Решение парадокса: сообщество, научение, хабитус

Обсуждая значение работ Витгенштейна для социальных наук, Винч останавливается на том, что идея регулярности, то есть повторения “того же самого”, является центральным моментом следования правилу, например, употребление какого-либо слова тем же самым образом [7, c. 18-24]. Однако, критерий и способ определения “того же самого” нам не дан. Само правило его не дает; вопрос о том, как применять правило, в самом правиле не содержится. Поэтому вопрос об идентификации того же самого и уместности применения правила должен каждый раз решаться заново, что противоречит самой идее правила.

Винч предлагает решение этого парадокса указанием на то, что критерием наличия или отсутствия правила является возможность ошибки. В данном случае – и русский язык помогает нам это увидеть – правило имеется тогда, когда есть смысл говорить о правильности или неправильности (“не правильности”). Тезис Винча заключается в том, что суждение “правильно – неправильно” всегда заранее предполагает реакцию и отношение других людей. Этой реакцией закрепляется применение правила и имплицитно снимается вопрос о “том же самом”. Правилу нельзя следовать индивидуально, нет приватного языка или приватного правила. Винч, таким образом, акцентирует мысль, что следование правилу изначально предполагает сообщество, устанавливающее внешний (“публичный”) критерий правильности применения того или иного правила. “Витгенштейн настаивает на том, – пишет Винч, – что, во-первых, должно быть в принципе возможным для других людей понять правило и судить, правильно ли ему следуют; во-вторых, что не имеет смысла предполагать, что кто-то способен утвердить чисто личный стандарт поведения, если он никогда не имел опыта человеческого общества с его социально утвержденными правилами” [7, c. 24].

Винч говорит о присутствии и реакции других людей как о проявлении некоторой коллективной воли или идеи, а о применении правила как о процессе согласования индивидуального понимания правила с коллективным мнением. Это, однако, противоречит некоторым известным высказываниям самого Витгенштейна. “Итак, ты говоришь, что согласием людей решается, что верно, а что неверно? – Правильным или неправильным является то, что люди говорят; и согласие людей относится к языку. Это – согласие не мнений, а формы жизни... Повинуясь правилу, я не выбираю. Правилу я следую слепо” [2, c. 167, 170].

Крипке, как и Винч, находит разрешение витгенштейновского парадокса в его аргументе о невозможности приватного языка или индивидуального следования правилу [9]. Однако Крипке ставит в центр именно “слепой”, жестко заданный характер следования правилу, возникающий за счет коллективных процедур научения и последующего исключения неправильных действий “по факту” их совершения. При каких обстоятельствах мы имеем основания говорить, что человек следует правилу? Следуя методологическому указанию Витгенштейна, что решение подобных вопросов достигается не путем теоретизирования, а путем “всматривания в [ïîâñåäíåâíóþ] ðàáîòó языка” (“не думай, а смотри!”), Крипке переводит этот вопрос в практическую плоскость: надо не думать о том, что такое правило и как оно связано со своим применением, а посмотреть на конкретные игры и обстоятельства, при которых происходит освоение правил и выяснение вопросов следования им, правильных и неправильных ходов. Иными словами, при каких обстоятельствах человек мог бы уверенно сказать, что он знает, как применять данное правило?

Это сразу отсылает нас к многочисленным картинам обучения навыкам, в которых обучаемого поправляют, указывают на неверное действие, заставляют повторять и снова исправляют до тех пор, пока обучаемый не будет устойчиво демонстрировать правильность какого-либо действия, например, арифметической операции. Результатом обучения является появление определенного навыка и, одновременно, принятие данного человека в некоторое сообщество, объединенное подобным знанием-навыком через приписывание ему определенной концепции-правила. Правильность есть не идея правила, выступающая причиной правильного действия, а его (действия) эмпирическое соответствие критерию, носителем, которого и выступает данное сообщество. Членство в данном сообществе продолжается постольку и до тех пор, пока этот индивид демонстрирует реакцию, согласующуюся с той, которая принята большинством, – совпадение реакций, согласно Крипке, и есть разделяемая форма жизни. Добавим, что устойчивость правил поддерживается либо исключением из взаимодействия (или коллектива) человека, признанного не следующим правилу, либо – при особых условиях – принятием систематического отклонения как нового правила. Это может быть понято на примере любого языкового сообщества.

Интерпретация, данная Крипке, вполне подходит для описания некоторых социальных институтов. Так, обучение правилам дорожного движения и вождения автомобиля, то есть сначала заучивание знаков и правил, а потом обучение их следованию в практике вождения, должно заканчиваться экзаменом и выдачей сертификата, удостоверяющего то, что данный человек является водителем, то есть умеет следовать правилам. Водительские права – своего рода права членства в определенном сообществе. С этого момента он по определению считается следующим правилам – до тех пор, пока не продемонстрирует обратного. При этом дорожное движение как социальный институт устроено (в идеале) так, что уполномоченные контролировать следование правилам (работники ГАИ) применяют к нарушителям определенные санкции и могут исключить кого-либо из сообщества водителей, лишив прав. Сам же вопрос следования правилам решается практически, то есть в практике повседневного вождения автомобиля и в многочисленных диспутах с работниками ГАИ по поводу нарушения правил. Это и есть основные способы проявления правил: в обучении, в диспутах и санкциях, в ежедневной практике езды.

Версия Крипке, как указывали критики, страдает многими недостатками [11, ñ. 25-36]. Один из них – понимание правил как социального конформизма или как правил большинства, поддерживаемых коллективными санкциями. Такая картина близка социологизму Дюркгейма, причем в части, описывающей так называемую “механическую солидарность”. По мнению Тэйлора, ошибка Крипке, который понимает следование правилу лишь как набор социально установленных жестких фактических связей, состоит в игнорировании того обстоятельства, что мы все же имеем некоторое фоновое понимание правила, которому следуем. И хотя мы не держим его в голове, мы все же способны приводить доводы и обоснования того, что и как мы делаем, если того потребует ситуация. Из того, что, как указывал Витгенштейн, “правилу я следую слепо”, еще не следует, утверждает Тэйлор, что мы не обладаем неартикулированным пониманием этого правила, а из того, что это правило неартикулировано, не следует, что мы не можем подвергнуть его обсуждению.

При рассмотрении проблемы следования правилу для Тэйлора важно выяснить, где же содержится знание о том, как это правило применяется, если оно не содержится “в голове” и не явлено в виде репрезентаций. Следование правилу лишь как набору формальных инструкций или предписаний невозможно логически и не проявляется эмпирически. Развивая идеи Мориса Мерло-Понти и Пьера Бурдье, Тэйлор заключает, что знание, имманентное самому действию, изначально существует как телесное знание. Указание на воплощенность понимания правила (то есть во-площенность как телесность) не противоречит возможности его пропозиционального выражения или импровизаций в процессе его применения. А социальный характер такого фонового воплощенного понимания обеспечивается тем, что оно приобретается в процессе взаимодействия. “Правило, которое существует только в практиках, которыми оно движет, может не иметь явной формулировки. Как такое может быть? Только через наше воплощенное понимание. Именно это пытается выразить Бурдье с помощью “хабитуса”. Он [õàáèòóñ] представляет собой “систему устойчивых передаваемых предрасположенностей”, предрасположенностей к телесному поведению, скажем, действовать, держать себя, или жестикулировать определенным образом. Телесная предрасположенность есть хабитус, когда он задает определенное культурное понимание. В этом смысле хабитус всегда имеет экспрессивную размерность. Он дает выражение определенным смыслам, которые для нас имеют вещи и люди, и именно посредством такой экспрессии он дает жизнь этим смыслам” [12, p. 178].

Итак, аргумент Тэйлора состоит в том, что рационально-интеллектуалистская концепция человека не в состоянии решить парадокс следования правилу, а именно, объяснить, как участник может следовать правилу, не решая большого числа задач, которые должны быть решены в рамках некоторого формального алгоритма, чтобы правило действительно управляло нами. В качестве решения он предложил уже известную категорию “фонового понимания” (background understanding), воплощенного в теле и не требующего ни посредников, ни репрезентаций, чтобы умело и правильно действовать в мире. Возвращаясь к примеру правил дорожного движения, следует тогда добавить, что освоение практики езды на автомобиле есть действительно формирование определенной структуры телесных навыков и предрасположенностей, которые имеют определенную связь как с техническими особенностями автомобиля, так и со всей совокупностью правил движения: автомобиль должен стать “продолжением” тела, а знаки – своего рода опорными пунктами движения по правилам. Без этого телесного компонента, приобретаемого только путем практической тренировки, ошибок и успешных действий, правилосообразная езда была бы невозможна.

Если Тэйлор указывает на то, “где” находится умение следовать правилу, то Серль в своей новой работе “Конструирование социальной реальности” акцентирует внимание на проблеме того, какова природа связи между структурой правил и реальным поведением людей [13]. Если люди, действующие в рамках некоторого социального института, не осознают правил этого института и не демонстрируют сознательного следования этим правилам, если люди, которые, может быть, даже создали этот институт или участвовали в его эволюции, могут сами абсолютно не понимать системы его правил, то какую каузальную роль эти правила могут играть? Сёрль называет ее фоновой каузальностью. В основе любого социального института лежит система конститутивных правил, то есть формальная структура института, без которых данный институт не существовал бы. Эти правила могут быть сформулированы эксплицитно и применяться при обучении, как, например, правила шахматной игры или дорожного движения, либо могут оставаться несформулированными и осваиваться на практике, как, например, правила денежного обращения, которым мы следуем в повседневном использовании института денег. Однако во всех случаях человек, явно или неявно осваивающий правила социальных институтов, формирует тем самым структуру фоновых навыков и предрасположенностей, чувствительных к системе правил. Таким образом, то или иное правило будут иметь свои эквиваленты в виде навыков и предрасположенностей к определенным реакциям, которые являются частью фона (background) и которые сами не есть правила. Они активизируются при попадании человека в контекст определенного института и определяют то, насколько успешно этот человек справляется со своей деятельностью. В таком объяснении, считает Сёрль, нет ни механической причинности – правила не каузальны, ни телеологии – правила не есть цели.

Как видим, объяснения социальной реальности в терминах следования правилам предполагают достаточно устойчивую совокупность вспомогательных категорий, которые и логически, и эмпирически призваны ликвидировать “разрыв” между формальными правилами и реальной практикой жизни с учетом этих правил. К таким категориям относятся “фон” или “фоновое знание”, “предрасположенности”, “навыки”, “хабитус”, и т.д. Необходимым элементом такого стиля мысли является также акцентирование процесса обучения, тренировки, дисциплинирования, коррекции и подобных практик, обеспечивающих необходимую компетентность и конформизм: там, где есть социальный институт, всегда присутствуют явные или неявные практики обучения. Основное положение этого подхода можно сформулировать так: любое правильное (социальное) действие всегда есть одновременно и обучающий образец этого действия. Тем самым в центр ставится некоторое коллективное педагогическое действие, которое направлено на внедрение фоновых знаний-навыков, формирование определенного “хабитуса”, приобщение к некоторой традиции. Радикализируя это видение, можно представить общество как набор взаимосвязанных пространств обучения и надзора (в пределе – дисциплины и коррекции). Продолжая развивать проблематику следования правилу и поместив ее в определенный исторический контекст, можно прийти к концепции дисциплинарного общества, предложенной Мишелем Фуко [14].

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: