Идейно-нравственные искания героя в «Разгроме» А.Фадеева, «Железном потоке» А.Серафимовича, «Ледяном походе (с Корниловым)» Р.Гуля 6 страница

С другой стороны, собственно мужичий Яик находится в неви­димом, внутреннем конфликте с Пугачёвым и ему подобными. Кон­фликт этот - в самой природе крестьянства. «Собственническая» суть её, вызвавшая резкие оценки Маркса, Ленина, Горького и дру­гих ненавистников сельских жителей, передана при помощи па­раллелизма, который заканчивается так: И никуда ей, траве, не скрыться От горячих зубов косы. Потому что не может она, как птица, Оторваться от земли в синь.

Этот внутренний конфликт, эта крестьянская природа заранее предрешает исход пугачёвского бунта и любого бунта вообще. От­сюда оксюморонное отношение старика к своим землякам (жа­лость и осуждение одновременно), отношение, через которое вы­ражена позиция автора.

Характеризуя тяжелейшее положение крестьян, Сторож первым указывает на выход из него - это возмездие, бунт. Выход, по-види- мому, созвучный замыслу Пугачёва: «Волком жалоб сердце Каина // К состраданию не окапишь». Сторож первым формулирует и роль Пугачёва: «Уже мятеж вздымает паруса! // Нам нужен тот, кто б пер­вым бросил камень». Эта идея подхватывается героем и почти до­словно повторяется в IV действии:

Что ей Пётр? - Злой и дикой ораве? - Только камень желанного случая, Чтобы колья погромные правили Над теми, кто грабил и мучил.

Изображая Пугачёва и его сподвижников в конкретно-истори- ческом времени, С.Есенин оценивает их с позиций вечности как некий долгоиграющий феномен (тем самым давая почву для «при­вязок» его к Махно, Антонову и т.д.), несущий в себе тайну: Русь, Русь! И сколько их таких, Как в решето просеивающих плоть, Из края в край в твоих просторах шляется? Чей голос их зовёт?

Наиболее эмоционально окрашенный глагол «шляется» выделя­ется из контекста своей лексической сниженностью, которая, каза­лось бы, свидетельствует о бессмысленности таких передвижений. Но в то же время стариком, чей голос совпадает с авторским, допу­скается, что в этом «шлянии» сокрыт не подвластный приземлённо­му пониманию смысл. Из рассуждений героя, открывающихся сло­вами: «Как будто кто послал их всех на каторгу // Вертеть ногами // Сей шар земли», - следует гипотеза: Пугачёвы - фермент, бродиль­ное начало жизни.

Однако смысловая парадигма Пугачёвых - это парадигма исклю­чительно тварного человека: «просеивающих плоть», «посох в паль­цы», «купая тело», «вертеть ногами». И последующие события под­тверждают диагноз первой главы, сделанный с позиций вечности: Пугачёв и ему подобные - тварные существа, лишённые божествен­ного, духовного начала.

Во второй главе казаки, составляющие большую часть бунтов­щиков, характеризуются по отношению к воинскому долгу в ситуа­ции, в изображении которой С.Есенин допускает территориально- временной сдвиг. В этой неточности, не оставшейся без внимания многих исследователей, видится желание автора показать человеч­ность казаков через события, произошедшие двумя годами ранее. К тому же казаки-терцы и казаки Яика - не одно и то же. Посему дан­ная событийно-смысловая метонимия не кажется нам удачной. Авторская версия природы пугачевского бунта выявляется и че­рез ответ на вопрос, почему не срабатывают аргументы атамана Тамбовцева: «Изменники Российской империи», «Кто любит своё отечество, // Тот должен слушать меня», «Казаки! Вы целовали крест! Вы клялись...». Это происходит прежде всего потому, что мятеж мыс­лится как противостояние Москве, Екатерине, как схватка государ­ства и казачества:

Пусть носится над страной, Что казак не ветка на прогоне И в луны мешок травяной Он башку недаром сронит.

Некоторые исследователи оценивают угрозы казаков Москве как сознательную ошибку С.Есенина, которая даёт возможность проецировать действие поэмы на события XX века. Однако эта вер­сия не имеет под собой никаких оснований, ибо казаки, как следует из оренбургских записей Пушкина, действительно апеллировали к Москве, а не к Петербургу: «То ли ещё будет? Так ли мы тряхнём Москвою?» (Пушкин А. История Пугачёва // Пушкин А. Полн. собр. соч.: В 10 т. - Т. 8. - М., 1958). Естественно, что и в «Истории Пугачё­ва» встречается аналогичная фраза: «То ли ещё будет! - говорили прощённые мятежники, - так ли мы тряхнём Москвою» (Там же).

В поэме на примере яицких казаков можно проследить генезис предательства. То, что в начале произведения (в случае с калмыка­ми), выглядит как проявление гуманности или забота о казачестве, в конце концов оборачивается явной изменой, личностно дифферен­цированной. Кирпичников, например, пытается по-большевистски доказать, что есть случаи, когда нарушение присяги не предательст­во. У Караваева мысли о долге отсутствуют вообще, поэтому он не прячется за казуистскую аргументацию и без внутренних пережива­ний, заговаривания совести, самообмана готов перейти на сторону турецкого султана, воюющего с Россией, Екатериной. И Пугачёв, на­чинающий, как ему казалось, с мести дворянству, императрице, за­канчивает идеей мести стране, откровенным предательством: Уже давно я, давно я скрываю тоску Перебраться туда, к их кочующим станам, Чтоб грозящими волками их сверкающих скул Стать к преддверьям России, как тень Тамерлана.

Это желание созвучно всей деятельности Пугачёва, объективно наносящей вред России. Показательно, что существовало мнение о нём как о польском агенте, или, как сообщает Пушкин в «Истории Пугачёва»: «В Европе принимали Пугачёва за орудие турецкой по­литики». Думаю, нельзя говорить о самозванце как о россиянине по сути, то есть личности, наделённой надындивидуальным чувством государственности. Хотя он и утверждает обратное: Кто же скажет, что это свирепствуют Бродяги и отщепенцы? Это буйствуют россияне!

Понятно, почему мы не можем согласиться с мнением Н.Солнце­вой из книги «Сергей Есенин» (М., 2000): «Самозванство позволяет Пугачёву объединить мятеж и идею государственности». К тому же, отталкиваясь от слов Сторожа о необходимости того, кто первым бросит камень, исследовательница заключает, что Пугачёв востре­бован самой историей. Думается, мнение старика - ещё не ход ис­тории, через Сторожа транслируется точка зрения определённой части народа, «черни», лишённой чувства государственности.

В Пугачёве и пугачёвцах С.Есенин при помощи различных худо­жественных тропов подчёркивает преобладающую природно-язы- ческую сущность. И неоднократно в поэме «имя человека» опреде­ляется через звериную константу, так, например:

Знаешь?Люди ведь все со звериной душой, - Тот медведь, тот лиса, та волчица.

Очевидно и другое: социальная составляющая личностей бун­товщиков сводится почти поголовно к сословной мести. Мести простолюдина, на которого, как на движитель событий, указывает Пугачёв. Помимо этого он использует и национальный фактор, же­лая привлечь на свою сторону «монгольскую рать»: Пусть калмык и башкирец бьются За бараньи костры средь юрт!

Социальную направленность происходящего подчёркивает и гу­бернатор Рейнсдорп, чьи слова с опорой на Пушкина комментиру­ются Е.Самоделовой и Н.Шубниковой-Гусевой как исчерпывающая картина действительности: «Бунтовщики казнили одетых в дворян­ское платье людей и миловали остальных...» (Самоделова Е., Шубни- кова-Гусева Н. Комментарии // Есенин С. Полн. собр. соч.: В 7 т. - Т. 3- - М., 1998). Однако в «Истории Пугачёва», на которую ссылаются известные есениноведы, как, правда, и в «Капитанской дочке», есть свидетельства о поступках иной направленности.

Пугачёв - борец не только и не столько против дворянства, чи­новничьего произвола, но и самозванец - враг тех, кто является оп­лотом власти, а это люди разных сословий, низших в том числе. Так, во время первого боя у Яицкого городка из пятидесяти казаков, за­хваченных в плен, одиннадцать были повешены; после взятия кре­пости Рассыпной наряду с военными был повешен священник; в поле под Татищевой крепостью расстреляны несколько солдат и «башкирцев» и т. д.

Думается, суть происходящего и сущность человека проявляется и в том, как убивается противник В «Истории Пугачёва» картин зверств предостаточно. Приведу одну: «С Елагина, человека тучного, содрали кожу; злодеи выдвинули из него сало и мазали им свои ра­ны. Жену его изрубили <...> Вдова майора Веловского, бежавшая из Рассыпной, также находилась в Татищевой: её удавили» (Пушкин А. История Пугачёва // Пушкин А. Полн. собр. соч.: В 10 т. - Т. 8. - М., 1958). Бессмысленная беспощадность, зверство как естество прису­щи, по Пушкину, многим бунтовщикам. Есенин уходит от подобной реальной фактуры, а звериную сущность бунтовщиков изображает как данность. Наиболее законченной «формулой» этой данности являются слова Хлопуши:

Завтра же ночью я выбегу волком Человеческое мясо грызть.

При зверстве как доминанте есенинских персонажей-бунтарей они - не однолинейные образы: в них живут и борются разные чув­ства, мысли, начала. Так, например, идея мести, неоднократно зву­чащая из уст пугачёвцев как верный и единственный способ реше­ния всех проблем, не кажется самозванцу универсальной и совер­шенной:

Трудно сердыу светильником мести Освещать корявые чащи.

Или в Пугачёве живёт внутреннее ощущение собственной гре­ховности метонойи:

Знайте, в мёртвое имя влезть - То же, что в гроб смердящий.

Однако не эти начала определяют личность героя. Есенинский Пугачёв в конце произведения, в отличие от частично раскаявшего­ся пушкинского, - это человек, красиво жалеющий о своей ушедшей мощи, юности, жизни. Он - эгоцентрическая личность, вызываю­щая у автора несомненную симпатию. И всё же вопреки ей у С.Есе­нина хватило мудрости, исторического чутья, художественной ин­туиции, чтобы не пойти вслед за своей, уже приводимой мной, уст­ной оценкой Пугачёва и его окружения. Пугачёв - художественный образ и Пугачёв из беседы с И.Розановым - личности не только не тождественные, но и принципиально разные. В поэме наметился процесс изживания иллюзий политического бунтарства, идеалов романтической, антигосударственной, обезбоженной личности.

И нет никаких оснований, как это делают многие исследователи, говорить о понимании и приятии Есениным бунта 1773-1775 го­дов. Ещё больше вызывает несогласие характеристика Пугачёва в книге Н.Шубниковой-Гусевой «Поэмы Есенина» (М., 2001), где, в ча­стности, он называется «гениальным человеком», «явно наделён­ным чертами Христа». Это даже на фоне версии исследовательни­цы о масонской символике «Чёрного человека» и посвящённости Есенина в философию вольных каменщиков удивляет, мягко гово­ря... Пора, наконец, понять, что научные, околонаучные и ненауч­ные игры и заигрывания с Пугачёвым, реальным человеком и лите­ратурным персонажем, - это всё равно, что продажа мотора за бу­тылку первача, так поступает «орясина», любитель песни о двух раз­бойниках, в известном стихотворении Ю.Кузнецова. Вслед за Юри­ем Поликарповичем я повторяю: «Не вспоминай про Стеньку Рази­на и про Емельку Пугача...».

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: