Главная
Популярная публикация
Научная публикация
Случайная публикация
Обратная связь
ТОР 5 статей:
Методические подходы к анализу финансового состояния предприятия
Проблема периодизации русской литературы ХХ века. Краткая характеристика второй половины ХХ века
Ценовые и неценовые факторы
Характеристика шлифовальных кругов и ее маркировка
Служебные части речи. Предлог. Союз. Частицы
КАТЕГОРИИ:
|
Всеволод Михайлович Гаршин. Четыре дня
Я помню, как мы бежали по лесу, как жужжали пули, как падали отрываемыеими ветки, как мы продирались сквозь кусты боярышника. Выстрелы стали чаще.Сквозь опушку показалось что-то красное, мелькавшее там и сям. Сидоров,молоденький солдатик первой роты ("как он попал в нашу цепь?" - мелькнуло уменя в голове), вдруг присел к земле и молча оглянулся на меня большимииспуганными глазами. Изо рта у него текла струя крови. Да, я это хорошопомню. Я помню также, как уже почти на опушке, в густых кустах, я увидел... его. Он был огромный толстый турок, но я бежал прямо на него, хотя я слаб ихуд. Что-то хлопнуло, что-то, как мне показалось; огромное пролетело мимо; вушах зазвенело. "Это он в меня выстрелил", - подумал я. А он с воплем ужасаприжался спиною к густому кусту боярышника. Можно было обойти куст, но отстраха он не помнил ничего и лез на колючие ветви. Одним ударом я вышиб унего ружье, другим воткнул куда-то свой штык. Что-то не то зарычало, не тозастонало. Потом я побежал дальше. Наши кричали "ура!", падали, стреляли.Помню, и я сделал несколько выстрелов, уже выйдя из лесу, на поляне. Вдруг"ура" раздалось громче, и мы сразу двинулись вперед. То есть не мы, а наши,потому что я остался. Мне это показалось странным. Еще страннее было то, чтовдруг все исчезло; все крики и выстрелы смолкли. Я не слышал ничего, а виделтолько что-то синее; должно быть, это было небо. Йотом и оно исчезло. Я никогда не находился в таком странном положении. Я лежу, кажется, наживоте и вижу перед собою только маленький кусочек земли. Несколькотравинок, муравей, ползущий с одной из них вниз головою, какие-то кусочкисора от прошлогодней травы - вот весь мой мир, И вижу я его только однимглазом, потому что другой зажат чем-то твердым, должно быть веткою, накоторую опирается моя голова. Мне ужасно неловко, и я хочу, но решительно непонимаю, почему не могу, шевельнуться. Так проходит время. Я слышу тресккузнечиков, жужжание пчелы. Больше нет ничего. Наконец я делаю усилие,освобождаю правую руку из-под себя и, упираясь обеими руками о землю, хочувстать на колени. Что-то острое и быстрое, как молния, пронизывает все мое тело от коленк груди и голове, и я снова падаю. Опять мрак, опять ничего нет. Я проснулся. Почему я вижу звезды, которые так ярко светятся начерно-синем болгарском небе? Разве я не в палатке? Зачем я вылез из нее? Яделаю движение и ощущаю мучительную боль в ногах. Да, я ранен в бою. Опасно или нет? Я хватаюсь за ноги там, где болит. Иправая и левая ноги покрылись заскорузлой кровью. Когда я трогаю их руками,боль еще сильнее. Боль, как зубная: постоянная, тянущая за душу. В ушахзвон, голова отяжелела. Смутно понимаю я, что ранен в обе ноги. Что ж этотакое? Отчего меня не подняли? Неужели турки разбили нас? Я начинаюприпоминать бывшее со мной, сначала смутно, потом яснее, и прихожу кзаключению, что мы вовсе не разбиты. Потому что я упал (этого, впрочем, я непомню, но помню, как все побежали вперед, а я не мог бежать, и у меняосталось только что-то синее перед глазами) - и упал на полянке, наверхухолма. На эту полянку нам показывал наш маленький батальонный. "Ребята, мыбудем там!" - закричал он нам своим звонким голосом. И мы были там: значит,мы не разбиты... Почему же меня не подобрали? Ведь здесь, на поляне,открытое место, все видно. Ведь, наверное, не я один лежу здесь. Онистреляли так часто. Нужно повернуть голову и посмотреть. Теперь это сделатьудобнее, потому что еще тогда, когда я, очнувшись, видел травку и муравья,ползущего вниз головою, я, пы- таясь подняться, упал не в прежнее положение, а повернулся на спину.Оттого-то мне и видны эти звезды. Я приподнимаюсь и сажусь. Это делается трудно, когда обе ноги перебиты.Несколько раз приходится отчаиваться; наконец со слезами на глазах,выступившими от боли, я сажусь. Надо мною - клочок черно-синего неба, на котором горит большая звезда инесколько маленьких, вокруг что-то темное, высокое. Это - кусты. Я вкустах:, меня не нашли! Я чувствую, как шевелятся корни волос на моей голове. Однако как это я очутился в кустах, когда они выстрелили в меня наполянке? Должно быть, раненный, я переполз сюда, не помня.себя от боли.Странно только, что теперь я не могу пошевельнуться, а тогда сумелдотащиться до этих кустов. А быть может, у меня тогда была только одна ранаи другая пуля доконала меня уже здесь. Бледные розоватые пятна заходили вокруг меня. Большая звездапобледнела, несколько маленьких исчезли. Это всходит луна. Как хорошо теперьдома!.. Какие-то странные звуки доходят до меня... Как будто бы кто-то стонет.Да, это - стон. Лежит ли около меня какой-нибудь такой же забытый, сперебитыми ногами или с пулей в животе? Нет, стоны так близко, а около меня,кажется, никого нет... Боже мой, да ведь это - я сам! Тихие, жалобные стоны;неужели мне в самом деле так больно? Должно быть. Только я не понимаю этойболи, потому что у меня в голове туман, свинец. Лучше лечь и уснуть, спать,спать... Только проснусь ли я когда-нибудь? Это все равно. В ту минуту, когда я собираюсь ловиться, широкая бледная полоса лунногосвета ясно озаряет место, где д лежу, и я вижу что-то темное и большое,лежащее шагах в пяти от меня. Кое-где на нем видны блики от лунного света.Это пуговицы или амуниция. Это - труп или раненый Все равно, я лягу... Нет, не может быть! Наши не ушли. Они здесь, они выбили турок иостались на этой позиции. Отчего же нет ни говора, ни треска костров? Даведь я от слабости ничего не слышу. Они, наверное, здесь. " Помогите!.. Помогите! Дикие, безумные хриплые вопли вырываются из моей груди, и нет на нихответа. Громко разносятся они в ночном воздухе. Все остальное молчит. Толькосверчки трещат по-прежнему неугомонно. Луна жалобно смотрит на меня круглымлицом. Если бы он был раненый, он очнулся бы от такого крика. Это труп. Нашили турок? Ах, боже мой! Будто не все равно! И сон опускается на моивоспаленные глаза! Я лежу с закрытыми глазами, хотя уже давно проснулся. Мне не хочетсяоткрыть глаза, потому что я чувствую сквозь закрытые веки солнечный свет:если я открою глаза, то он будет резать их. Да и лучше не шевелиться...Вчера (кажется, это было вчера?) меня ранили; прошли сутки, пройдут другие,я умру. Все равно. Лучше не шевелиться. Пусть тело будет неподвижно. Какбыло бы хорошо остановить и работу мозга! Но ее ничем не задержишь. Мысли,воспоминания теснятся в голове. Впрочем, все это ненадолго, скоро конец.Только в газетах останется несколько строк, что, мол, потери нашинезначительны: ранено столько-то; убит рядовой из вольноопределяющихсяИванов. Нет, и фамилии не напишут; просто скажут: убит один. Один рядовой,как та одна собачонка... Целая картина ярко вспыхивает в моем воображении. Это было давно; впрочем, все, вся моя жизнь, та жизнь, когда я не лежал еще здесь с перебитыми ногами, была так давно... Я шел по улице, кучка народа остановила меня. Толпа стояла и молча глядела на что-то беленькое, окровавленное, жалобно визжавшее. Это была маленькая хорошенькая собачка; вагон конно-железной дороги переехал ее. Онаумирала, вот как теперь я. Какой-то двор ник растолкал толпу, взял собачку за шиворот и унес. Толпа разошлась.. Унесет ли меня кто-нибудь? Нет, лежи и умирай. А как хороша жизнь!.. Втот день (когда случилось несчастье с собачкой) я был счастлив. Я шел вкаком-то опьянении, да и было отчего. Вы, воспоминания, не мучьте меня,оставьте меня! Былое счастье, настоящие муки... пусть бы остались однимученья, пусть не мучат меня воспоминания, которые невольно заставляютсравнивать., Ах, тоска, тоска! Ты хуже ран. Однако становится жарко. Солнце жжет. Я открываю глаза, вижу те жекусты, то же небо, только при дневном освещении. А вот и мой сосед. Да, это- турок, труп. Какой огромный! Я узнаю его, это тот самый... Передо мною лежит убитый мною человек. За что я его убил? Он лежит здесь мертвый, окровавленный. Зачем судьба пригнала его сюда?Кто он? Быть может, и у него, как у меня, есть старая мать. Долго она будетпо вечерам сидеть у дверей своей убогой мазанки да поглядывать на далекийсевер: не идет ли ее ненаглядный сын, ее работник и кормилец?.. А я? И я также... Я бы даже поменялся с ним. Как он счастлив: он неслышит ничего, не чувствует ни боли от ран, ни смертельной тоски, нижажды... Штык вошел ему прямо в сердце... Вот на мундире большая чернаядыра; вокруг нее кровь. Это сделал я. Я не хотел этого. Я не хотел зла никому, когда шел драться. Мысль отом, что и мне придется убивать людей, как-то уходила от меня. Я представлялсебе только, как я буду подставлять свою грудь под пули, И я пошел иподставил. Ну и что же? Глупец, глупец! А этот несчастный феллах (на немегипетский мундир)-он виноват еще меньше. Прежде чем их посадили, каксельдей в бочку, на пароход и повезли в Константинополь, он и не слышал ни оРоссии, ни о Болгарии. Ему велели идти, он и пошел. Если бы он не пошел, егостали бы бить палками, а то, быть может, какой-нибудь паша всадил бы в негопулю из револьвера. Он шел длинным, трудным походом от Стамбула до Рущука.Мы напали, он защищался. Но видя, что мы, страшные люди, не боящиеся егопатентованной английской винтовки Пибоди и Мартини, все лезем и леземвперед, он пришел в ужас. Когда он хотел уйти, какой-то маленький человечек,которого он мог бы убить одним ударом своего черного кулака, подскочил ивоткнул ему штык в сердце. Чем же он виноват? И чем виноват я, хотя я и убил его? Чем я виноват? За что меня мучаетжажда? Жажда! Кто знает, что значит это слово! Даже тогда, когда мы шли поРумынии, делая в ужасные сорокаградусные жары переходы по пятидесяти верст,тогда я не чувствовал того, что чувствую теперь. Ах, если бы кто-нибудьпришел! Боже мой! Да у него в этой огромной фляге, наверно, есть вода! Но надодобраться до него. Что это будет стоить! Все равно, доберусь. Я ползу. Ноги волочатся, ослабевшие руки едва двигают неподвижное тело.До трупа сажени две, но для меня это больше - не больше, а хуже - десятковверст. Все-таки нужно ползти. Горло горит, жгет, как огнем. Да и умрешь безводы скорее. Все-таки, может быть... И я ползу. Ноги цепляются за землю, и каждое движение вызываетнестерпимую боль. Я кричу, кричу с воплями, а все-таки ползу. Наконец вот ион. Вот фляга... в ней есть вода - и как много! Кажется, больше полфляги. О!Воды мне хватит надолго... до самой смерти! Ты спасаешь меня, моя жертва!.. Я начал отвязывать флягу, опершись наодин локоть, и вдруг, потеряв равновесие, упал лицом на грудь своегоспасителя. От него уже был слышен сильный трупный запах. Я напился. Вода была тепла, но не испорчена, и притом ее было много. Япроживу еще несколько дней. Помнится, в "Физиологии обыденной жизни"сказано, что без пищи человек может прожить больше недели, лишь бы былавода. Да, там еще рассказана история самоубийцы, уморившего себя голодом. Онжил очень долго, потому что пил. Ну, и что же? Если я и проживу еще дней пять-шесть, что будет из этого?Наши ушли, болгары разбежались. Дороги близко нет. Все равно - умирать.Только вместо трехдневной агонии я сделал себе недельную. Не лучше ликончить? Около моего соседа лежит его ружье, отличное английскоепроизведение. Стоит только протянуть руку; потом - один миг, и конец.Патроны валяются тут же, кучею. Он не успел выпустить всех. Так кончать или подать? Чего? Избавления? Смерти? Ждать, пока придуттурки и начнут сдирать кожу с моих раненых ног? Лучше уж самому... Нет, не нужно падать духом; буду бороться до конца, до последних сил.Ведь если меня найдут, я спасен. Быть может, кости не тронуты; меня вылечат. Я увижу родину, мать, Машу... Господи, не дай им узнать всю правду! Пусть думают, что я убит наповал.Что будет с ними, когда они узнают, что я мучился два, три, четыре дня! Голова кружится; мое путешествие к соседу меня совершенно измучило. Атут еще этот ужасный запах. Как он почернел... что будет с ним завтра илипослезавтра? И теперь я лежу здесь только потому, что нет силы оттащиться.Отдохну и поползу на старое место; кстати, ветер дует оттуда и будетотносить от меня зловоние. Я лежу в совершенном изнеможении. Солнце жжет мне лицо и руки.Накрыться нечем. Хоть бы ночь поскорее; это, кажется, будет вторая. Мысли путаются, и я забываюсь. Я спал долго, потому что, когда проснулся, была уже ночь. Всепо-прежнему: раны болят, сосед лежит, такой же огромный и неподвижный. Я не могу не думать о нем. Неужели я бросил все милое, дорогое, шелсюда тысячеверстным походом, голодал, холодал, мучился от зноя; неужели,наконец, я л ежу теперь в этих муках -- только ради того, чтобы этотнесчастный перестал жить? А ведь разве я сделал что-нибудь, полезное длявоенных целей, кроме этого убийства? Убийство, убийца... И кто же? Я! Когда я затеял идти драться, мать и Маша отговаривали меня, хотя иплакали надо мною. Ослепленный идеею, я не видел этих слез. Я не понимал(теперь я понял), что я делал с близкими мне существами. Да вспоминать ли? Прошлого не воротишь. А какое странное отношение к моему поступку явилось у многих знакомых!"Ну, юродивый! Лезет, сам не зная чего!" Как могли они говорить это? Каквяжутся такие слова с их представлениями о геройстве, любви к родине ипрочих таких вещах? Ведь в их глазах я представлял все эти доблести. И темне менее - я "юродивый". И вот я еду в Кишинев; на меня навьючивают ранец и всякие военныепринадлежности. И я иду вместе с тысячами, из которых разве нескольконаберется, подобно мне, идущих охотно. Остальные остались бы дома, если бы им позволили. Однако они идут так же, как и мы, "сознательные",проходят тысячи верст и дерутся так же, как и мы, или даже лучше. Ониисполняют свои обязанности, несмотря на то, что сейчас же бросили бы и ушли- только бы позволили. Понесло резким утренним ветерком. Кусты зашевелились, вспорхнулаполусонная птичка. Звезды померкли. Темно-синее небо посерело, подернулосьнежными перистыми облачками; серый полумрак поднимался с земли. Наступалтретий день моего... Как это назвать? Жизнь? Агония? Третий... Сколько их еще осталось? Во всяком случае, немного... Я оченьослабел и, кажется, даже не смогу отодвинуться от трупа. Скоро мыпоравняемся с ним и не будем неприятны друг другу. Нужно напиться. Буду пить три раза в день: утром, в полдень и вечером. Солнце взошло. Его огромный диск, весь пересеченный и разделенныйчерными ветвями кустов, красен, как кровь. Сегодня будет, кажется, жарко.Мой сосед -что станется с тобой? Ты и теперь ужасен. Да, он был ужасен. Его волосы начали выпадать. Его кожа, черная отприроды, побледнела и пожелтела; раздутое лицо натянуло ее до того, что оналопнула за ухом. Там копошились черви. Ноги, затянутые в штиблеты, раздулисьи между крючками штиблет вылезли огромные пузыри. И весь он раздулся горою.Что сделает с ним солнце сегодня? Лежать так близко к нему невыносимо. Я должен отползти во что бы то нистало. Но смогу ли я? Я еще могу поднять руку, открыть фляжку, напиться; но- передвинуть свое тяжелое, неподвижное тело? Все-таки буду двигаться, хотьпонемногу, хоть на полшага в час. Все утро проходит у меня в этом передвижении. Боль сильная, но что мнеона теперь? Я уже не помню, не могу представить себе ощущений здоровогочеловека. Я даже будто привык к боли. В это утро я отполз-таки сажени на двеи очутился на прежнем месте. Но я недолго пользовался свежим воздухом, еслиможет быть свежий воздух в шести шагах от гниющего трупа. Ветер переменяетсяи снова наносит на меня зловоние до того сильное, что 20 меня тошнит. Пустой желудок мучительно и судорожно сокращается; всевнутренности переворачиваются. А зловонный, зараженный воздух так и плыветна меня. Я прихожу в отчаяние и плачу... Совсем разбитый, одурманенный, я лежал почти в беспамятстве. Вдруг...Не обман ли это расстроенного воображения? Мне кажется, что нет. Да, это -говор. Конский топот, людской говор. Я едва не закричал, но удержался. Ачто, если это турки? Что тогда? К этим мучениям прибавятся еще другие, болееужасные, от которых дыбом волос становится, даже когда о них читаешь вгазетах. Сдерут кожу, поджарят раненые ноги... Хорошо, если еще только это;но ведь они изобретательны. Неужели лучше кончить жизнь в их руках, чемумереть здесь? А если это - наши? О проклятые кусты! Зачем вы обросли вокругменя таким густым забором? Ничего я не вижу сквозь них; только в одном местебудто окошко между ветвями открывает мне вид вдаль, в лощину. Там, кажется,есть ручеек, из которого мы пили перед боем. Да, вон и огромная песчаниковаяплита, положенная через ручеек как мостик. Они, наверно, поедут через нее.Говор умолкает. Я не могу расслышать языка, на котором они говорят: у меня ислух ослабел. Господи! Если это наши... Я закричу им; они услышат меня и отручейка. Это лучше, чем рисковать попасть в лапы башибузукам. Что ж они такдолго не едут? Нетерпение томит меня; я не замечаю даже и запаха трупа, хотяон нисколько не ослабел. И вдруг на переходе через ручей показываются казаки! Синие мундиры,красные лампасы, пики. Их целая полусотня. Впереди, на превосходной лошади,чернобородый офицер. Только что полусотня перебралась через ручей, онповернулся на седле всем телом назад и закричал: - Рысью, маарш! - Стойте, стойте, бога ради! Помогите, помогите, братцы!- кричу я; нотопот дюжих коней, стук шашек и шумный казачий говор громче моего хрипенья,- и меня не слышат! О, проклятие! Я в изнеможении падаю лицом к земле и начинаю рыдать. Изопрокинутой мною фляжки течет вода, моя жизнь, мое спасенье, моя отсрочкасмерти. Но я замечаю это уже тогда, когда воды осталось не большеполстакана, а остальная ушла в жадную сухую землю. Могу ли я припомнить то оцепенение, которое овладело мною после этогоужасного случая? Я лежал неподвижно, с полузакрытыми глазами. Ветерпостоянно переменялся и то дул на меня свежим, чистым воздухом, то сноваобдавал меня вонью. Сосед в этот день сделался страшнее всякого описания.Раз, когда я открыл глаза, чтобы взглянуть на него, я ужаснулся. Лица у негоуже не было. Оно сползло с костей. Страшная' костяная улыбка, вечная улыбкапоказалась мне такой отвратительной, такой ужасной, как никогда, хотя мнеслучалось не раз держать черепа в руках и препарировать целые головы. Этотскелет в мундире с светлыми пуговицами привел меня в содрогание. "Это война,- подумал я,- вот ее, изображение". А солнце жжет и печет по-прежнему. Руки и лицо у меня уже давнообожжены. Оставшуюся воду я выпил всю. Жажда мучила так сильно, что,решившись выпить маленький глоток, я залпом проглотил все. Ах, зачем я незакричал казакам, когда они были так близко от меня! Если бы даже это были итурки, все-таки лучше. Ну, мучили бы час, два, а тут я и не знаю еще,сколько времени придется валяться здесь и страдать. Мать моя, дорогая моя!Вырвешь ты свои седые косы, ударишься головою об стену, проклянешь тот день,когда родила меня, весь мир проклянешь, что выдумал на страдание людямвойну! Но вы с Машей, должно быть, и не услышите о моих муках. Прощай, мать,прощай, моя невеста, моя любовь! Ах, как тяжко, горько! Под сердце подходитчто-то... Опять эта беленькая собачка! Дворник не пожалел ее, стукнул головою обстену и бросил в яму, куда бросают сор и льют помои. Но она была жива. Имучилась еще целый день. А я несчастнее ее, потому что мучаюсь целые тридня. Завтра - четвертый, потом пятый, шестой... Смерть, где ты? Иди, иди!Возьми меня! Но смерть не приходит и не берет меня. И я лежу под этим страшнымсолнцем, и нет у меня глотка воды, чтоб освежить воспаленное горло, и трупзаражает меня. Он совсем расплылся. Мириады червей падают из него. Как оникопошатся! Когда он будет съеден и от него останутся одни кости и мундир,тогда - моя очередь. И я буду таким же. Проходит день, проходит ночь. Все то же. Наступает утро. Все то же.Проходит еще день... Кусты шевелятся и шелестят, точно тихо разговаривают. "Вот ты умрешь,умрешь, умрешь!" - шепчут они. "Не увидишь, не увидишь, не увидишь!" -отвечают кусты с другой стороны. - Да тут их и не увидишь! -громко раздается около меня. Я вздрагиваю и разом прихожу в себя. Из кустов глядят на меня добрыеголубые глаза Яковлева, нашего ефрейтора. - Лопаты! - кричит он. - Тут еще двое, наш да их ний. "Не надо лопат, не надо зарывать меня, я жив!" - хочу я закричать, нотолько слабый стон выходит из запекшихся губ. - Господи! Да никак он жив? Барин Иванов! Ре бята! Вали сюда, наш барин жив! Да доктора зови! Через полминуты мне льют в рот воду, водку и еще что-то. Потом всеисчезает. Мерно качаясь, двигаются носилки. Это мерное движение убаюкивает меня.Я то проснусь, то снова забудусь. Перевязанные раны не болят; какое-тоневыразимо отрадное чувство разлито во всем теле... - Сто-о-ой! 0-опуска-а-й! Санитары, четвертая смена, марш! За носилки! Берись, поды-ма-ай! Это командует Петр Иваныч, наш лазаретный офицер, высокий, худой иочень добрый человек. Он так высок, что, обернув глаза в его сторону, япостоянно вижу его голову с редкой длинной бородой и плечи, хотя носилкинесут на плечах четыре рослые солдата. Петр Иваныч! - шепчу я. Что, голубчик? Петр Иваныч наклоняется надо мною. Петр Иваныч, что вам сказал доктор? Скоро я умру? Что вы, Иванов, полноте! Не умрете вы. Ведь у вас все кости целы.Этакий счастливец! Ни кости, ни артерии. Да как вы выжили эти четыре с половиною суток? Что вы ели? Ничего. А пили? У турка взял флягу. Петр Иваныч, я не могу говорить теперь. После. - Ну, господь с вами, голубчик, спите себе. Снова сон, забытье... Я очнулся в дивизионном лазарете. Надо мною стоят доктора, сестрымилосердия, и, кроме них, я вижу еще знакомое лицо знаменитогопетербургского профессора, наклонившегося над моими ногами. Его руки вкрови. Он возится у моих ног недолго и обращается ко мне: - Ну, счастлив ваш бог, молодой человек! Живы будете. Одну ножку-то мыот вас взяли; ну, да ведь это пустяки. Можете вы говорить? Я могу говорить и рассказываю им все, что здесь написано. 1877 г.
Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском:
|