Идейно-нравственные искания героя в «Разгроме» А.Фадеева, «Железном потоке» А.Серафимовича, «Ледяном походе (с Корниловым)» Р.Гуля 5 страница

Однако герой окончательно не утратил в себе «подобие Божье». Соличностность Творцу непоследовательно проявляется в мыслях и поступках Номаха. Он, единственный из действующих лиц по­эмы, стремится руководствоваться принципами христианского гу­манизма, пытается избежать кровопролития в годы гражданской войны. Поведение Номаха не меняется и тогда, когда речь идёт о Литза-Хуне, выследившем его.

Гамлетовская тема, по-разному заявленная в поэме, - это, преж­де всего, история души в период социальных потрясений и граж­данской войны. И бандитизм Номаха - своеобразная попытка со­хранить в себе душу. Не случайно герой не раз подчёркивает свою общность с теми, кто находится в конфликте с властью, - от кресть­ян до жуликов. Бандитизм Номаха - это не совсем или совсем не бандитизм, ибо деньги его не интересуют, а помимо жажды острых ощущений им движет желание доставить бедным праздник, борьба с теми, кто «на Марксе жиреют, как янки».

Из героев произведения комиссар Рассветов получил наиболь­шее количество положительных оценок «патриот нашей совет­ской родины» (Зелинский К. В изменяющемся мире. - М., 1969), «па­триот и верный сын России», человек со «многими замечательны­ми чертами характера коммуниста» (Прокушев Ю. Сергей Есенин. - М., 1973). Однако Рассветов вполне определённо заявляет о своём «патриотизме»: «Вся Россия - пустое место. // Вся Россия - лишь ве­тер да снег». Трудно заподозрить героя в знании истории своей Ро­дины, духовно-нравственного облика народа. К тому же Рассветов не скрывает, что борется против народа, являясь представителем «интернационального духа».

В сознании героя сочетаются, с одной стороны, холодно-праг- матический взгляд, решение проблем страны (в том числе и воен­ных) путём экономических преобразований: «Здесь одно лишь нужное лекарство - // Сеть шоссе и железных дорог. // Вместо де­рева нужен камень, // Черепица, бетон и жесть»; с другой - Рассве­тов согласен прибегнуть к помощи кнута при дознании, повесить «хоть бандитов сто». Комиссар не сомневается в правильности сво­их действий. Констатируя «страна негодует на нас», он легко объяс­няет это явление «дикими нравами». И как следствие игнорирова­ния интересов подавляющего большинства народа в экономичес­ких преобразованиях (место деревни, с точки зрения Рассветова, должен занять город) и в других вопросах - философия кровавого гуманизма.

Чарин во время рассказа Рассветова об Америке сомневается в справедливости нечестного поступка Никандра, аргументации ко­торого («Все они - // Класс грабительских банд. // Но должен же, друг мой, на свете //Жить Рассветов Никандр») он противопостав­ляет традиционно-народный взгляд: «Значит, по этой версии // Подлость подчас не порок?» Если в Соединённых Штатах средст­вом для достижения цели Рассветова были «джентельмены удачи», то в России им стал народ, чьи слёзы, чья кровь были условием то­го, «чтобы чище синел простор коммунистическим взглядом». Есте­ственно, что Чарин не приемлет такую политику, через его оценки и характеристики автор произведения выражает ту народную прав­ду, которая не замечалась современниками С.Есенина В.Маяков­ским, Б.Пастернаком, О.Манделыптамом и многими другими: Их озлобили наши поборы, И, считая весь мир за бедлам, Они думают, что мы воры Иль поблажку даём ворам.

Учитывая сказанное, невозможно согласиться с подобными ут­верждениями Е.Наумова: «Рассветов - человек <...> государственно­го ума, мыслящий историческими категориями», «С.Есенин цели­ком на стороне комиссара» (Наумов Е. Сергей Есенин. - M.-JL, 1965). Художнику во многом близка позиция Номаха и Чарина, в их взглядах по-разному проявилась «всемирная отзывчивость» русской души, национальная традиция, которая в годы граждан­ской войны и последующие десятилетия в жизни и в литературе была не в чести. Эти высказывания критика в силу их очевидной неправоты можно было бы и не приводить, если бы в начале XXI века книга Е.Наумова не называлась в списке работ, положительно повлиявших на преподавание есенинского творчества в школе и вузе (Воронова О. СА. Есенин в учебных изданиях для средней и высшей школы: опыт научно-практической экспертизы // Творче­ство СА. Есенина: Вопросы изучения и преподавания: Межвузов­ский сборник научных трудов. - Рязань, 2003).

В период принесения в жертву и отдельной человеческой лично­сти, и целых классов, в период наступления бездушно-механичес- кой силы рождаются «Сорокоуст», «Я последний поэт деревни...», «Хулиган», «Исповедь хулигана», «Мир таинственный, мир мой древ­ний...» и другие произведения С. Есенина, в которых поэт, в отличие от многих писателей, оценивает человека, происходящее с позиций подавляющего большинства страны - крестьянства и шире - с хри­стианских позиций. То есть «живые кони и стальная конница», «эле­ктрический восход», «ремней и труб глухая хватка» («Сорокоуст»), «каменные руки шоссе», сдавившие за шею деревню («Мир таинст­венный, мир мой древний...»), характеризуют ту враждебную чёр­ную силу, тот город, который окрестил деревню «как падаль и мразь» и нёс уничтожение и отдельной личности, и живому традиционно­му крестьянскому миру, его основам, культуре. С.Есенин лучше дру­гих понял, что данный ход событий неприемлем, «ибо рубят и взры­вают <...> мост из-под ног грядущих поколений» (Есенин С. Письма //Есенин С. Собр. соч.: В 5 т. - Т.5. - М., 1962). У поэта, не отделявше­го свою судьбу от судьбы деревни, возникает не только чувство об­речённости («Только мне, как псаломщику, петь // Над родимой страной аллилуйя» - «Сорокоуст», «Скоро, скоро часы деревянные прохрипят мой двенадцатый час» - «Я последний поэт деревни...»), но и протеста, носящего чаще всего одежду хулиганства.

Важно подчеркнуть, что «разбойник и хам» появляются в лири­ческом герое как вызов «чёрной жути», бродящей по холмам и стру­ящей «злобу вора» («Хулиган). «Хулиганство» - это ответная реакция на происходящее в деревне, стране, это бравада, маска, форма за­щиты (о чём говорится «открытым текстом» в «Исповеди хулигана», «Письме к женщине»). Поэт «деревянной Руси» сравнивает своё по­ложение с травимым волком («Мир таинственный, мир мой древ­ний...»), через два года он напишет о том же: «Но, обречённый на го- ненье...» («Пушкину»),

Лирический герой уходит от «железных врагов», от роковой ре­альности в кабак, предпочитая «чужому и хохочущему сброду» («Всё живое особой метой...»), бьющему в душу, общество бандитов и проституток («Да! Теперь решено. Без возврата...», «Снова пьют здесь, дерутся и плачут...»). Порой может показаться, что маска хули­гана приросла к лицу и чудачества, желание забыться стали сутью героя. Но в любом стихотворении этого периода (за исключением «Пой же, пой. На проклятой гитаре...»), как солнце сквозь тучи, про­свечивают чувства и мысли, свидетельствующие о наличии высоко­го духовно-нравственного идеала у героя и поэта («Дорогая... я пла­чу... // Прости... прости...» - «Сыпь, гармоника. Скука... Скука...», «Шум и гам в этом логове жутком...» - «Да! Теперь решено. Без возврата...»), что не позволяет отождествлять их с миром дна жизни.

Любовь к женщине - вот что приходит на смену «жёлтому пару­су» и хулиганству: «В первый раз отрекаюсь скандалить» («Заметал­ся пожар голубой...»), «Бестрепетно сказать могу, //Что я прощаюсь с хулиганством» («Пускай ты выпита другим...»). У поэта рождаются строки, не характерные для него:

И стихи бы писать забросил, Только б тонкой касаться руки И волос твоих цветом в осень. Я б навеки пошёл за тобой Хоть в свои, хоть в чужие дали.... Любовь к женщине, выдвинутая на первый план и готовая при­нести в жертву Родину, лиру - секундная слабость, которая большене повторится. Осенняя любовь, любовь - прощение и прощание, благословение - главный герой стихотворений «Ты такая ж про­стая, как все...», «Пускай ты выпита другим...», «Дорогая, сядем ря­дом...», «Мне грустно на тебя смотреть...» и других произведений поэта.

«Нежность грустная русской души», любовь ко всему живому - конец одного и начало последнего этапа в творчестве С.Есенина.

Любовь - доминанта личности в поэзии автора - проявляется на разных уровнях: женщины, человека, природы, животных, кресть­янского быта, малой родины, России. Любовь к Родине в лирике и эпике 1924-1925 годов вбирает в себя все любови, в ней тонет всё советски-рассудочно-ходульное в творчестве данного периода.

Но именно чувство России и любовь к Родине ставятся под со­мнение некоторыми авторами. Ещё в 1926 году Вл. Ходасевич пи­сал, что ключ к судьбе поэта - это отсутствие у него чувства России. «Правда <...> его - любовь к родине, пусть незрячая, но великая. Её исповедовал он даже в облике хулигана: Я люблю родину; Я очень люблю родину!

Горе его было в том, что он не сумел назвать её: он воспевал и бревенчатую Русь, и мужицкую Россию, и социалистическую Ино- нию, и азиатскую Рассею, пытался принять даже СССР - одно лишь верное имя не пришло ему на уста: Россия. В том и было его главное заблуждение, не злая воля, а горькая ошибка. Тут и завязка, и развяз­ка его трагедии» (Ходасевич Вл. Перед зеркалом. - М., 2002).

С точки зрения формально-лексической Вл. Ходасевич явно не­прав. Слова «Россия», «российский», по подсчётам В.Николаева (Николаев В. Великий ученик великих учителей: опыт математиче­ского исследования поэтической лексики СА. Есенина // Творче­ство С.А. Есенина: Вопросы изучения и преподавания. - Рязань, 2003), употребляются в творчестве С.Есенина чаще, чемуАЛушки- на, Н.Некрасова, АКольцова, А.Блока. Однако суть не в этом. При та­ком математическом подходе, на него сбивается и Вл. Ходасевич, игнорируется главное - по-разному выраженное духовное, онто­логическое, сакральное пространство России.

То, что оно - реальность, думаю, доказывают рассмотренные и не рассмотренные произведения С.Есенина. К тому же необходимо иметь в виду те особенности поэтики С.Есенина, которые игнори­рует Вл. Ходасевич и которые так точно определяет Ю.Мамлеев: «Поэзия Есенина - это контакт с сокрытым миром изначальных ка­честв русской души и русского бытия. Это введение в новый неви­димый град Китеж, в град сокровенных пластов русского бытия»; «Именно благодаря совершенно необыкновенным, чисто русским интонациям даже самая обычная строчка в есенинской поэзии превращается в прорыв русской стихии. Кажется, что это даже не поэзия в обычном смысле, а какая-то поэтическая хирургия на сердце, вскрытие его» (Мамлеев Ю. Духовный смысл поэзии Есени­на // Столетие Сергея Есенина: Международный симпозиум. Есе­нинский сборник Вып. III. - М., 1997).

На ином уровне С.Есенин отторгается от России в статье АМар- ченко. Она, объясняя причины успеха поэта в северной столице, прибегает к испытанному методу, пуская в ход обветшалые легенды: поэт попал в Петербург - славянофильский центр, охваченный ру- соманией и пользовавшийся «монаршим покровительством» (Мар­ченко А. Поэтический мир Есенина. - М., 1989). Такой контекст, ви­димо, должен дискредитировать творчество С.Есенина, и не только его. «Блок, - утверждает АМарченко, - только что переживший «По­ле Куликово» и мучившийся поздней и трудной любовью к «нищей» России, принял Есенина как её полномочного посла...». Но, во-пер- вых, любовь А.Блока к России нельзя назвать поздней. Во-вторых, каким «аршином» измеряет жизнь и творчество поэта АМарченко, говоря, что «Блок только что пережил «Поле Куликово»? Семь лет, отделяющих этот цикл от 1915 года (года встречи С.Есенина и АБлока) - срок большой во всех отношениях.

Итак, с точки зрения АМарченко, неизвестный поэт явился к прославленному писателю как посол России, славянофильства, ру- сомании, поддерживаемой монархом. Такое понимание вопроса объясняется отношением критика к главной теме творчества АБло­ка и С.Есенина - теме Родины. О ней прямо и косвенно говорится явно без симпатии, например, как о «старом национализме». В этом, конечно, АМарченко не оригинальна. Подобные взгляды домини­ровали на протяжении многих лет, начиная ещё с 20-х годов. Прав­да, АМарченко идёт дальше своих предшественников. В отличие от них, связывающих трагедию С.Есенина с «рабским прошлым», ис­следовательница свела это сложное явление к драме самолюбия. Непризнанность художника новой властью, обида на неё привели к следующему: поэт «решил, что обиделся вместе с русским мужиком и за него тоже. Драматическое положение усугублялось тем, что при этом он не желал ни быть, ни слыть ходоком по рязанским де­лам» (Марченко А. Поэтический мир Есенина. - М., 1989). Ларчик, оказывается, просто открывался, но эта та простота, которая хуже воровства.

Эгоцентризм С.Есенина А.Марченко доказывает цитатой из ав­тобиографии поэта: «Крайне индивидуален». Неудобно напоми­нать азбучные истины известной исследовательнице: крайняя ин­дивидуальность - лицо любого настоящего художника, а между индивидуальностью и эгоцентризмом - пропасть, а не тождество, возникающее лишь тогда, когда индивидуальность - индивидуа­лист.

В 90-е годы была реанимирована формула национальной иден­тификации творчества С.Есенина, рождённая первой волной эмиг­рации и по понятным причинам не звучавшая в СССР: духовно-ме- тафизически поэт связывает две России, «красную» и «белую». О.Во­ронова в статье «Пушкин и Есенин как выразители русского нацио­нального самосознания», отталкиваясь от слов Георгия Иванова, оп­ределяет поэта как символ единства нации, обусловленного собор­ностью сознания (Воронова О. Пушкин и Есенин как выразители русского национального самосознания // Пушкин и Есенин. Есе­нинский сборник. Новое о Есенине. Вып. V. - М., 2001).

Однако, как следует из дальнейших рассуждений О.Вороновой, соборность понимается ею узко-поверхностно. Это происходит прежде всего потому, что компасом в русском мире для О.Вороно­вой является Н.Бердяев. Принципиальные суждения исследователь­ницы вырастают из ряда спорных постулатов философа. Приведу вслед за нею одно из высказываний: «Русский народ в высшей сте­пени поляризованный народ, он есть совмещение противополож­ностей».

С.Есенина и А.Пушкина О.Воронова относит к якобы классичес­кому русскому национальному типу, который и определяется, по Н.Бердяеву, как «совмещение противоположностей». Доказывается данный тезис следующим образом: «Действительно, как совместить тот дерзкий вызов самому мирозданию, не страшащийся ни Бога, ни дьявола, который звучит, например, в «Пире во время чумы» («Есть упоение в бою, // И бездны мрачной на краю...») с молитвен­ным вопрошанием Господу, преисполненным христианского сми­рения, в другом известном произведении «Отцы пустынники и же­ны непорочны...» (Воронова О. Пушкин и Есенин как выразители русского национального самосознания // Пушкин и Есенин. Есе­нинский сборник. Новое о Есенине. Вып. V. - М., 2001).

Вряд ли стоит удивляться конфликту идей в произведениях, на­писанных в разное время, отдалённых друг от друга четырьмя года­ми, в течение которых могли измениться человеческие и творчес­кие приоритеты АЛушкина. К тому же (и это главное) конфликт сей - лишь вымысел О.Вороновой, ибо нет никаких оснований ут­верждать, что через слова Председателя, цитируемые исследова­тельницей, транслируется авторское мироотношение. Закономер­но, что в серьёзной пушкинистике стало типичным мнение, подоб­ное следующему: «Гимн чуме» есть та вершина, к которой устремля­лась романтическая абсолютизация свободы «могучего человечес­кого духа». Уже многие годы перед тем Пушкин сумел её достичь, но он уже и одолел к тому времени этот романтический соблазн. Он создаёт шедевр, чтобы тем непреложнее опровергнуть прельсти­тельную ложь. В произведении (любом) всегда важно композици­онное построение его, последовательность основных фрагментов. Вслед за гимном Председателя звучат обличения Священника (осо­бый смысл в том, что безбожникам отвечает именно носитель ду­ховной истины)...» (Дунаев М. Православие и русская литература: В 6-ти частях. Ч. I-II. - М., 2001).

В-третьих, слова С.Франка о «широте» личности АЛушкина, приводимые О.Вороновой как аргумент в пользу своей версии, ни­чего не доказывают: во время творческого акта «ничтожность», пи­тающая «широту», преодолевается, о чём писал поэт в известном стихотворении.

Вызывает также возражение итоговое суждение О.Вороновой, имплицитно доводящее бердяевский тезис до логической точки: «По своему духовному складу и Пушкин, и Есенин вполне могут быть отнесены к открытому Достоевским в пушкинских же творе­ниях национальному типу русского духовного скитальца» (Воро­нова О. Пушкин и Есенин как выразители русского национального самосознания // Пушкин и Есенин. Есенинский сборник Новое о Есенине. Вып. V. - М., 2001).

Однако общеизвестно: тип скитальца, явленный в произведени­ях АЛушкина Алеко и Онегиным, ФДостоевский определил как от­рицательный тип и назвал черты, ему присущие: неверие в свою землю и народ, духовное иностранничество и лакейство, эмбрио­нальная нравственность, гордость и праздность ума и т.д. Этому ти­пу ФДостоевский вслед за АЛушкиным противопоставил положи­тельный тип в образе Татьяны Лариной. Её отличают укоренён­ность в национальную почву, сроднённость с народом и его святы­нями, супружеская верность... То есть АЛушкин и С.Есенин, как и ФДостоевский, что следует из другой статьи О.Вороновой (Воро­нова О....Между религий и «Русской идеей»: С А. Есенин и НА. Бердя­ев // Столетие Сергея Есенина: Международный симпозиум. Есе­нинский сборник Вып. III. - М., 1997), не могут стоять в одном ряду с Алеко и Онегиным, АЛушкин и Ф Достоевский - не духовные ски­тальцы, а одни из самых национально укоренённых русских писа­телей.

Периодически же возникающая в жизни и творчестве С.Есенина апостасийность всегда преодолевается, побеждается русско-право- славным началом, побеждается любовью.

1990, 2003

Поэма С.Есенина «Пугачёв»: бунт «сволочи»

Ещё в 60-е годы XX века П.Юшин выдвинул следующую версию прочтения «Пугачёва»: «Взяв в качестве сюжета пьесы исторический факт, Есенин перенёс его в послереволюционные условия, запол­нив монологи героев характерными для первых советских лет ав­торскими переживаниями, ассоциациями и оценками» (Юшин П. Сергей Есенин. - М., 1969). В 90-ые годы XX столетия и в самом на­чале XXI века некоторые авторы осознанно или нет повторили дан­ную версию, по-разному привязав её к конкретным событиям и ис­торическим персонам.

В.Мусатов в учебнике 2001 года «История русской литературы первой половины XX века (советский период)», адресованном студентам вузов и рекомендованном Министерством образова­ния страны, утверждает: «Есенина интересовал не XVII век (так у автора. -Ю.П.), а XX, и не Емельян Пугачёв, а Нестор Махно. Но писать поэму о Махно, который, организовав на территории Ук­раины настоящую крестьянскую республику, вёл войну с красны­ми и белыми одновременно, было слишком опасно». Станислав и Сергей Куняевы в своей книге «Жизнь Есенина» (М., 2001) настаи­вают на том, что в «Пугачёве» отражено антоновское восстание. Об этом свидетельствуют трёхкратная сознательная «ошибка» в наименовании столицы (не Петербург, а Москва), монолог Бурно- ва, где упоминается фонарщик из Тамбова, речи разгромленных пугачёвцев, в которых «слышится стон» крестьян тамбовской гу­бернии, «умиротворённых» отрядами под командованием Туха­чевского.

Самую оригинально-фантастическую версию высказала в 2006 году Алла Марченко: адмирал Колчак - «Второй Пугач», его лич­ность и деятельность на посту Верховного Правителя России на­шли зашифрованные отклики в поэме Есенина. Приведу показа­тельный довод критикессы: «Есенинский Пугачёв, предлагая спо­движникам план спасительного отступления, упоминает Монго­лию, что, согласитесь, выглядит довольно странно. (Где Монголия, а где заволжские степи и Яицкий городок?) Зато в рассуждении Кол­чака ничуть не странно» («Вопросы литературы», 2006, № 6). Одна­ко нигде в поэме Монголия как вариант убежища не называется. В последней главе Пугачёв и его сподвижники говорят о бегстве в Азию через Гурьев и Каспий. То есть обсуждается идея, которую дей­ствительно высказывал реальный Пугачёв, стремившийся в Пер­сию или на Кубань.

Монгольские же орды, упоминаемые в монологе самозванца, - это условное название всех кочевых азиатских народов в поэме, включая башкир, татар, калмыков, воевавших на стороне Пугачё­ва. Доказательством тому являются слова самозванца в четвёртой главе, речь Зарубина в шестой главе и следующий ответ Крямина Пугачёву:

Знаем мы, знаем твой монгольский народ, Нам ли храбрость его неизвестна? Кто же первый, кто первый, как не этот сброд, Под Самарой ударился в бегство?

Есенин, думается, не в целях конспирации интересовался лич­ностью Пугачёва и его эпохой. Подтверждением тому и само про­изведение, речь о котором впереди, и свидетельства современни­ков, и известное высказывание поэта: «Я несколько лет изучал мате­риалы и убедился, что Пушкин во многом был неправ. Я не говорю уже о том, что у него была своя дворянская точка зрения. И в пове­сти, и в истории. Например, у него найдём очень мало имён бун­товщиков, но очень много имён усмирителей или тех, кто погиб от рук пугачёвцев. Я очень, очень много прочёл для своей трагедии и нахожу, что многое Пушкин изобразил просто неверно. Прежде всего сам Пугачёв. Ведь он был почти гениальным человеком, да и многие другие из его сподвижников были людьми крупными, яр­кими фигурами, а у Пушкина это как-то пропало» (Есенин С. Пись­ма // Есенин С. Собр. соч.: В 5 т. - Т. 5. - М., 1962).

Пушкинская версия Пугачёва - отправная точка для С.Есенина во время его работы над поэмой, поэтому есть смысл сказать о ней особо. Из «Истории Пугачёва» следует, что русский бунт - это не универсальное явление, русский бунт русскому бунту рознь. Пока­зательно, как по-разному Пушкин оценивает действия противобор­ствующих сторон в событиях 1766-1771 годов и пугачёвского бун­та 1773-1775 годов.

Справедливые жалобы яицких казаков в Петербург на притесне­ния со стороны членов канцелярии вызвали ответную реакцию ме­стной власти. О ней - сочувственно и к власти, и к казачеству - го­ворится следующее: «Принуждены были прибегнуть к силе оружия и к ужасу казней» (Пушкин А. История Пугачёва // Пушкин А. Полн. собр. соч.: В 10 т. - Т.8. - М., 1958). Поводом к новым недовольствам казаков послужило предписание выступить в погоню за уходивши­ми в Китай калмыками. На этот факт указывается в поэме С.Есенина как на преддверие пугачёвского бунта. Совмещение в произведе­нии событий, разделённых расстоянием в два года, у АПушкина в принципе невозможно.

Невозможно по причинам, названным самим писателем в отве­те на критику Броневского: «Я прочёл со вниманием всё, что было напечатано о Пугачёве, и сверх того 18 толстых томов in folio раз­ных рукописей, указов, донесений и проч. Я посетил места, где про­изошли главные события эпохи, мною описанной, поверяя мёрт­вые документы словами ещё живых, но уже престарелых очевидцев и вновь проверяя их дряхлеющую память историческою крити­кою» (Пушкин А. История Пугачёвского бунта / Разбор статьи, напе­чатанной в «Сыне отечества» 1 января 1835 года // ПушкинА. Полн. собр. соч.: В 10 т. - Т. 8. - М., 1958).

Отношение Пушкина к самозванцу и бунтовщикам в «Истории Пугачёва» однозначно-негативное. Последние чаще всего имену­ются «сволочью» и «разбойниками». Вот только одни из эпизодов их деятельности: «Бердская слобода была вертепом убийств и рас­путства. Лагерь полон был офицерских жён и дочерей, отданных на поругание разбойников. Казни происходили каждый день. Овраги около Берды были завалены трупами расстрелянных, удавленных, четвертованных страдальцев» (Пушкин А. История Пугачёва // Пушкин А. Полн. собр. соч.: В 10 т. - Т. 8. - М., 1958).

Самозванец в «Истории Пугачёва» - это бродяга, волею случая, волею яицких казаков ставший во главе бунта. Он - заложник и вы­разитель их воли. Его достоинствами называются «некоторые воен­ные познания и дерзость необыкновенная».

Как исключение из правила, из общего кроваво-звериного пове­дения Пушкин отмечает в поступках некоторых бунтовщиков про­блески человечности, милосердия. Так, при взятии Пречистенской крепости Пугачёв не казнит офицеров, а в другой раз по просьбе солдат милует капитана Башарина. Хлопуша после взятия Ильин­ской «пощадил офицеров и не разорил даже крепость».

Пушкин приводит факты, которые дают основания предполо­жить, что после пленения Пугачёв вступил на путь раскаяния. Пока­зательно точны его слова, сказанные члену следственной комиссии Маврину: «Богу было угодно наказать Россию через моё окаянство!». И в дальнейшем линия осознания греховности содеянного или хо­тя бы внешнего раскаяния (насколько оно было глубоким и ис­кренним, сказать трудно) выдерживается Пугачёвым. Академик Рычков, беседовавший с самозванцем, не верит его словам: «Вино­ват перед Богом и государыней» - словам, подтверждённым «бож­бою». Однако остаётся без комментария следующий факт: Пугачёв, глядя на плачущего по сыну Рычкова (он казнён самозванцем), «сам заплакал».

Знаменательно прощание самозванца перед казнью: «Пугачёв сделал с крестным знамением несколько земных поклонов, обра- тясь к соборам, потом с уторопленным видом стал прощаться с на­родом; кланялся во все стороны, говоря прерывающимся голосом: «Прости, народ православный; отпусти мне, в чём я согрешил пред тобою; прости, народ православный!».

Об изображении Пугачёва и бунтовщиков в «Капитанской доч­ке», отличающемся от изображения в «Истории Пугачёва», не гово­рю, потому что эта повесть не является «трамплином» в работе

С.Есенина над поэмой. Вообще наиболее глубокая и точная оценка «Капитанской дочки» дана в статье Владимира Касатонова «Хожде­ние по водам (Религиозно-нравственный смысл «Капитанской доч­ки» А.С. Пушкина)» («Наш современник», 1994, № 1).

Первое действие «Пугачёва» - это сюжетно-образное зерно, из которого вырастает вся поэма. На фоне сложной и сложнейшей тропики произведения характеристика желанного Чагана, куда прибывает Пугачёв, предельно проста, лаконична и недвусмыслен­на - «разбойный Чаган, // Приют дикарей и оборванцев». Этот при­ют имеет для героя помимо социальной не менее важную - при­родную - составляющую.

Поэтически-романтический ореол Чагана, Яика создаётся, прежде всего, при помощи метафор и сравнений: «степей <...> медь», «луна, как жёлтый медведь, // В мокрой траве ворочается». Однако эти художественные тропы не характеризуют или мало характери­зуют Пугачёва, ибо так живописно-образно воспринимают приро­ду почти все разбойники и оборванцы в поэме. Признание героя, которому нравится «пропахшая солью почва», несёт в себе опреде­ляющий личность смысл: с крестьянской, хозяйственно-практиче­ской точки зрения непонятно, как могут нравиться неудобные для сельхозработ солончаки.

Есенинский Пугачёв, как и реальный Пугачёв, - это амбива­лентная личность, в которой «дикарь и оборванец», перекати-по- ле значительно доминирует над крестьянином. То, что крестьян­ское начало окончательно не утрачено героем, свидетельствует его монолог:

Слушай, отче!Расскажи мне нежно, Как живёт здесь мудрый наш мужик? Так же ль он в полях своих прилежно Цедит молоко соломенное ржи? Так же ль здесь, сломав зари застенок, Гонится овёс на водопой рысцой, И на грядках, от капусты пенных, Челноки ныряют огурцов? Так же ль мирен труд домохозяек, Слышен прялки ровный разговор?

Такое видение крестьянской жизни недоступно духовным дика­рям и оборванцам XX века, героям «Страны негодяев» Чекистову и Рассветову, объявившим мужику войну...

Уже в первой главе поэмы Есенин изображает Пугачёва как лич­ность, находящуюся в субъектно-объектных отношениях со време­нем и окружающими людьми. Герой отзывается на зов «придавлен­ной черни», и одновременно он приходит на Яик, чтобы осущест­вить свой замысел. Из произведения неясно, что чему предшество­вало, соответствует ли замысел, интерес Пугачёва интересам «чер­ни». Ясно другое: герой появился в нужное время в нужном месте, он «совпадает» с чернью в страсти к мятежу. Прежде чем сказать об этой страсти, следует уточнить: как соотносятся в представлении Пугачёва «чернь» и «мужик».

Те, кто не видит разницы между народом и пугачёвцами, между крестьянством и бунтарями, трактуют произведение С.Есенина с «левых» позиций, как, например, С.Городецкий: «Всё своё знание де­ревенской России, всю свою любовь к её звериному (разрядка моя. -Ю.П.) быту, всю свою деревенскую тоску по бунту Есенин во­плотил в этой поэме» (Есенин С. в воспоминаниях современников: в 2 т. - Т. 1. - М., 1986). Деревенский быт как таковой в «Пугачёве» практически отсутствует, что вполне закономерно, ибо в центре произведения - «разбойники и оборванцы», люди, выпавшие из традиционной крестьянской среды, порвавшие с её укладом. Вос­поминания Творогова, Бурнова, Пугачёва о деревенском прошлом, юности, возникающие в трагической ситуации выбора, между жиз­нью и смертью, - не основание говорить об их крестьянстве.

Единственная картина мирного традиционного деревенского быта в поэме дана в вышеприведённом монологе Пугачёва. В уни­сон С.Городецкому её прокомментировал В.Мусатов: «Пугачёв гово­рит языком есенинской утопии, он - идеолог крестьянского рая» (Мусатов В. История русской литературы первой половины XX ве­ка (советский период). - М., 2001). Непонятно, что в этих обычных картинах деревенской жизни из мира утопии, рая. Видимо, кресть­янский мир представляется В.Мусатову как мир исключительно де­ревень «нееловых», «неурожаек» и т.д.

Для Пугачёва «чернь» и «мужик» - синонимичные понятия, что следует из диалога героя со Сторожем. Для С.Есенина «мужик» ста­новится «разбойником», «дикарём», «оборванцем» в определённые моменты, когда забывает о своей другой - «иконной», христиан­ской сущности. Расслоение мужиков - на личностном, духовном уровне - выносится за рамки произведения, в поэме же через моно­логи Сторожа прежде всего делается ударение на общей черте кол­лективного сознания - страсти к мятежу.

Источником этой страсти является зримый социальный кон­фликт с дворянством и Екатериной. Его образно-природный экви­валент (приём, к которому постоянно прибегает С.Есенин, следуя традициям устного народного творчества) более чем красноречив: «И течёт заря над полем // С горла неба перерезанного».

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: