Идейно-нравственные искания героя в «Разгроме» А.Фадеева, «Железном потоке» А.Серафимовича, «Ледяном походе (с Корниловым)» Р.Гуля 3 страница

И всё же нет никаких оснований принять версию ВЛосева, ти­пичную для части исследователей: «Возможно, Троцкий был для Булгакова олицетворением самого чудовищного врага России. Во всяком случае, таким предстаёт Троцкий в произведениях писате­ля» (Лосев В. Комментарии // Булгаков М. Собр. соч.: В 10 т. - Т. 10.- М., 2000). Врага ВЛосев не называет, как и не называет произведе­ния. Но, судя по другим его высказываниям, под врагом подразуме­вается явно не большевизм, советская власть, а еврейство.

В этой связи одни критики и литературоведы считают, что М.Булгакову был присущ бытовой антисемитизм, который прояв­лялся в подчёркивании еврейской национальности несимпатич­ных ему людей (Соколов Б. Энциклопедия булгаковская. - М., 1996). Другие рассматривают произведения писателя как явление CPA - субкультуры русского антисемитизма (Золотоносов М. «Сатана в нестерпимом блеске...» - «Литературное обозрение», 1991, № 5).

Еврейская тема проходит через всё творчество М.Булгакова - от публицистики до разножанровых художественных произведений.

Конечно, еврейский контекст необходимо учитывать при опреде­лении булгаковского видения личности Троцкого в «Белой гвар­дии»: такая логика восприятия задаётся и высказываниями Ивана Русакова, и следующими дневниковыми записями: «Новый анекдот: будто по-китайски «еврей» - «там». Там-там-там-там (на мотив «Ин­тернационала») означают много евреев»; «Мальчишки на улицах торгуют книгой Троцкого «Уроки Октября», которая шла очень ши­роко. Блистательный трюк в то время как в газетах печатаются ре­золюции с преданием Троцкого анафеме, Госиздат великолепно продал весь тираж. О, бессмертные еврейские головы»; «Это рак в груди (о книжном деле Френкеля. -Ю.П.). Неизвестно, где конча­ются деньги одного и начинаются деньги другого»; «Эти «Никитин­ские субботники» - затхлая, советская рабская рвань, с густой при­месью евреев»; «У меня нет никаких сомнений, что он еврей (фран­цузский премьер-министр Эррио, «допустивший» большевиков в Париж. -Ю.П.). Люба мне это подтвердила... Тогда всё понятно»; «Иисуса Христа изображают в виде негодяя и мошенника (в номе­рах «Безбожника», в редакции которого, по словам еврея, сопро­вождавшего Булгакова, «как в синагоге». -Ю.П.), и именно его. Не трудно понять, чья это работа. Этому преступлению нет цены» (Бул­гаков М. Письма // Булгаков М. Собр. соч.: В 10 т. - Т. 10. - М., 2000).

В отличие от современных исследователей (М.Каганской, Б.Со­колова, М.Золотоносова, с одной стороны, А.Кубаревой, В.Петелина, В. Лосева, с другой), М.Булгаков, констатируя национальность Троц­кого в дневниках и «Белой гвардии», не ставит её во главу угла, как и не зацикливается на фигуре Льва Давидовича вообще. Он лишь объ­ективно указывает в «Грядущих перспективах» и «Белой гвардии» на его руководящую роль в годы гражданской войны.

Приведённые записи и то, что осталось за «бортом», дают осно­вание предположить: для Булгакова национальная составляющая человека, по большому счёту, имеет значение лишь настолько, на­сколько она противостоит традиционным христианским основам бытия. Отсюда мотив «Белой гвардии»: Троцкий - антихрист, боль­шевистская Москва - город дьявола.

Вообще нельзя говорить о закреплённом смысловом значении за словом «еврей». Оно употребляется в романе в разных контекс­тах не только как символ революции, но и империи. Так, из хора го­лосов во время встречи Петлюры следует, что «жид», «офицер» и «помещик» одинаково ненавистны толпе, все они подлежат уничто­жению.

Примечательно, что смерть именно еврея (ещё одно - теперь художественное - опровержение антисемитизма М.Булгакова) вы­зывает эсхатологические размышления автора, в которых нацио­нальная ипостась личности естественно и незаметно переходит в общечеловеческую. (Другое дело, что жидовская морда... шпион - это выкрики пьяного петлюровца, которые могут не нести никакой реальной подоплёки.) Писатель, по-библейски говоря о жизни и смерти, преступлении и наказании, утверждает ценность любого человека. Позиция М.Булгакова в этом и некоторых других вершин­ных эпизодах романа - это позиция христианского гуманиста, ко­торый человека воспринимает без сословных, национальных, ре­лигиозных, расовых ограничений, как существо, созданное по об­разу и подобию Божьему.

Показательно, что в современных интерпретациях «Белой гвар­дии» на смену социально-классовому подходу пришёл националь­но-государственный. Правда, нередко он сводится к примитивной «левой» парадигме «метрополия - колония». Так, исследовательни­ца из Израиля М.Каганская неоднократно утверждает, что «Белая гвардия» - имперский роман (Каганская М. Белое и красное. - «Ли­тературное обозрение», 1991, № 5).

Эта идея была подхвачена профессором МГУ Е.Скороспеловой и спроецирована на пьесу «Дни Турбиных»: «Драматург остановил­ся на событиях, связанных с бегством гетмана Петлюры, что с цен­зурной точки зрения было наиболее приемлемо» (Скороспелова Е. МА. Булгаков // Русская литература XIX-XX веков: В 2 Т. - Т. 2.: Рус­ская литература XX века. - М., 2000). И в качестве аргументации профессор приводит суждение М.Каганской о «Белой гвардии», воспринимаемое как аксиоматичное: «Противостоит великодер­жавность - сепаратизму, метрополия - колонии, Россия - Украине, Москва - Киеву». Не меньшее недоумение вызывает вторая часть рассуждений М.Каганской, принятых Е.Скороспеловой, рассужде­ний, из которых следует, что П.Скоропадский - символ москов­ской, русской великодержавности.

Данная версия не нова. Ещё С.Петлюра и его сторонники упрека­ли Скоропадского в «москофилии». И если бы не типично-показа- тельная реакция профессора МГУ на этот миф, я бы не стал приво­дить следующие факты. Сошлюсь не на мемуары В.Шульгина и дру­гих «правых», которые, с точки зрения каганских-золотоносовых, заранее и всегда не правы. Сошлюсь на свидетельство Н.Василенко, министра в правительстве П.Скоропадского, и В.Вернадского, пре­зидента Украинской Академии наук

Н.Василенко выдвинул идею «Украины до Сухума», и он же пред­полагал, что «после такого шовинистического (украинского. - Ю.П.) министерства будет стремление к унитарной России» (Вер­надский В. Дневники 1917-1921. - Киев, 1994). В.Вернадский в сво­их дневниках отмечал как то, что и для русских создаётся «совер­шенно невозможное положение», так и «повсеместное сопротивле­ние» национальной политике правительства Скоропадского: «Сей­час в Полтаве очень тревожное чувство в связи с начинающейся на­сильственной украинизацией... Небольшая кучка людей проводит, и начинается отношение такое же, как к большевикам»; «Любопытно отношение к украинскому вопросу творческих сил в Полтаве - от­рицательное»; «Палиенко рассказывает, что в Харькове резкое дви­жение против украинцев, не сравнимое с Киевом»; «Крым не хочет «воссоединяться» с Украиной. Рассказывали, что в Крыму официаль­ный язык - русский, допускаются немецкий и татарский. Пропущен украинский» (Вернадский В. Дневники 1917- 1921. - Киев,1994) ■

Этот исторический контекст не учитывается многочисленными авторами, упрекавшими М.Булгакова и его героев в украинофобии. Так, ещё в 1929 году украинские писатели требовали от Сталина снять пьесу «Дни Турбиных», ибо в ней унижается украинский народ и она пронизана великодержавным пафосом единой и неделимой России. Незадолго до этого, видимо, руководствуясь той же логикой, вопреки воле М.Булгакова, на генеральной репетиции МХАТа была изъята «петлюровская» сцена - избиение и гибель еврея. Но дальше всех в этом направлении пошла, уже в наши дни, М.Каганская. Она, в частности, утверждает: «Ничего украинского не признавал в Кие­ве и Булгаков. Потому и не захотел вписать в роман настоящее имя города <...> Вот Булгаков пишет: «...наступил белый, мохнатый де­кабрь». Неправда: в Киеве наступает не безличный двенадцатый ме­сяц, а «грудень» <...>.

И роман называется не «Белая Армия», - как принято именовать регулярные части, сражавшиеся с большевистской напастью, - но «Белая гвардия», ибо гвардия - это Империя. Вот и выходит, что пет­люровщина - не что иное, как бунт давно покорённого варварско­го племени <...>. И выглядят петлюровцы как варвары: «чёрные в длинных халатах», на головах - тазы...» (Каганская М. Белое и крас­ное. - «Литературное обозрение», 1991, № 5).

Комментировать подобные высказывания, мягко говоря, не очень продуктивно. Отмечу лишь «новаторскую» трактовку М.Ка- ганской художественных тропов. Она, пожалуй, первой увидела в сравнении, метонимии проявление имперскости. Но если бы иссле­довательница не была столь пристрастна, то наверняка бы замети­ла, что в романе в тазах гораздо чаще «фигурируют» немцы, чем пет­люровцы: «Но однажды, в марте, пришли в город серыми шеренга­ми немцы, и на головах у них были металлические тазы, предохра­няющие их от шрапнельных пуль»; «к слову говоря, пешки очень по­хожи на немцев в тазах»; «Поэтому заходили по ночам немецкие па­трули в цирюльных тазах»; «И тазы немецкие козырнули»; «пролетят немецкие машины, или же покажутся чёрные лепёшки тазов». И ес­ли украинцев М.Каганская упрекает в неправильном отношении к Булгакову («На нынешней Украине Булгакова сильно не любят. А на­до бы ненавидеть»), то что же она посоветует «бедным» немцам, ко­торые не только в тазах, но и «похожи на навозных жуков»?

Известные высказывания героев «Белой гвардии», которые оце­ниваются как антиукраинские и киевским исследователем В.Мала­ховым (Малахов В. Гавань поворота времён (Онтология Дома в «Бе­лой гвардии» Михаила Булгакова). - «Вопросы литературы», 2000, № 5), не есть собственно антиукраинские, имперские и т. д. Они по­рождены прежде всего той самостийной национальной полити­кой, о которой говорилось выше. Через эти высказывания Булгаков объективно отразил господствующие настроения среди населения, украинского в том числе.

Тема любви и войны, заявленная в «Белой гвардии» уже в первом абзаце как звёздное противостояние Венеры и Марса, получает да­лее онтологическое развитие как тема жизни и смерти. Кончина матери Турбиных воспринимается её сыновьями как несправедли­вость, недоступная человеческому разумению. Смерти, вызванные гражданской войной, усиливают чувство метафизической неспра­ведливости. А идея возмездия, наказания, лейтмотивом проходящая через весь роман, не является качественно равноценным полюсом, полностью или частично уравновешивающим эту несправедли­вость, о чём открыто, с явной горечью сказано лишь в конце «Белой гвардии».

Узаконенная земная несправедливость неприемлема для многих героев романа, поэтому они пытаются найти то, что не уничтожа­ется смертью. Эти идейные, духовные, онтологические искания ге­роев происходят в двух временных плоскостях: во времени-совре- менности и времени-вечности. Приём монтажа, активно использу­емый М.Булгаковым, позволяет ему рассматривать судьбу отдельно­го человека и гражданскую войну в целом с позиций вечности, а также осовременивать вечные чувства, проблемы, явления. Так, бас­сейн из школьных задач главных героев становится «проклятым бассейном войны», вмещающим в себя три года метаний в седле, чу­жие раны, унижения и страдания. А медаль Максима (во время обу­чения Алексея Турбина в гимназии), «медаль с колесо на экипаже», ассоциируется с колесом истории, судьбой, которая так быстро прокатилась.

Вечный план повествования не только расширяет хронологиче­ские рамки повествования, но и делает реальные исторические ли­ца из прошлого своеобразными современниками, участниками со­бытий. Помпеи и «ещё кто-то высадившийся и высаживающийся в течение двух тысяч лет» стоят в одном ряду с Алексеем Турбиным, ступившим на гимназический плац в декабре 1918 года. Тот же ге­рой, чей голос в данном случае сливается с авторским, обращается к императору Александру I: «Разве ты, ты, Александр, спасёшь Боро­динскими полками гибнущий дом? Оживи, сведи их с полотна! Они побили бы Петлюру».

При помощи такого приёма, несущего разные смысловые на­грузки, создаётся и эффект «перекрёстка» жизни как постоянного повторения общих ситуаций, определяющей среди которых явля­ется ситуация выбора. На «перекрёстке» оказываются прямо - поч­ти все и косвенно - все герои «Белой гвардии».

В.Турбин, обращая внимание на эту неслучайную закономер­ность в художественном мире романа, делает следующий вывод: «...Улица пересекается с улицей, образуется пере-крёст-ок - сиречь, крест, распятие. Разумеется, распятие в контексте всех атрибутов современной цивилизации.

Участь евангельских мучеников достаётся обыкновенным лю­дям. <...> Удел, однажды выпавший святому Иоанну Крестителю, ны­не переходит к незлобивому иноверцу Фельдману...» (Турбин В. Ка­такомбы и перекрёстки. - «Москва», 1991, № 5). В размышлениях критика всё натяжка: и в отношении креста-распятия, и участи евангельских мучеников, и Фельдмана.

Думается, М.Булгаков использует традицию, согласно которой «перекрёсток» - это, как сказано в словаре ВДаля, «место роковое и нечистое», «тут совершаются чары, заговоры... На перекрёстке нечи­стый волен в душе человека» (Даль В. Толковый словарь живого ве­ликорусского языка: В 4 т. - Т. 3- - М., 1995). И герои «Белой гвардии» в различных ситуациях, от любовной до военной, делают в конце концов метафизический выбор, выбор между Христом и антихрис­том, что, правда, редко кем из них осознаётся.

Сознательно вводя в роман высший критерий личности и жизни вообще, писатель следует христоцентричной традиции русской литературы. Поэтому в ключевых сценах романа появляются Елена Турбина, Иван Русаков, Петька Щеглов - герои, которые символи­зируют силу и разные грани христианских идеалов, противостоя­щих мечу войны, смерти физической.

Идея возмездия, расплаты, лейтмотивом проходящая через всё произведение, не случайно заменяется идеей Бога, христианской любовью, детской непорочностью. Символично, что меч на Влади­мирском соборе вновь превращается в крест. К небу, престолу Бога, к вечным ценностям, которые символизирует оно, открыто призы­вает обратиться М.Булгаков, обратиться к тем ценностям, которые в большей или меньшей степени забыли, через которые переступили почти все герои романа.

В момент написания романа мировоззрение М.Булгакова было пропитано большой дозой западничества, что проявилось, в част­ности, в дневниковых записях от 30 сентября и 26 октября 1923 го­да (Булгаков М. Письма // Булгаков М. Собр соч.: В 10 т. - Т. 10. - М., 2000). Все славянские народы, государства он относил к второсте­пенным, диким и противопоставлял им в качестве образца Герма­нию и немцев в первую очередь. В «Белой гвардии» М.Булгаков как художник частично «снимает» эту альтернативу, переоценивая вто­рую - европейскую - её составляющую. Духовно «цивилизован­ные» немцы стоят в одном ряду с «дикими» русскими беженцами из Петербурга и Москвы, преимущественно интеллигентами. Их род­нит злоба, ненависть, испытываемая к украинским крестьянам и русским мужикам. «Цивилизованные» немцы стоят в одном ряду с «дикими» петлюровцами, с Тальбергом («куклой, лишённой малей­шего понятия о чести»), со «штабной сволочью» «белых», с трижды отрёкшимся капитаном Плешко и другими самыми продажными персонажами романа.

В «Белой гвардии» через разных героев транслируется идея о двойной игре и союзников, и немцев, игре, выявляющей их «циви­лизованную» сущность и опрокидывающей схемы Булгакова-пуб- лициста. Двойная-тройная игра немцев может быть подтверждена и фактами, до сих пор не введёнными булгаковедами в научный и читательский обиход: германское военное руководство тесно со­трудничало с большевиками в уничтожении монархически настро­енного офицерства летом 1918 года; немецкий министр иностран­ных дел на протест гетманского правительства против большевист­ского террора ответил, что это не террор, а уничтожение безответ­ственных элементов, провоцирующих беспорядок и анархию; в «ноте Гинце» оговаривались взаимные обязательства Германии и Советской России в борьбе с Добровольческой армией...

Отношение же М.Булгакова к России, русскому и украинскому народам в «Белой гвардии» осталось практически неизменным - западническим. В пьесе с одноимённым названием, в первой редак­ции «Дней Турбиных», писатель наиболее открыто выразил своё от­ношение к известной традиции русской литературы и отечествен­ной - «правой» - философской мысли. Согласно этой традиции на­род, крестьянство в первую очередь, является носителем христиан­ских идеалов. Имя Достоевского в этой связи возникает не случай­но и уже на первых страницах произведения: Мышлаевский заявля­ет, что он с удовольствием повесил бы писателя за народ-богоно- сец. Такое желание вызвано тем, что народ не оправдал своего пред­назначения, не выдержал испытания временем. Он, как в случае бо­ёв за Киев, оказался не на той стороне - стороне Петлюры.

Конечно, можно предположить, что данная точка зрения на си­туацию и проблему в целом неприемлема для М.Булгакова, поэтому он вводит в текст суждение Алексея Турбина о Достоевском: «выда­ющийся писатель земли русской». Показательно, что в последую­щих редакциях исчезают и желание Мышлаевского повесить До­стоевского, и турбинское высказывание. Неизменным остался лишь негативный пафос, направленный против народа, характери­зуемого через классиков русской литературы.

Окончательная драматургическая «прописка» мужиков отлича­ется от романной «прописки». Если в «Белой гвардии» фраза Мыш­лаевского выглядит так: «Я думаю, что это местные мужички-бого- носцы достоевские!.. у-у.. вашу мать», то в «Днях Турбиных» иначе: «А мужички там эти под Трактиром. Вот эти самые милые мужички - сочинения графа Льва Толстого!».

Сама рокировка «Достоевский - Толстой» вряд ли равноценна, ибо народ по Достоевскому и народ по Толстому - понятия нетож­дественные. Это, как и сама полемика, многими исследователями не замечается. Они, подобно Вс.Сахарову, утверждают: «Жизнь класси­ческой традиции, линия Пушкина, Достоевского, Толстого в нашей литературе не обрывается, а книга о Турбиных доказывает это» (Са­харов Вс. Михаил Булгаков: Уроки судьбы - «Подъём», 1991, № 5). Те же авторы, кто указывает на спор с конкретными писателями и тра­дицией в целом, характеризуют его недостаточно точно. Так, М.Чу- дакова утверждает, что «Булгаков спорит в сущности не с Некрасо­вым, Толстым или Достоевским по отдельности, а со всей этой тра­дицией русской литературы второй половины XIX века, которая так или иначе формулировала патетическое отношение к народу..., призывая образованные слои склониться перед «мужиком» и пове­рить в возможность полного с ним единения во имя собственного «опрощения» и улучшения его участи» (Чудакова М. Весной семнад­цатого в Киеве - «Юность», 1991, № 5).

Однако патетическое отношение вызывают у Некрасова и До­стоевского принципиально разные типы «мужичков», разные типы личностей: бунтарь, борец за социальную справедливость - у Не­красова, христианская личность - у Достоевского. Несмотря же на то, что изредка представления об идеале у этих писателей совпада­ли, как в случае с Власом, в целом их взгляды на человека и народ - это явления преимущественно взаимоисключающие друг друга. МЧудакова же выстраивает из них одну традицию, которую неудач­но характеризует через «опрощение», хотя предмет спора - отно­шение к народу - с этой неверно определяемой традицией назван точно.

Третий подход к проблеме сводится к тому, что часть исследова­телей (И.Золотусский, например), признавая факт полемики как та­ковой, совершенно иначе обозначают один из субъектов её: «...То спор жизни с литературой <...>. Русская литература не могла пред­видеть всего...» (Золотусский И. Заметки о двух романах Булгакова - «Литературная учёба», 1991, № 2).

Спор этот имеет в творчестве М.Булгакова свою предысторию. Отношение главного героя «Записок юного врача» к народу во мно­гом напоминает первоначальное отношение острожника Достоев­ского к собратьям по несчастью: убийцам, насильникам и т. д. Суще­ствовавшая между ними стена - результат прежде всего сословно- ограниченного отношения друг к другу. Лишь случай на Пасху, вос­поминания о детстве, мужике Марее помогают писателю увидеть в «чёрненьких», падших острожниках людей, окончательно не утра­тивших зёрна человечности, духовности, увидеть под греховнос­тью, грязью, зверством «золото народной души» (ФДостоевский).

Происходит переворот, определивший жизнь и творчество пи­сателя, переворот, о котором точно сказал Вл. Соловьёв: «Худшие люди из мёртвого дома возвратили Достоевскому то, что отняли у него лучшие люди интеллигенции» (Соловьёв В. Три речи в память Достоевского // Соловьёв В. Литературная критика. - М., 1990). Острожники вернули писателю веру в Бога, веру в народ как носи­теля и выразителя христианских идеалов.

Автор «Записок юного врача» лишён этой веры, этого знания. М.Булгаков, как и герои, через которых проецируется его видение, находится в плену «левых» стереотипов. Так, в рассказе «Стальное горло» есть, казалось бы, незначительное событие - реакция фельд­шера на поведение матери девочки. Закономерно, что частный эпизод в восприятии героя-автора вырастает до образа-символа: «Так они все делают. Народ, - усы у него при этом скривились на­бок» (Булгаков М. Собачье сердце. Повести, рассказы, фельетоны, очерки 1925-1927 //БулгаковМ. Собр. соч.: В 10т. - Т. З.-М., 1995). В рассказе «Вьюга» герой подобным образом реагирует на реплику возницы. При этом народ уже вводится в контекст русской литера­туры XIX века, как бы подготавливаются выпады Мышлаевского: «Я вдруг вспомнил кой-какие рассказы и почему-то почувствовал зло­бу на Л.Толстого» (Булгаков М. Собачье сердце. Повести, рассказы, фельетоны,очерки 1925-1927//БулгаковМ.Собр.соч.:В Ют.-Т. 3- - М., 1995). В «Тьме египетской», итоговом рассказе цикла, тот же фельдшер сводит жизнь народа к серии анекдотов. А главный врач, выразитель авторского «я», эту мысль разделяет: жизнь народа для него - только анекдот, уродство, тьма египетская.

Продуктивность и объективность такого подхода даже не ста­вится под сомнение критиками разных направлений. Принимая булгаковское отношение к деревне как данность, как аксиому, ис­следователи, как правило, трафаретно объясняют его происхожде­ние - на уровне констатации известных фактов биографии будуще­го писателя. Приведу показательное суждение Вс.Сахарова: «Булга­ков русских мужиков узнал хорошо уже в смоленской деревенской глуши (смотрите рассказ «Золотая сыпь») и во фронтовых госпита­лях Первой мировой войны, и понравилось ему в них не всё. Граж­данская война добавила чёрных красок» (Сахаров Вс. Михаил Булга­ков: Уроки судьбы - «Подъём», 1991, № 5). Попытки оценить булга­ковское восприятие деревни как тьмы египетской чаще всего закан­чиваются диагнозом - западник со знаком плюс (Назаров М. Мис­сия русской эмиграции. - Ставрополь, 1992; Петровский М. Мастер и город: Киевские контексты Михаила Булгакова. - Киев, 2001; Чуда- кова М. Весной семнадцатого в Киеве - «Юность», 1991, № 5).

Мне же кажется уязвимым, односторонним писательский под­ход к изображению человека из народа и крестьянской жизни во­обще. Кажется уязвимым потому, что отдельные негативные эпизо­ды деревенской жизни возводятся М.Булгаковым в абсолют, в общее правило. И «западник», устоявшийся диагноз в этой связи, конечно, точен. Только он для меня - знак мировоззренческой болезни писа­теля, которая проявлялась неоднократно и на разных уровнях (пуб­лицистическом, эпистолярном, художественном), начиная со ста­тьи «Грядущие перспективы», первой публикации автора.

Конечно, следует уточнить: западника М.Булгакова с таким же ус­пехом и на тех же основаниях можно назвать большевиком, то есть его трактовка следующих принципиальных вопросов была вполне советской: царская Россия - отсталая страна; русский народ - ди­кий народ; крестьянство - недочеловеки. Более того, писатель ут­верждал: «...Деревню не люблю. Она мне представляется гораздо бо­лее кулацкой, нежели это принято думать» (Булгаков М. Письма // Булгаков М. Собр. соч.: В 10 т. - Т. 10. - М., 2000). Здесь, видимо, М.Булгаков ошибался: дальше - левее - принятых марксистско-ле­нинских стереотипов в восприятии крестьянства идти некуда. Иди­отизм деревенской жизни - это вершина, точнее тупик

Итак, западнически-советские, «левые» взгляды на крестьянство и народ в целом проявились уже на первых страницах «Белой гвар­дии». Поэтому слово «богоносцы», имеющее вполне определённое происхождение и конкретный смысл, в высказываниях Мышлаев- ского и Алексея Турбина употребляется в иронично-пренебрежи- тельном и даже кощунственном контексте: «богоносный хрен», «ва­шу мать». Писатель, по причинам указанным выше, не только не дистанцируется от подобных взглядов, но и подтверждает правоту, состоятельность Алексея, Николая, Елены Турбиных, Мышлаевско- го в их отношении к народу. Чаще всего это делается через автор­ские характеристики, как в следующем случае, например: «Но явст­венно видно предшествовал ей некий корявый мужичонков гнев. Он бежал по метели и холоду, в дырявых л аптишках, с сеном в непо­крытой свалявшейся голове, и выл. В руках он нёс великую дубину, без которой не обходится никакое начинание на Руси».

Следует подчеркнуть, что во всех случаях герой и автор не про­сто высказываются о частных сторонах народной жизни, а выносят этой жизни окончательный приговор. Так, казалось бы, обычный эпизод - столкновение Николки с дворником - вызывает у него суждения обобщающего характера: «Не было такого гнусного гада, как этот рыжий дворник Нерон. Все, конечно, нас ненавидят». У ге­роя, впавшего в интеллигентский раж самооплёвывания, естествен­но возникает и другая трафаретная мысль: европейская альтернати­ва «страшной стране Украине» - «Париж и Людовик с образками на шляпе, и Клопен Трульефу полз и грелся в таком же огне. И даже ему, нищему, было хорошо».

Оставим без комментариев эту европейскую альтернативу в её французском варианте (о нём в своё время по другому поводу хоро­шо сказал В.Кожинов), отметим другое. Подобные мысли встреча­ются у монархиста Алексея Турбина, «демократа по натуре» Васили­сы, в словах автора: «В сущности, совершенно пропащая страна»; «У нас в России, в стране, несомненно, наиболее отсталой, революция уже выродилась в пугачёвщину»; «Нет, задохнёшься в такой стране и в такое время! Ну её к дьяволу!» Ссылки на художественную услов­ность, неавторское слово и тому подобное здесь неуместны, ибо ге­нетическое родство приведённых мыслей с «Грядущими перспек­тивами», дневниками и письмами М.Булгакова очевидно. Более то­го, в 30-е годы «западничество» писателя переросло в навязчивую идею, болезнь, о которой разговор отдельный.

Критики и литературоведы, которые следуют в фарватере таких булгаковских идей, приходят к заранее известным, вряд ли продук­тивным результатам. И.Золотусский, например, в «Заметках о двух романах Булгакова», отталкиваясь от «Белой гвардии», выстраивает такие показательные образные ряды: символами европейского воз­духа, европейского начала являются кремовые шторы, гобелены, по­кровитель Мольера Людовик XIV, розы, духи, вина. Русское начало представлено частушками, кровью, мятежом, грубыми и неприятны­ми запахами, блевотиной в уборной с перепою (Золотусский И. За­метки о двух романах Булгакова - «Литературная учёба», 1991, № 2). Через такие «ряды» трудно понять личность, народ, Россию.

Закономерно, что социально-ограниченный взгляд М.Булгако­ва проявляется в «Белой гвардии» через западнически и интелли­гентски окрашенных героев, которые несут в себе заряд сословной ненависти разной концентрации и чья позиция совпадает с пози­цией автора. Так, Алексей Турбин оценивает постреволюционную ситуацию на Украине сквозь призму социальных мифов: «Да ведь если бы с апреля месяца он (гетман Скоропадский. -Ю.П.) вместо того, чтобы ломать эту гнусную комедию с украинизацией, начал бы формирование офицерских корпусов, мы бы взяли теперь Москву. Поймите, что здесь, в Городе, он набрал бы 50-тысячную армию. Отборную, лучшую, потому что все юнкера, все студенты, гимназисты, офицеры, а их тысячи в Городе, все пошли бы с доро­гою душой».

Трёхкратное турбинское «все» свидетельствует, что герой много­кратно преувеличивает готовность указанных слоёв населения вы­ступить на борьбу с большевиками. Как свидетельствуют очевидцы, факты, картина событий в Киеве и других городах России была принципиально иная. А иллюзии Турбина - это его видение проис­ходящего, характерное для определённой части «романтических» монархистов. Иллюзии эти в романе психологически, личностно, исторически, художественно оправданы. Но М.Булгаков явно фаль­шивит, когда прямо и косвенно, через героев и авторские характе­ристики «узаконивает» такое видение революции и гражданской войны. Например, если по Булгакову, «в с е (разрядка моя. -Ю.П.) ещё офицеры в Городе при известиях из Петербурга становились кирпичными и уходили куда-то, в тёмные коридоры, чтобы ничего не слышать», то откуда взялось такое количество предателей, тех, кто годом раньше (а это офицеры Генерального Штаба) вступил в заговор против Николая II, тех (а их почти 50 процентов офицерст­ва), кто перешёл на сторону новой власти и т. д. и т. п.

В «Белой гвардии» М.Булгаков неоднократно подчёркивает, что весь народ ненавидит дворянство. «Лютой ненавистью» охвачены крестьяне, городская толпа, дворник Нерон, дети Подола. Такой схематичный, однолинейный, чёрно-белый, социально-ограни- ченный подход к изображению человека и времени роднит М.Бул­гакова с писателями-соцреалистами. Показательно, что фадеевское видение революции и гражданской войны (смотрите его известное высказывание о «Разгроме») совпадает - только с другим знаком - с турбинско-булгаковским.

То, что отношение крестьян к прежним хозяевам, к высшим со­словиям страны, определяла не только «лютая ненависть», свиде­тельствуют факты, приводимые самими жертвами революции. Вот некоторые из них. Княгиня Зинаида Шаховская сообщала Олегу Михайлову: «Нас защищали крестьяне. И чтобы выгнать нас из име­ния, большевикам пришлось вызвать из Москвы пулемётную ко­манду» (Михайлов О. Встречи и расставания - «Родная Кубань», 2000, № 2). В своих воспоминаниях княгиня возвращается к этой ситуации, более подробно характеризуя её: «За пределы усадьбы красноармейцы не рисковали выходить и выезжать. В деревню раз­влекаться не ходили, опасаясь народного гнева» (Шаховская 3. В по­исках Набокова. Отражения. - М., 1991); «Деревня ко мне не переме­нилась <...>. Расспрашивали о матери, охали, приговаривали, глади­ли меня по голове <...>. Бабы обещали собрать «яичек да маслица» и с оказией послать <...>, угощали меня «пирогом», пшеничным хле­бом» (Шаховская 3. В поисках Набокова. Отражения. - М., 1991). Княгиня Екатерина Сайн-Витгенштейн свидетельствует по сути о том же: погромы их имения осуществляли бандитствующие солда­ты, а «крестьяне, освобождённые из-под ненавистного ига помещи­ков, вместо того, чтобы радоваться, уговаривали не губить эконо­мию и даже спасали наши вещи и мелкий скот и потом переправля­ли его нам» (Сайн-Витгенщтейн Е. Мы выросли, любя Россию - «Юность», 1991, № 12).

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: