, и метался дальше, если бы не одно замечательное стечение обстоятельств. Клаус выздоровел, и бабуля повезла его в больницу, чтобы врач смог в последний раз подтвердить то, что он здоров. Они стояли на остановке в центре города, ожидая свой трамвай, и бурно обсуждали пропущенные уроки в школе. Бабуля настаивала на том, чтобы он походил на дополнительные занятия, которые назначали отстающим и особо провинившимся, и тем самым подтянулся по пропущенным темам, а Клаус нервно пинал грязный столбик металлического ограждения – он вовсе не горел желанием оставаться в школе еще на два часа после уроков. Он, будучи почти выведенным из себя настоятельными рекомендациями своей бабушки, уже раскрыл рот, чтобы возразить ей в самой дерзкой форме, но тут к остановке стал подъезжать трамвай. Клаус по привычке бросил взгляд на водителя, совсем не ожидая увидеть объект своих утренних воздыханий, но каково же было его удивление, когда он понял, что перед ним Тот Самый Водитель! Протиснувшись внутрь салона и придерживая бабулю под руку, он буквально прилип к стеклу кабины и всю дорогу рассматривал ничего не подозревавшего мужчину.
С каждой остановкой трепетный восторг Клауса постепенно сменялся тяжелым разочарованием. Тот, о котором он так долго мечтал все это время, оказался совсем другим. Голос, объявляющий остановки, был хриплым и каркающим, а руки, переключающие кнопки и рычажки, были костлявыми, обтянутыми тонкой пергаментной высохшей кожей. Лицо имело слишком острые черты, в профиль так он вообще напоминал злого страшного лешего с кривым и горбатым носом… Как же так?! Клаус отвернулся от стекла и, больно упираясь лопатками в поручень, пытался придумать оправдание всему происходящему. Наверное, он ошибся, и этот мужчина – не Его водитель. Он еще раз заглянул в кабину, и с горечью признал, что все-таки не ошибся. Это тот самый трамвай и это тот самый водитель.
Толпа схлынула на предпоследней остановке, и Клаус плюхнулся на освободившееся место. Было грустно. Его прекрасные утренние ритуалы казались теперь не только бессмысленными, но еще и глупыми. Он мечтал о том, кого никогда не существовало, и потратил слишком много времени совершенно зря.
Бабуля легонько толкнула его в плечо, вырывая из тяжких раздумий.
– Вернемся, я тебе баночки с вареньем клубничным дам, отнесешь Звонаревым. Марьянушка тебе малину присылала, когда ты болел.
– Да, я знаю, бабуль.
– Пусть Ромка мамке так и скажет, что это от меня.
Клаус не ответил, лишь подал бабуле руку, спускаясь со ступенек. Он еще раз посмотрел на водителя, а мужчина скользнул по нему взглядом. Увидел, поглядел вновь, но не узнал, отвернулся, прохрипел следующую остановку и опустил рычажки, закрывая двери. Клаус проводил взглядом красный дребезжащий трамвай, вздохнул и быстрыми шагами перешел дорогу, догоняя бабулю.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: