Основы теоретической психологии 6 страница

У Сеченова применительно к психологии такой программы не было. В его научной карьере только в один из периодов (в 60-е годы) ему довелось образовать школу как исследовательский коллектив. Сложилась же она на основе чисто физиологической программы по изучению открытого им в головном мозгу "центрального торможения". Но его идеи о том, как разрабатывать психологию, намечали перспективы преобразования всего категориального строя этой науки. На уровне изучения поведения они вдохновили Павло-ва на создание самой крупной в истории науки, притом международной, школы - исследовательского коллектива.

После Павлова, под влиянием его концептуальных установок, имевших прочное методическое оснащение, в различных странах мира возникла разветвленная сеть лабораторий. Она приобрела характер направления в психологической науке.

Нами были рассмотрены две координаты науки как Личность системы деятельности - когнитивная (воплощенная ученого в логике ее развития) и коммуникативная (воплощенная в динамике общения).

Они неотделимы от третьей координаты - личностной. Творческая мысль ученого движется в пределах "познавательных сетей" и сетей общения". Но она является самостоятельной величиной, без

активности которой развитие научного знания было бы чудом, а общение невозможно.

Исходным постулатом теоретической психологии служат принципы анализа науки как системы, каждый из феноменов которой дан в трех координатах: исторической, социетальной и личностной. Соответственно, чтобы постичь психологию человека науки, нужна принципиальная переориентация, ведущая к понятиям, адекватным ее системной многомерности. Здесь обнажается слабость традиционного подхода к психологическому аспекту деятельности ученого, когда о нем говорят на привычном языке понятий о воображении, вдохновении, мотивации, свойствах личности и др.

Конечно, эти слова указывают на реальные факты психической жизни тех, кто занят наукой. Но значение этих слов исторически сковано ограниченным набором признаков, фиксирующих в психике ее общечеловеческое строение и содержание. Соответственно, попытки исследовать личность ученого, оперируя сеткой этих понятий, заведомо затрудняют выход за пределы этого содержания. Речь должна идти не о том, чтобы перечеркнуть запечатленное в традиционных психологических терминах, но о совсем другой стратегии. О такой, которая, сохранив в исторически апробированных терминах информацию о психической реальности, преобразовала бы их смысловую ткань. Вектор преобразования нам уже известен. Он направлен к роли, исполняемой личностью в драме научного творчества, которая, подчеркнем еще раз, отнюдь не является чисто психологической. Из этого явствует, что понятия, признанные репрезентовать психический облик "обитателей" мира науки, смогут эффективно работать только тогда, когда их психологическая сердцевина пронизана нитями, нераздельно соединяющими ее с предметным и коммуникативным в триадической системе.

Кратко остановимся на нескольких вариантах понятий, способных, на наш взгляд, пройти испытание на выполнение системной функции.

Прежде всего следует остановиться на понятии, на-Идеогене> званном нами идеогенезом. Под ним следует понимать зарождение и развитие тех идей у конкретного исследователя, которые приводят к результатам, заносящим его имя по приговору истории в список хранимых памятью науки персоналий. С первых же своих шагов этот исследователь продвигается по вехам, до него намеченным другими. Его теоретические раздумья сообразуются с тем, что ими испытано, притом, порой, в различные времена. Он способен выстрадать собственные новые решения, не иначе как усвоив уроки, преподанные былыми искателями

научных истин. При переходах же от одного урока к другому может меняться не только содержание мышления, но и его стиль, его категориальные ориентации. И тогда в идеогенезе выступает "малая логика" развития индивида в его "лица необщем выражении". У "большой" логики научного познания, как известно, имеются свои внутренние формы, преобразуемые в его историческом "безлично-стном" движении. Мы можем предпринимать попытки их воссоздания, абстрагируясь от психической организации субъектов, во взрывах творческой активности которых эти формы созидались.

Но ведь в реальности вне подобной психической организации, пронизанной идеогенезом, никакое построение и изменение научного знания невозможно.

Представления о "машинообразности" поведения (или деятельности мозга) у Декарта, Павлова и Винера существенно разнились. Каждое из них запечатлело одну из сменявших друг друга фаз всемирно-исторической логики развития научного познания. Метафора "машина" обозначала интеграцию двух глобальных объяснительных принципов этого познания: детерминизма и системности.

Соответственно, в этой смене суждений о "машинообразности" звучит голос логики перехода от одних форм причинно-системного объяснения жизненных (в том числе психических) явлений к другим. Сама по себе логика перехода носила закономерный характер и, стало быть, подчиняла себе отдельные умы безотносительно к прозрачности рефлексии о ней. Но означает ли это, что названные выше имена исследователей, с которыми ассоциируется поочередно каждая из стадий логики науки, не более чем плацебо или простые знаки различения эпох? Подобное мнение (к которому склоняется в своей интерпретации историко-психологического процесса известный американский ученый Э. Боринг') столь же односторонне, как и давние попытки Томаса Карлейля и его последователей объяснить генезис идей "вспышками гения"^.

Понятие об идеогенезе адекватно принципу трехаспектности. Оно призвано реконструировать динамику становления теоретических идей в исследованиях конкретных проблем, которыми поглощена личность. Тем самым оно характеризует один из аспектов этой деятельности, а именно личностно-психологический. В то же время динамика, о которой идет речь, обусловлена объективными формами эволюции знания. К этому следует присоединить воздействие на нее макро-и микросоциальных факторов.

' Boring Е. Eponim as Peacebo. In.: XVII International Congress of Psychology. Proceedings. Amsterdam, 1964, pp. 9-23. Carlyle Th. On Heroes, Hero Worship and the Heroic in History. London, 1840.

. Ведь "рисунок" идеогенеза создается включенностью индивида в научное сообщество и в тот малый социум (научную школу), где взращиваются первые идеи, дальнейшая жизнь которых зависит от превратностей судьбы творческой личности.

Большой интерес в плане познания природы научного творчества представляет вопрос о соотношении между индивидуальным путем исследователя и общей историей коллективного разума науки, испытываемыми этим разумом трансформациями, переходами от одних структур к другим.

В биологии изучение корреляций между развитием зародыша отдельной особи и вида привело к биогенетическому закону.

Единичный организм повторяет в определенных - сжатых и преобразованных - вариантах главнейшие этапы развития гигантского "шлейфа" предковых форм. По аналогии с этим законом можно смоделировать отношение стадий индивидуального развития творческого ума к основным периодам эволюции воззрений на разрабатываемую этим умом предметную область.

Подобная аналогия правомерна, если за ее основание принимается не содержание (состав) знания, а его морфология. В процессе развития науки изменяются способы построения ее предметного содержания. Оно интегрируется посредством определенных принципов. К ним относится, в частности, принцип детерминизма как главный жизненный нерв научного мышления. В его эволюции сменилось несколько стадий. Индивидуальный ум, в свою очередь, изменяется не только с содержательной стороны, но и морфологически, структурно. Это делает заманчивым сопоставление двух рядов: филогенетического и онтогенетического. Воспроизводится ли и в каких масштабах и компонентах первый во втором?

Приступив к проверке нашей гипотезы о своеобразной "рекапитуляции", возможной в эволюции творчества отдельного ученого, мы вычленили в трудах Сеченова "лестницу" сменявших друг друга в ходе филогенеза форм детерминистского объяснения явлений'.

Применительно к нашей проблеме, в центре которой - взаимоотношение соматических и психологических факторов в детерминации поведения организма, смена стадий в XIX веке проходила по десятилетиям: 30-е годы - утверждение механодетерминизма под знаком "анатомического" начала; 40-е - сменивший его другой вариант механодетерминизма (господство "молекулярного начала"); 50-е - зарождение биодетерминизма, колыбелью которого стали учения Бернара и Дарвина; 60-е годы - ростки биопсихического детерминизма в исследованиях Гельмгольца и других нейрофизиологов. Отправляясь от этого уровня, Сеченов пришел к исследовательской программе, открывшей перспективы изучения психической регуляции поведения с позиций новой, более высокой формы его детерминистского анализа.

Рассматривая динамику творчества Сеченова в контексте всемирно-исторического движения психологического познания, можно уверенно утверждать, что его интеллектуальный онтогенез воспроизводил в известном отношении (в кратких и преобразованных формах) филогенез научной мысли. Если перед нами не единичный случай, а закон, то его можно было бы - по аналогии с биогенети-ческим - назвать идеогенетическим.

В свое время Лейбницем, а затем Кантом было Категориальная введено понятие об апперцепции (от лат. ad - к, апперцепция perceptio - восприятие) для обозначения воздействия прежнего интеллектуального синтеза на вновь познаваемое содержание. По Канту, трансцедентальная апперцепция (от лат. transcedentis - выходящий за пределы) - это формы и категории, которые служат предпосылками опыта, делают его возможным'. Он имел в виду общие формы и категории рассудка (субстанция, причинность и многое другое), но эти общие формы для него означали единство любого мыслящего субъекта, определяющее синтетическое единство его опыта. Применительно же к данному контексту я выдвигаю тезис о функциях не любого субъекта, а субъекта научного познания, единство мышления которого об исследуемом предмете обеспечивают специальные научные (а не только философские) категории. Они, говоря языком Канта, априорны (от лат. a priori - из предшествующего) в смысле предваряющих опытное изучение объекта данным ученым, но их априорность для него обеспечена историческим опытом.

Категориальный строй аппарата науки правит мыслью ее людей объективно и изменяется независимо от индивидуальной судьбы. Но он играет роль апперцепции в их психологическом восприятии проблем и перспектив разработки, влияя на динамику теоретических воззрений, на переосмысливание эмпирически данного, на поиски новых решений.

Радикальные различия в категориальной апперцепции привели к конфронтации Павлова с американскими бихевиористами по по-' Подробнее об этом см.: Ярошевский М.Г. Сеченов и мировая психологическая мысль. М., 1981.

' См.: Кант И. Соч. в 6-ти томах. Т. 3. М., 1964, с. 338.

воду условных рефлексов'. У Выготского основные параметры его категориальной апперцепции определил постулат об изначальной зависимости сознания от культуры (ее знаковых систем), выступающих в роли "скульптора" психических функций в социальной ситуации развития^.

Понятие об этой ситуации оттесняло главную формулу науки о поведении: "организм - среда" (биологический детерминизм), заменяя ее другой: "личность - общение - культура".

Конкретно-научное изучение поведения преломлялось отныне сквозь категориальную апперцепцию, диктовавшую мыслить систему отношений индивида с миром сквозь "кристаллическую решетку" социокультурных детерминант.

С открытием механизма условных рефлексов И.П. Павлову, чтобы успешно двигаться в новом направлении, требовалось изменить прежний способ видения и интерпретации исследуемой реальности, изучать ее сквозь "кристалл" преобразованных категориальных схем. Основой служила причинно-системная матрица биологического детерминизма (с ее категориями эволюции, адаптации, гомеостаза и др.). Опираясь на эти инварианты, Павлов не ограничивается ими, но вводит дополнительные, призванные причинно объяснить динамику индивидуального поведения: сигнал, подкрепление, временная связь и др. Они и образовали ту инт"плектуаль-ную апперцепцию, сквозь "излучение" которой ему был отныне зрим каждый лабораторный феномен. Они позволили проникнуть в общий строй поведения, неизведанные тайны которого захватывали мысль Павлова до конца его дней.

Категориальная апперцепция у А.А. Ухтомского формировалась как эффект тех инноваций, которые были внесены в основные объяснительные принципы и категории, образующие костяк науки о поведении.

Здесь выделяется обогащение детерминизма, который, сохраняясь как инварианта научного познания, приобрел новые характеристики. Важнейшая из них - саморегуляция, под которой разумелось не спонтанное изменение поведения, безразличное к воздействиям внешней среды, но присущая организму активность, направленная на трансформацию этой среды.

"Доминанта, - по определению автора категории, - это временно господствующий рефлекс'". Но какова природа поведенческого акта, обозначенного древним термином? Активность, регулируе-мость интегральным образом мира, построение проектов действительности - эти признаки остаются неразличимыми, пока организм трактуется как существо, приводимое в действие только под влиянием внешних толчков, мотивируемое только гомеостатической потребностью (например, пищевой), реагирующее только на одиночные раздражители и ориентирующееся во времени только в пределах данного мгновения. На первый взгляд модель, отвергнутая Ухтомским, походила на павловскую. Но он воспринимает учение И.П. Павлова другими глазами. "Наиболее важная и радостная мысль в учении дорогого И.П. Павлова заключается в том, что работа рефлекторного аппарата не есть топтание на месте, но постоянное преобразование с устремлением во времени вперед"^ Наряду с категорией рефлекса в апперцепцию Ухтомского входили в общем ансамбле и другие категории: торможение (которое трактовалось как активный "скульптор действия", отсекающий все раздражители, препятствующие его построению), интегральный образ [в противовес "ощущению" (кавычки Ухтомского. - М.Я.) как "последнему элементу опыта"-'], предвкушение и проектирование среды и др.

Здесь важнейшей инновацией явилось введение понятия об истории системы, притом трактуемой в плане развития, обусловленного экспансией организма по отношению к среде.

Среди категорий, введенных Ухтомским в аппарат науки о поведении, особое место заняли категории человеческого лица (личности), которыми характеризовалось своеобразие доминант, отличающих поведение человека (а тем самым и его среду и его мотивацию) от других живых существ.

Поскольку весь смысл деятельности ученого за-Внутренняя ключей в производстве нового знания, внимание мотивация привлекает прежде всего ее познавательный аспект. Дискуссии идут о логике развития мышления, роли интуиции, эвристик как интеллектуальных приемов и стратегии решения новых задач и т. п. Между тем голос практики требует обратиться к мотивационным факторам научного творчества.

' См.: Павлов И.П. Ответ физиолога психологам. - Павлов И.П. Поли. собр. соч. в 6-ти томах, 2-е изд. Т. 3. Кн. 2. М.-Л., 1951.

" Подробнее об этом см.: Ярошевский М.Г. Л. Выготский: в поисках новой психологии. СПб., 1993.

'Ухтомский А.А. Собр. соч. Т. 1. Л., 1950, с. 317. ^Там же, с. 258. " Там же, с. 194.

За этими факторами издавна признают приоритет сами творцы науки. "Не особые интеллектуальные способности отличают исследователя от других людей... - подчеркивал Рамон-и-Кахаль, - а его мотивация, которая объединяет два страсти: любовь к истине и жажду славы; именно они придают обычному рассудку то высокое напряжение, которое ведет к открытию". Стало быть, мотивация, а не интеллектуальная одаренность выступает как решающая личностная переменная.

В психологии принято различать два вида мотивации - внешнюю и внутреннюю. Применительно к занятиям наукой в отношении тех ученых, энергию которых поглощают ими самими выношенные идеи, принято говорить как о внутренне мотивированных. В случае же, если эта энергия подчинена иным целям и ценностям, кроме добывания научной истины, о них говорят как о движимых внешними мотивами.

Очевидно, что жажда славы относится ко второй категории мотивов. Что же касается таких мотивов, как любовь к истине, преданность собственной идее и т.п., то здесь с позиций исторической психологии науки следует предостеречь от безоговорочной отнесен-ности этих побудительных факторов к разряду внутренних мотивов. Сам субъект не является конечной причиной тех идей, которые начинают поглощать его мотивационную энергию. Появление этих идей обусловлено внешними по отношению к личности объективными обстоятельствами, заданными проблемной ситуацией, прочерченной логикой эволюции познания. Улавливая значимость этой ситуации и прогнозируя возможность справиться с ней, субъект бросает свои мотивационные ресурсы на реализацию зародившейся у него исследовательской программы.

Мотивационная сфера жизни человека науки, как и любого другого, имеет иерархизованную структуру со сложной динамикой перехода от "внешнего" к "внутреннему". Сами термины, быть может, неудачны, поскольку всякий мотив исходит от личности, в отличие от стимула, который может быть и внешним по отношению к ее устремлениям. Тем не менее, как подчеркивал один из первых исследователей научного творчества А. Пуанкаре, ученому приходится непрерывно производить выбор в широком спектре обступающих его со всех сторон идей и возможных решений. Пуанкаре объяснил этот выбор словом "интуиция". Это слово правомерно в том смысле, что указывает на своеобразие мыслительных процессов вне зоны формализуемого и осознаваемого. Но мотивация выбора направления, принятие или отклонение гипотезы, образование барьера на пути к открытию и т. п. требуют такого же объективного подхода, как и другие факторы исследовательского труда ученых, то есть с позиций пересечения в динамике этого труда его когнитивной, социальной и психологических осей.

Внутренней мотивацией следует считать тот цикл побуждений субъекта, который создается объективной, независимой от этого субъекта логикой развития науки, переведенной на язык его собственной исследовательской программы. В то же время, прослеживая мотивационную "биографию" ученого, следует принимать во внимание важную роль для его будущего выбора внешних обстоятельств.

Как-то в руки молодого Ухтомского попала книга о молодом враче, решившем для пользы науки произвести над собой последний опыт - сделать себе харакири и детально описать свои ощущения. Когда соседи, заподозрив неладное, выломали дверь и ворвались в комнату, врач, указывая на свои записки, попросил передать их в научное учреждение. "Яркое художественное описание страданий сочеталось со светлым сознанием того, что своими страданиями можно приоткрыть завесу над тайной смерти. Все это ошеломило меня. Книга о враче-подвижнике сыграла значительную роль в определении моих интересов к физиологии", - вспоминал Ухтомский.

Мало кому известно, что И.П. Павлов, став военным медиком, был (как и Сеченов) первоначально мотивирован на изучение психологии. Из его писем к невесте узнаем, что у него "были мечтания" заняться объективным изучением психологии молодых людей. С этой целью он завел "несколько знакомств с гимназистами, начинающими студентами. Буду вести за их развитием протоколы и таким образом воспроизведу себе "критический период" с его опасностями и ошибками не на основе отрывочных воспоминаний, окрашенных временем, а объективно, как делают в физиологии"'.

Это писалось в годы, когда на Западе об объективном методе изучения развития личности, да еще с целью открытия критических периодов в этом развитии, никто не помышлял. Вскоре Павлов отказался от своих "мечтаний". В объективной логике научного познания, а тем самым и для внутренней мотивации, способной подвигнуть на реализацию замысла, предпосылки еще не созрели. Но "внешний мотив", связанный с замыслом приложения объективного метода (как в физиологии) к поведению, трансформировался через два десятилетия в программу особой "эксперименталь-нои психологии" (именно под этим названием Павлов представил первоначально перед мировой научной общественностью свое учение о высшей нервной деятельности).

' Павлов И.П. Письма кневесте//Москва. № 10. 1952, с. 155.

Сам ученый часто не осознает мотивов, определивших его выбор. Что побудило, например, И.П. Павлова, прославившегося изучением главных пищеварительных желез, которое принесло ему Нобелевскую премию, оставить эту области физиологии и заняться проблемой поведения? Он сам связывал этот переход с испытанным в юности влиянием сеченовских "Рефлексов головного мозга". Осознавал ли он, однако, мотивационную силу сеченовских идей на рубеже XX столетия в те годы, когда в его научных интересах и занятиях совершился крутой перелом, то есть когда он приступал к разработке учения об условных рефлексах? Есть основания ответить на этот вопрос отрицательно.

Так, выступая в 1907 году в Обществе русских врачей на заседании, посвященном памяти Сеченова, Павлов указал в числе заслуг последнего открытие центрального торможения и инертности нервного процесса, но даже не упомянул о распространении принципа рефлекса на головной мозг и его психические функции'. А ведь к тому времени уже сложилась и широко применялась основная схема Павлова. Итак, исследование условных рефлексов шло полным ходом, а у Павлова и мысли не было о том, что Сеченов дал толчок этому новому направлению. Идеи "Рефлексов головного мозга" мотивировали деятельность Павлова, произвели коренной сдвиг в его интересах, обусловили его переход в совершенно новую область, но он сам в течение многих лет этого не осознавал.

В области творчества, так же как и в других сферах человеческой жизни, мотивы имеют свою объективную динамику, которая несравненно сложнее того, что отражается в самоотчете субъекта.

Наука имеет свою собственную логику развития, вне которой не могут быть объяснены не только интеллектуальные преобразования, совершающиеся в голове ученого, но и сдвиги в мотивах его деятельности. Междузарождением идеи и приобретением ею мотивационной силы (то есть превращение ее в побудительное начало исследования) могут лежать десятилетия. Так было, в частности, и с восприятием Павловым сеченовской рефлекторной концепции.

Какова бы ни была мотивация, побуждающая (иногда с огромной страстью) защищать излюбленные, но бесперспективные идеи, она в конечном счете оказывается внешней, ибо бесперспективность означает неспособность мысли продвигаться в предметном содержании, добывать новые знания, ассимилируемые системой науки. Но тогда становится очевидным, что энергия, затрачиваемая на под-' См.: Павлов И.П. Поли. собр. соч. в 6-ти томах, 2-е изд. Т. 6. М.-Л., 1959, с. 265-267.

держку уже не способной работать мысли, должна черпаться не из общения с предметом, а из других источников - стремления сохранить свою позицию, авторитет и т. п. А это, конечно, - мотивация внешняя. Внутренняя мотивация зарождается в контексте взаимодействия между запросами логики развития науки и готовностью субъекта их реализовать,

Динамика познавательных интересов индивида может не совпадать с интересами других лиц, имеющих собственную программу деятельности, с их точки зрения наиболее продуктивную или даже единственно научную. Это несовпадение опять же создает конфликтную ситуацию. История подтверждает правоту высказывания Джемса о судьбе некоторых научных идей: сначала их считают бессмысленными, затем, может быть, правильными, но несущественными и, наконец, настолько важными, что вчерашние противники этих идей утверждают, будто они сами их изобрели. Достаточно хорошо известно, что многие идеи при своем зарождении воспринимались как нелепые и антинаучные. Адекватную оценку они получали лишь впоследствии. Причины невосприимчивости ученых к открытиям и идеям своих коллег требуют специального анализа. Иногда, чтобы адекватно оценивать новую идею, нужно преодолеть сложившиеся стереотипы. Это требует интеллектуального напряжения, означающего не только логическую, но и мотивационную перестройку. Существует, вероятно (пока неизученное), и определенное "время реакции" для восприятия нового представления. Очевидно, здесь мы сталкиваемся с психологическими, а не логическими факторами. Ведь противникам новой идеи нельзя отказать в следовании логическим нормам, в строгости аргументации.

Рядлетмотивационная, удивительная по напряженности, энергия Павлова была сосредоточена на экспериментальном изучении отдельных физиологических систем (кровообращение, пищеварение). К. началу XX века она переместилась на новое проблемное поле, вероятнее всего из-за падения эвристического потенциала прежних исследовательских программ. Они не сулили новых столь же значительных успехов, как прежние, и, продолжая экспериментально изучать работу пищеварительных желез, он выбирает новое; направление.

К функции одной из "малых" желез - слюнной - Павлов подошел с позиций, которые вывели его далеко за пределы предназначения данного органа в работе пищеварительного аппарата в огромный мир законов, регулирующих взаимодействие живых существ со ^^°й. Гениальность павлопского выбора на первых порах остава- ^ь неприметной. Но сдвиг, произошедший крутой поворот в мотивационной направленности его научных исканий был обусловлен не его выдающимися личными качествами самими по себе. Внутренний мотив, будучи неотчуждаемым от субъекта, создается внешней по отношению к указанным качествам, объективной логикой развития научного познания. Именно ее запросы улавливают с различной степенью проницательности отдельные умы, в силу чего энергетизируется мотивационный потенциал их творчества. Павлов, как отмечалось, пришел в науку в эпоху триумфа биологического детерминизма, принципы которого впитал вместе со всем племенем натуралистов его эпохи. Отвергнув прежние механистические воззрения, они исследовали животный мир, опираясь на новую причинно-системную матрицу. Однако ни одно из новых направлений, изменив коренным образом научное знание о живой природе, о ее законах, эволюции, еще не утвердило своих принципов применительно к сфере отношений с окружающей средой отдельной особи как целого. Это создавало проблемную ситуацию, вовлекшую в свою неразгаданную структуру исследователей различной ориентации (Дж. Романее, И.М. Сеченов, Ж, Леб, К. Ллойд-Морган, Э. Торндайк и др.). В недрах логики науки, ставившей эту исследовательскую задачу перед ученой мыслью эпохи, зрели предпосылки к ее решению, и, тем самым, у субъектов творчества формировалась внутренняя мотивация.

В понимании обстоятельств, обусловивших формирование интересов ученого, выбор им определенного направления, принятие или отклонение гипотезы, образование "психологического барьера", препятствующего адекватной оценке точки зрение другого исследователя, и т. п., мы не продвинемся ни на шаг до тех пор, пока не перейдем от чистого логического анализа в область" мотивации, которая требует такого же объективного подхода, как и другие факторы деятельности ученого.

Почему Гете годами вел непримиримую борьбу с теорией цветного зрения Ньютона? Почему Сеченов почти всю свою энергию экспериментатора отдал не нервным центрам, а химизму дыхания? Почему Павлов и Бехтерев, оба исходившие из принципа рефлекторной регуляции поведения, не признавали достижений друг друга и враждовали между собой? Почему нет такой научной теории, которая не вызывала бы противодействия со стороны ученых, обладающих не меньшей приверженностью научным идеалам и не меньшей "силой" логического мышления, чем ее автор?

Невозможно ответить на эти и подобные им вопросы, не приняв во внимание своеобразие внутренней мотивации и характер ее взаимоотношений с мотивацией внешней.

Таким образом, и эвристичность понятия о внутренней мотивации задана тем, что, будучи психологической по своей категориальной "плоти", она не сводится к версии, согласно которой в противовес внешней мотивации внутренняя мотивация исходит от служащего для нее конечной причиной энергетического "залпа" субъекта и только от него. В действительности же она в условиях научной деятельности создается у индивида объективной проблемной ситуацией (исторический аспект) и соотношением интеллектуальных сил ц научном сообществе (социокультурный аспект). Только тогда третий аспект в этой системе отношений - психологический - обретает перспективу актуализировать свою уникальность и личностность.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: