Главная

Популярная публикация

Научная публикация

Случайная публикация

Обратная связь

ТОР 5 статей:

Методические подходы к анализу финансового состояния предприятия

Проблема периодизации русской литературы ХХ века. Краткая характеристика второй половины ХХ века

Ценовые и неценовые факторы

Характеристика шлифовальных кругов и ее маркировка

Служебные части речи. Предлог. Союз. Частицы

КАТЕГОРИИ:






Весенние баллады (1907)




Хуан Рамон Хименес

Вечные мгновения

 

«О страсть моей жизни — поэзия…»

 

Стихотворению «Бродят души цветов под вечерним дождем» (El alma de las flores divaga entre la Iluvia), которое включено в эту книгу, предпослан эпиграф, подписанный инициалами: Х. Р. Х. (J. R. J.). Проницательный читатель, конечно, сразу поймет: автором эпиграфа является сам Хуан Рамон Хименес. Но если бы эти инициалы встретились русскому читателю «вне контекста», то он вряд ли смог бы расшифровать их. А вместе с тем для испанского читателя такая аббревиатура не представляет никакой загадки. В Испании существует обычай писать только инициалы тех людей, что известны всем и каждому. А Хуан Рамон Хименес действительно известен в Испании каждому чуть ли не с колыбели, — как у нас, например, Пушкин.

И если кто-то скажет просто: «Поэт из Могера», — всем понятно, что речь идет именно о Хименесе.

Могер — это крохотный городок в Андалусии, на юго-западе Испании. В этом городе и родился — 23 декабря 1881 года — Хуан Рамон Хименес. Он прославил свою «малую родину» и во многих стихах, и в удивительной, уникальной прозаической книге «Платеро и я». Город, о котором в ХIХ веке и в самой-то Испании мало кто знал, с начала ХХ столетия стал известен во всем мире.

Хименес рано осознал, что он — поэт. Ему не было и шестнадцати, когда в испанских журналах появились его первые стихи. А первые книги — «Души фиалок» (Аlmas de violeta) и «Кувшинки» (Ninfeas) — он выпустил в 1900 году.

Что такое поэзия? Едва ли не все поэты — и в стихах, и в прозе — пытались ответить на этот вопрос. В разные годы по-разному отвечал на него и Хуан Рамон Хименес. Критиком самого себя он был всегда беспощадным — он мог отречься от того или иного своего стихотворения, мог решительно заявить: «Все написанное — черновик»… Но он не мог существовать «вне поэзии». В конце жизни Хименес написал: «Поэзия всегда была самой сутью моей».

Кто был его литературным учителем? Можно сказать: вся мировая поэзия. Хименес был страстным книгочеем. На страницах его стихотворных сборников — строки из Данте, Шекспира, Камоэнса, Манрике, Гонгоры, Ронсара, Гете, Байрона, Шелли, Гюго, Лафорга, Верлена, Рембо, Кардуччи…

Из испанских поэтов-предшественников более всего близок Хименесу, пожалуй, Густаво Адольфо Беккер (1836–1870). Надо отметить, что творчество Беккера в целом оказало большое воздействие на испанскую поэзию первой половины ХХ века. Известный литературовед-испанист З. И. Плавскин пишет: «Завершая развитие романтического искусства, творчество Густаво Адольфо Беккера пролагало пути новаторскому искусству Хуана Рамона Хименеса, Антонио Мачадо, Федерико Гарсиа Лорки, распахивало двери в новый „золотой век“ испанской литературы»[1].

 

Новый «золотой век» испанской литературы — это первая треть ХХ столетия (первый «золотой век» — эпоха Возрождения и барокко). Главными литературными течениями, появившимися в Испании на рубеже Х1Х и ХХ веков, были «Поколение 1898 года» и модернизм.

«Поколение 1898 года» называют также «Поколением катастрофы» — в 1898 году Испания, некогда всесильная колониальная держава, потерпела сокрушительное поражение в Испано-американской войне. Вождем «Поколения» был гениальный писатель и философ Мигель де Унамуно. Его соратниками — Рамон дель Валье-Инклан, Пио Бароха, Антонио Мачадо, Асорин (наст. имя — Хосе Мартинес Руис)… Книги этих писателей неоднократно выходили на русском языке, о «Поколении» написаны десятки статей и монографий — и тот, кто заинтересуется испанской литературой этого времени легко найдет необходимые сведения. А пока пусть читатель поверит мне на слово: это было поколение гигантов.

Но о модернизме надо поговорить более подробно.

Что же такое — модернизм в литературе Испании и Латинской Америки?

Разъясняя данный термин И. А. Тертерян писала в книге «Испытание историей»:

«Термин модернизм явно неудачен. Уже в начале века употребление этого термина вызывало путаницу, так как модернизмом было окрещено реформаторское движение внутри католицизма, возглавленное аббатом Луази и осужденное папой Пием Х в 1907 году. Сейчас же, когда термин модернизм стали прилагать к более широкому кругу явлений мировой литературы ХХ века, путаница увеличилась. Тем не менее изменить что-либо очень трудно: модернизм как обозначение конкретного литературного течения в испаноязычных литературах прочно вошел в литературоведческий обиход, в словари. Поэтому необходимо четко оговорить в истории испанской и испано-американских литератур модернизмом называют литературное течение, существовавшее с 80-х в Испанской Америке и с 90-х годов в Испании до первой мировой войны. К литературным явлениям периодов после первой и после второй мировой войны термин модернизм в истории испанской литературы не применяется. Типологически в понятие модернизм включается то, что в истории — других европейских литератур обозначается как посленатуралистические течения, литература „конца века“, декадентство»[2].

Хуан Рамон Хименес охарактеризовал модернизм своеобразно и óбразно: «Это была новая встреча с Красотой, похороненной в ХIХ веке буржуазной литературой. Модернизм был свободным и вдохновенным походом навстречу Красоте»[3].

Модернисты слово «красота» чаще всего писали с большой буквы и ставили знак равенства меж Красотой и Истиной.

Общепризнанным главой испано-американского модернизма стал никарагуанский поэт Рубен Дарио (наст. имя Феликс Рубен Гарсиа Сармьенто; 1867–1916) — автор «Лазури» и «Языческих псалмов». Он первым ввел само понятие «модернизм» для обозначения нового направления в испаноязычной литературе, быстро снискал общеевропейскую славу и, впервые приехав в Мадрид в 1898 году, сразу же нашел себе в Испании почитателей и сторонников.

В Испании крупнейшим поэтом-модернистом стал Хуан Рамон Хименес.

Испанского поэта и никарагуанца Дарио связывала также и дружба. Они познакомились в Мадриде в апреле 1900 года. Исследовательница творчества Хименеса Грасиела Палау де Немес указывает: «Личное знакомство с Рубеном Дарио было недолгим, но продолжительным оказалось влияние Дарио: Хуан Рамон стал писать стихи, имитирующие манеру никарагуанского поэта»[4].

Но Хименеса менее всего прельщала участь эпигона, и уже первые его книги свидетельствовали о стремлении автора к самобытности.

Дарио доброжелательно отнесся к творчеству молодого поэта. Он охотно признал его не только своим учеником, но и зрелым мастером. Прочитав сборник Хименеса «Грустные напевы» (Аrias tristes; 1903), Рубен Дарио написал об авторе и книге так: «Способный стать темным и сложным, он чист и почти наивен. И в них, в этих чудесных и тонких стихах, те же образы и те же печали, что в народных песнях… Родился тот, кому дано выразить, благородно и сдержанно, ту потаенную тоску, что несешь ты в своем сердце, Андалусия»[5].

Именно Хименесу посвящено одно из программных произведений великого никарагуанца — «Лебеди». А стихотворное послание к Хименесу Рубен Дарио закончил такими — весьма знаменательными и характерными для поэтики модернизма — строками:

 

Ты зачарован тишиной ночною?

И, колокол заслышав над собою,

глядишь вокруг в раздумии глубоком?

Ты зова тайного покорен власти?

Да! Ты — поэт. Иди дорогой страсти,

влекомый Красотой, хранимый Богом[6].

 

 

(А Juan Ramón Jiménez)

 

…8 февраля 1916 года, в первый раз пересекая Атлантику (в Америке Хименеса ждала невеста — Зенобия Кампруби Аймар; бракосочетание состоялось в Нью-Йорке), испанский поэт узнает печальную весть: умер Рубен Дарио. Морская стихия и стихия стиха… И впоследствии, стремясь передать свои ощущения, свое понимание стихов Дарио, Хименес найдет поэтически точные, емкие слова: «Море переполняет Рубена Дарио, языческое море… Сама техника его поэзии — морская. В его стихе — пластика волны»[7].

К 1916 году модернизм для Хуана Рамона Хименеса был уже пройденным этапом, — но испанский поэт на всю жизнь сохранил любовь к своему учителю…

Стихи из первых сборников Хименеса поражают читателя великолепием и свежестью красок, изысканной музыкальностью, богатством и изящностью образов. В его поэзии неразрывно соединились слово, музыка, живопись. Хименес в полной мере ощущал чудесную, магическую власть родного языка, жадно вслушивался в звучащее слово. Он умел ценить слова — объемные, разноцветные, полнозвучные, в совершенстве владел искусством аллитерации.

В молодости поэт увлекался живописью, писал картины, и это, видимо, помогало ему мастерски передавать словами все свои ощущения цвета. Кроме того, не следует забывать: в испанской поэзии существует цветовая символика. Так, к примеру, белый цвет символизирует грусть, красный страсть, черный — смерть. Хименес не изгонял из своей палитры черный цвет (как это сделали художники-импрессионисты), но его несомненно можно назвать импрессионистом испанского стиха.

Пейзажи у Хименеса — красочные, звучащие, зримые. И главное: его пейзаж всегда одушевлен. Поэт был даже не пантеистом, а язычником — настолько полно ощущается в его стихах единство человека и природы.

Еще в сборнике «Весенние баллады» (Ваladas de primavera; 1910) в стихотворении «Крестное утро» (Маñаnа dе la cruz) появляется образ: «Dios está azul» (в переводе Н. Горской: «Бог голубеет»). Слова эти в свое время шокировали испанского читателя. Но это была счастливейшая находка Хуана Рамона Хименеса. Здесь кратко выражена его поэтическая философия: не в небесах — Бог, а сама лазурь — Бог. А помимо этого в языке модернистов «лазурь» — одно из главных слов, эмблема Красоты. Хименес обожествляет природу, поэзию, красоту. И впоследствии поэт не раз обращался к этому образу. В цикле «На другом берегу» (En el otro соstado; 1936–1942) есть стихотворение «Эта собака» (Еste реrrо) — «лазурнолицый Бог» отождествляется с собакой, случайно встреченной на улице.

Видимо, пантеизм Хименеса стал также и «главным виновником» того, что писатель первоначальное — автобиографическое — название книги «Дневник поэта-молодожена» (Diaro de un poeta reciencasado; 1917), переиздавая ее, изменил на «Дневник поэта и моря» (Diaro del poeta y del mar).

 

Новый период в творчестве Хуана Рамона Хименеса начинается с книг «Дневник поэта-молодожена» и «Вечные мгновения» (Eternidades, 1918).

Теперь Хименес — в поисках не «красивой», а «нагой» поэзии. В поисках нового отношения к поэтическому слову, «чистой поэтической сущности».

Подводя итоги 20-летней литературной работы, он признается — в сборнике «Вечные мгновения»:

 

О страсть моей жизни — поэзия

нагая, моя — навеки.

 

 

(«Vino, primero, pura…»)

 

Стих становится предельно лаконичным, ясным, простым. Все чаще Хименес отказывается и от рифм — они мешают, они не нужны, они излишни.

«Уснащение стиха аллитерациями, рассчитанными на чисто акустический эффект, стало раздражать. Самая теория „инструментовки“, в основе своей опирающаяся на cоответствие „звуков“ и эмоций, стала казаться плоской, упрощающей явление». Эта цитата — не из работы, посвященной творчеству Хуана Рамона Хименеса или испанской поэзии первой половины века. Она — из статьи Б. М. Эйхенбаума «Анна Ахматова» (1923)[8]. Но эти слова могут быть отнесены и к поэтической эволюции Хименеса. Испания и Россия это Запад и Восток Европы, но на рубеже ХIХ и ХХ веков и в первое двадцатилетие нового века в испанской и русской литературах — почти одновременно! — происходили сходные процессы. К слову сказать, в 50-е годы Хименес и сам «открыл» для себя это сходство…

Итак, начинается новый период — тот период, который, на мой взгляд, и позволяет говорить о Хименесе как о великом поэте.

Значит ли это, что следует перечеркнуть все, сделанное прежде?

О своем «раннем» сборнике «Весенние баллады» (Baladas de primavera; 1910) «зрелый» Хименес напишет: «Эти баллады несколько поверхностны — в них больше музыки губ, чем музыки души»[9].

Но ведь не научившись «музыке губ», поэт не смог бы запечатлеть «музыку души».

В стихе, освобожденном от внешних «украшений» — то есть от аллитерации, рифмы, одинакового количества слогов в строках, — повышается значение каждого слова. «Нагая мысль» становится эталоном красоты «нагой поэзии». Слово «красота» теперь не пишется с большой буквы, но этическая ценность красоты повышается.

И не случайно Хименес заинтересовался японской поэзией — танка и хокку открыли ему новые возможности испанского стиха.

Заинтересовался он и поэзией Индии, переводил — вместе с женой — произведения Рабиндраната Тагора.

Хименес стремится к максимальной выразительности поэтического слова — и добивается этой выразительности. Стих его становится афористически точным, чеканным, «мускулистым». Кажется, что поэт спорит с самим собой: в ранних стихах он был изобильно щедр теперь он — предельно скуп. Там — все «внешнее». Здесь — все «внутри» стиха.

Наступила пора зрелости.

 

В 20-е годы Хуан Рамон Хименес — общепризнанный мастер, мэтр, учитель. Среди его учеников можно назвать Федерико Гарсиа Лорку и Рафаэля Альберти (оба они родом — тоже из Андалусии).

Хименес хорошо понимал, что искусство не может остановиться в своем развитии. Творчество было для него постоянной, никогда не прекращающейся внутренней работой, познанием себя и мира.

Менялся поэт Хименес. Менялся и мир — в том числе и поэтический мир — вокруг него. И Хименес заинтересованно следил за работой тех, кто пришел в поэзию после него, вслед ему.

Вот свидетельство Рафаэля Альберти, относящееся к середине 20-х годов: «Одного за другим открывал Хименес в те годы молодых поэтов, безошибочно определяя наиболее существенное в их даровании… Любовь и авторитет, которые Хуан Рамон снискал себе, беспримерны в истории испанской литературы. По нему, как по компасу, наша нарождающаяся поэзия выверяла свой путь, к нему приникала, как к живому, неиссякающему источнику вдохновения»[10].

 

Конец августа 1936 года. Хименес вновь пересекает Атлантический океан, вновь плывет в Америку — как 20 лет назад. Тогда все время штормило, но душа поэта была переполнена радостью — его ждала невеста. Теперь — океан спокоен, а сердце поэта сжимается от боли и скорби. Воз можно, он чувствует, что навсегда расстается со своей родиной. «Я почти не смотрел на воду, на море. Во время второго путешествия в Америку, столь не похожего на первое, я всем своим существом, душой и телом, был не с этим безмятежным, поражающе безмятежным морем, а с далекой, обезумевшей землей»[11].

Второй месяц в Испании льется кровь — идет братоубийственная война.

Для супругов Хименес начинается двадцатилетний путь изгнания.

Сначала местом жительства они выбрали Соединенные Штаты. Но уже через месяц, в сентябре 1936 года, Хименес и его жена уезжают в Пуэрто-Рико. Главная причина такого решения заключалась, конечно, в том, что здесь, на острове, лежащем в Карибском море, испанский поэт попадал в родную языковую стихию.

Но пребывание Хименеса в Пуэрто-Рико на этот раз было недолгим: Испано-кубинский институт культуры в Гаване пригласил поэта прочитать цикл лекций, и в конце ноября 1936 года Хуан Рамон Хименес и Зенобия Кампруби отплывают на Кубу. Здесь супруги Хименес прожили два года. Эти годы были временем напряженной творческой работы поэта — творчество помогало ему преодолеть разлуку с Испанией. Да, он был прав: «всем своим существом, душой и телом» он был «с далекой, обезумевшей землей». Война в Испании все еще продолжается… Хименес был «вечным испанцем» — и не мог от этого никуда деться, и не хотел быть никем другим. На Кубе он записал в «Поэтическом дневнике»: «Я влюблен в мой народ, в его обычаи, в его искусство, в его силу»[12].

В 1939 году Хименес и его жена уехали в Соединенные Штаты — на этот раз надолго. Но влияние испанского поэта на литераторов Латинской Америки, интерес к его творчеству со стороны латиноамериканских читателей не ослабевали и в 40-е годы. В этом Хименес смог убедиться во время своей краткой поездки в Аргентину и Уругвай в 1948 году.

Эта поездка, встречи с людьми, искренне любящими его творчество, словно вернули Хименесу молодость. Он ощущает прилив творческих сил, полон новых замыслов и еще на корабле, возвращаясь из Южной Америки в США, создает книгу «Глубинное существо» (Аnimal de fondo; 1949):

 

В утренних сумерках —

свет, неизвестно откуда идущий;

нет, он не приходит, он — есть,

он — всюду, он затопляет весь мир.

 

 

(«Que se ve ser»)

 

Нет сомнения, Латинская Америка, ее природа, ее поэзия оказывали на Хуана Рамона Хименеса благотворное воздействие.

А вот — факт из истории латиноамериканской литературы, говорящий и о влиянии Хименеса на поэзию континента, уже подарившего миру таких поэтов, как Рубен Дарио, Габриэла Мистраль, Сесар Вальехо, Мигель Анхель Астуриас, Хорхе Луис Борхес, Николас Гильен, Пабло Неруда, Октавио Пас… В 1940 году в Колумбии была создана группа «Камень и небо» (Рiedra y cielo), а ведь «Камень и небо» — это название сборника Хименеса, вышедшего еще в 1919 году. Поэты из этой группы оставили заметный след в колумбийском искусстве. Входил в нее и будущий автор «Ста лет одиночества» — в молодости Гарсиа Маркес писал стихи (они были опубликованы в газетах и журналах, но, к сожалению, в книгу не собраны).

 

…Пасмурным августовским вечером 1950 года Хименес почувствовал себя плохо. Его пытались лечить в нескольких больницах Вашингтона, но улучшения не наступало. «Вечному испанцу», ему нужна была Испания, но только не Испания каудильо Франко. Приспосабливаться Хименес не умел. Он признавал только одну диктатуру — свою собственную.

Если нельзя уплыть в Испанию — то можно перебраться в Пуэрто-Рико. И вновь — уже до конца жизни — Хуан Рамон Хименес и его жена уезжают на остров, где люди говорят по-испански.

А жизнь поэта подходила к концу.

 

Одно из важнейших слов в поэзии Хименеса — это слово «время».

Его стихи — напряженный разговор о жизни и смерти. Творчество не однажды помогало ему в дни, казалось бы, безысходного отчаяния преодолеть и победить страх небытия. Он знал, что творить стихи — значит творить жизнь, над которой уже не властно время, скупо отмеренное человеку судьбой.

Реальное время течет безостановочно. Но художник способен «остановить мгновение». Запечатлеть его на бумаге, показать его красоту. Важна и ценна каждая секунда жизни — ибо она неповторима.

Фернандо Верхесен писал о поэзии Хименеса: «Вся энергия поэта направлена на одно: спасти во что бы то ни стало любое впечатление, любой порыв, рожденный в самой глубине его существа»[13].

А сам Хименес еще в сборнике «Лето» (Estio; 1916) восклицал:

 

Словно бабочку — в самое сердце —

я хочу поразить тебя,

время.

 

 

(«Quisiera clavarte, hora…»)

 

И не случайно одну из своих главных книг назвал он «Вечные мгновения». И я рискнул сборник избранных произведений Хименеса, созданных в разные годы, назвать тоже — «Вечные мгновения»…

В той высшей реальности, которую создал поэт, существует только одно время — настоящее (во всех значениях этого слова). И только ради этой реальности, ради творчества стоило жить. Мгновения жизни, преображенные в стихи, становятся вечностью.

 

Наступил 1956 год.

Весной обострилась болезнь Зенобии Кампруби — рак. Началось медленное умирание.

25 октября Хуану Рамону Хименесу была присуждена Нобелевская премия.

Лишь на три дня пережила радостное известие его жена…

75-летний поэт остался один.

Пуэрториканцы всегда окружали Хименеса заботой и любовью. Но кто мог вернуть поэту его верную спутницу? И конечно, ничто не могло заменить ему Испании.

Во многих стихотворениях Хименеса встречаются слова «река» и «море». В ранних стихах он почти всегда давал конкретное описание такой-то реки, такого-то моря. Но в испанской поэзии — еще с ХV века — существуют образы-символы: «река — жизнь», «море — смерть». И Хименес в конце жизни все чаще стал использовать именно эти образы. Последний цикл его стихотворений называется «Реки, что уходят» (Rios que se van; 1951–1953).

Умер Хуан Рамон Хименес в столице Пуэрто-Рико — в городе Сан-Хосе — 29 мая 1958 года.

 

Еще в начале 50-х годов испанский поэт стал готовить свою итоговую книгу — «Третью поэтическую антологию» (Теrcera antolojia poéticа; 1957). В нее он отбирал только самое существенное из того, что было им создано с 1898 по 1953 год — из 39 книг. Вновь и вновь правил он свои старые стихи. Какие-то полностью браковал. Какие-то строки переписывал. Добивался максимальной точности каждого слова.

Антология стала образцовой. Она неоднократно переиздавалась в Испании. И данный сборник составлен на основе именно этой антологии.

Надо сказать: поэзия Хименеса пришла в Россию совсем недавно. Первая — довольно большая — подборка его стихотворений (в переводе и с предисловием Павла Грушко) была опубликована в декабрьской книжке «Иностранной литературы» за 1957 год. Затем в 60-е — первой половине 70-х годов появились переводы Овадия Савича и Анатолия Гелескула.

В 1977 году стихотворения Хименеса были опубликованы в 143 томе «Библиотеки всемирной литературы» (в этот том вошли произведения пяти испанских поэтов ХХ века: Хименеса, Антонио Мачадо, Федерико Гарсиа Лорки, Рафаэля Альберти и Мигеля Эрнандеса). Впервые русский читатель получил возможность достаточно полно познакомиться с творчеством Хименеса — в том «БВЛ» включены более 250 его стихотворений.

Наконец в 1981 году, когда отмечалось столетие со дня рождения великого испанского поэта, издательством «Художественная литература» было издано «Избранное» Хименеса: стихи разных лет и новеллы из книги «Платеро и я». В том же году книгу «Платеро и я» (в переводе А. Гелескула) выпустило издательство «Детская литература».

Неоднократно за последнее время стихи Хуана Рамона Хименеса включались в различные антологии испанской поэзии на русском языке.

Но вернемся в Испанию, а точнее — на родину Хименеса, в городок Могер.

Есть предание, что жители Могера видели, как отплывают каравеллы Христофора Колумба, отправившегося в 1492 году на поиски нового пути в Индию. Вскоре за океан поспешили испанские конкистадоры — огнем и мечом хотели они завоевать Новый Свет. Испания стала великой колониальной державой. Но прошло время и оказалось, что огнем и мечом мир не объединить.

Долговечнее оружия конкистадоров оказалось слово. Рыцарей наживы смог победить рыцарь Дон-Кихот…

 

Слава к Хименесу пришла стремительно и в Старом, и в Новом Свете. Его слово завоевало сердца и души уже многих поколений читателей.

Создав «Третью поэтическую антологию», Хименес построил свое — поэтическое — мироздание. Он исполнил то, что было предначертано ему судьбой на Земле — на «планете людей».

И наверное, он мог бы с гордостью сказать: я сделал все, что мог…

 

Виктор АНДРЕЕВ

 

 

Первые стихи (1898–1902)

 

1. На заре [14]

 

 

Ночь

устала

кружиться…

Сиреневых ангелов стая

погасила зеленые звезды.

 

Под фиалковым пологом

даль полевая

проступила,

из тьмы выплывая.

 

И вздохнули цветы и глаза разомкнули,

и запахла роса луговая.

 

И на розовой таволге —

о, белизна тех объятий! —

полусонно слились, замирая,

как жемчужные души,

две юности наши

по возврате из вечного края.

 

Перевод А. Гелескула

 

Прощание

 

 

Как горячо целую

твою ладонь живую!

 

(Калитка на запоре.

На сердце одиноко,

и нелюдимо в поле.)

 

С какой тянусь тоскою

за снящейся рукою!

 

Перевод Б. Дубина

 

 

 

— Найдем ли мы путь, живые,

туда, где она сейчас?

 

— …Но к нам она путь отыщет

и, мертвая, встретит нас.

 

Перевод А. Гелескула

 

Юность

 

 

Мы с тобой одни остались —

ты и я — в тиши балкона.

Ты моей невестой стала

этим утром полусонным.

 

…Вся природа в сладкой лени,

краски стерты, блеклы тени,

серо-розовое небо,

тускловатый свет осенний…

 

Я к тебе приблизил губы,

и, не поднимая взгляда,

ты подставила мне щеку,

расставаясь будто с кладом.

 

…Пожелтевших листьев груды

на глухих садовых тропах,

но еще разлит повсюду

аромат гелиотропов…

 

Я назвал тебя невестой;

ты молчание хранила,

но из глаз меланхоличных

две слезинки уронила.

 

Перевод Н. Горской

 

Юность

 

 

Когда сказал ей в тот вечер,

что я уеду наутро,

она, взглянув, улыбнулась,

но как-то странно и

смутно.

 

— Зачем ты едешь? — спросила.

— В долинах нашего края

такая тишь гробовая,

как будто сам умираю.

 

— Зачем ты едешь? — Я слышу,

что сердце крикнуть готово,

хочу кричать — и ни звука,

хочу сказать — и ни слова.

 

— Куда ты едешь? — Куда-то,

где выше небо ночное

и где не будет так тихо

и столько звезд надо мною.

 

Ее глаза потонули

в тиши долин беспробудной,

и, погрустнев, она смолкла

с улыбкой странной и смутной.

 

Перевод А. Гелескула

 

 

Грустные напевы (1902–1903)

Далекие сады (1903–1904)

Пасторали (1903–1905)

 

 

 

Заворожило излуку;

мирно забылась долина —

вся в зеленеющих ветлах

и белизне тополиной.

 

Словно душа ее дремлет,

и, околдованной дремой,

слышатся ей отголоски

флейты и песни знакомой.

 

Завороженные воды,

полудремотные струи;

сонно склоняются ветлы,

тихую заводь целуя.

 

И — все яснее и ниже,

ласковей все и приветней, —

небо в серебряной пене

нежит затоны и ветви.

 

Снилась мне эта долина

и эти воды в покое;

сердце к ним шло издалека,

чтобы уплыть за рекою,

но загрустило нежданно

от долетевшего звука;

кто-то старинную песню

пел над другою излукой.

 

Перевод Б. Дубина

 

 

 

Душе все роднее мглистый

закат над листвой сухою.

Коснись меня, луч осенний,

своей потайной тоскою!

 

Деревья сырого сада

размыто сквозят в тумане

и кажутся нареченной,

с которой все ждут свиданья,

и тянутся листья с тропок

подобно живым ладоням…

Листком обернемся, сердце,

и в палой листве потонем!

 

Приветный, потусторонний

закат золотит аллею,

и самое потайное

под зыбким лучом светлее.

 

Ласкающий листья отсвет

так нежен в касанье робком!

Созвучья иного лада

плывут по размокшим тропкам —

напевов и ароматов

согласие неземное,

что сад золотит нездешней

и вечной своей весною.

 

Сияние нежит листья

и, дымчато-золотое,

в душе зацветает смутной,

неведомой красотою.

 

Перевод Б. Дубина

 

 

 

Посох держа на плече,

смотрит пастух отрешенно,

как расплываются сосны

там, на краю небосклона;

тянется пыльное стадо,

тихое в час этот поздний,

и бубенцы под луною

все монотонней и слезней.

 

В белых туманах укрылся

хутор. Ни света, ни луга —

только сквозящая всюду

вечная чья-то разлука.

 

Речка в себе затаилась,

и, хоть не видно протоки,

из тишины непроглядной

слышно, как воды глубоки.

Все расплывается. Глухо,

словно над вымершим краем.

Лишь под луной золотою

плач бубенцов нескончаем.

 

Перевод А. Гелескула

 

 

Le vent de l'autre nuit

a jeté bas l'Amour…

P. Verlaine [15]

 

 

Под вечер осенний ветер

сорвал золотые листья.

Как грустно деревьям ночью,

как ночь эта долго длится!

 

Безжизненно-желтый месяц

вплывает в черные ветви;

ни плача, ни поцелуя

в его помертвелом свете.

 

Я нежно шепчу деревьям:

не плачьте о листьях желтых;

весной заклубится зелень

на ветках, дотла сожженных.

 

Но грустно молчат деревья,

скорбя о своей потере…

Не плачьте о желтых листьях:

и новые пожелтеют!

 

Перевод С. Гончаренко

 

 

 

Я не вернусь. И на землю

успокоенье ночное

спустится в теплую темень

под одинокой луною.

 

Ветер в покинутом доме,

где не оставлю и тени,

станет искать мою душу

и окликать в запустенье.

 

Будет ли кто меня помнить,

я никогда не узнаю,

да и найдется ли кто-то,

кто загрустит, вспоминая.

 

Но будут цветы и звезды,

и радости, и страданья,

и где-то в тени деревьев

нечаянные свиданья.

 

И старое пианино

в ночи зазвучит порою,

но я уже темных окон

задумчиво не открою.

 

Перевод А. Гелескула

 

 

 

Я просто сказал однажды, —

услышать она сумела, —

мне нравится, чтоб весною

любовь одевалась белым.

 

Глаза голубые вскинув,

взглянула с надеждой зыбкой,

и только детские губы

светились грустной улыбкой.

 

С тех пор, когда через площадь

я шел на майском закате,

она стояла у двери,

серьезная, в белом платье.

 

Перевод Н. Ванханен

 

 

 

В то утро весеннего дня

она обнимала меня,

и, дол покидая зеленый,

пел жаворонок полусонный

про утро весеннего дня!

 

О бабочке — о белокрылой

летунье над пашнею стылой —

я ей рассказать не успел,

услышав: «Люблю тебя, милый!» —

и рот ее розой зардел!

 

Пылающими лепестками

меня ее рот покрывал,

а я ей глаза целовал…

«Хочу, чтоб своими устами

меня ты всю жизнь согревал!..»

 

А небо весеннего дня

синело спокойным забвеньем.

И жаворонок с упоеньем

немые будил зеленя,

в дремотной округе звеня

хрустальным сияньем весенним —

в то утро весеннего дня!

 

Перевод П. Грушко

 

Рассвет

 

 

Баюкая птичью стаю,

под вихрем слабеют ветви.

Три раза мигнул зеленый

маяк. Ни сверчка на свете!

 

В какую даль ураганом

забросило дом от дома!

Как тропы непроходимы!

Как прежнее незнакомо!

 

Все чудится не на месте.

И только цветы в аллее,

как вечером накануне,

сквозят, изнутри светлея.

 

Перевод Б. Дубина

 

 

 

Я ли хожу одиночкой

в комнатах дома ночного

или бродивший за садом

нищий сегодняшний?..

Снова

вглядываюсь, и все здесь —

то же и словно иное…

Я ведь уснул уже? Разве

не зеленел под луною

сад мой? Окно было настежь…

Небо цвело синевою…

Сумрачен сад мой, а небо —

ветреное, грозовое…

Кажется, с черной бородкой,

в сером я был, вспоминаю…

Я — с бородой поседевшей,

в трауре… Эта ночная

поступь — моя? Этот голос,

что и томит и тревожит, —

мой или эхо чужого?

Я — это я? Или, может,

сам я — бродивший за садом

нищий сегодняшний?

Снова

вглядываюсь… Ненастье…

сумерки сада ночного…

Дом обхожу… Или длится

сон? Борода с сединою…

Вновь озираюсь, и все здесь —

то же и словно иное…

 

Перевод Б. Дубина

 

 

 

«Не было никого. Вода». — «Никого?

А разве вода — никто?» — «Нет

никого. Это цветы». — «Нет никого?

Но разве цветы — никто?» —

 

«Нет никого. Ветер прошел». — «Никого?

Разве ветер — никто?» — «Нет

никого. Воображенье». — «Нет никого?

А разве воображенье — никто?»

 

Перевод О. Савича

 

 

…Par délicatesse

J'ai perdu ma vie

A. Rimbaud [16]

 

 

Черный ветер. А в черном ветре

ледяная луна бела.

В эту ночь Всех Святых[17]повсюду

причитают колокола.

 

Со свинцового неба в духе

романтизма минувших лет

на сухие стволы часовен

темно-синий струится свет.

 

И гирлянды цветов, и свечи…

Как рыдают колокола!

…Черный ветер, а в черном ветре

ледяная луна бела.

 

Я бреду по дороге — мертвый,

в сонном свете, но наяву;

и мечтаю, мертвец, о жизни,

безнадежно немой, зову

тех, кто сделал меня безгласным…

 

Пусть искусаны до крови

мои губы, но снова красной

стала кровь моя от любви.

 

Сердце требует возрожденья,

тело — сильных и нежных рук,

улыбнуться мечтают губы

и, прорвавши порочный круг,

искупить проливные слезы

всех изведанных мною мук.

 

Только разве отпустит сердце

глубочайшая из могил?

Завтра год, а быть может — больше,

как его я похоронил.

 

Холодок сентиментализма.

Черный ветер. Луна — бела.

В эту ночь Всех Святых повсюду

причитают колокола.

 

Перевод С. Гончаренко

 

 

 

Ко мне обернешься, плача,

в разгаре цветенья сада, —

ко мне обернешься, плача,

и я повторю: — Не надо.

А сердце в оцепененье

замрет, отходя от тяго г…

И сестринских пальцев тени

на лоб мой горячий лягут.

Я встречу твой взгляд печальный,

печалясь тобой одною.

Я встречу твой взгляд печальный,

с его добротой родною.

И спросишь ты: — Что с тобою? —

Но в землю взгляну я немо.

И спросишь ты: — Что с тобою?

И снова взгляну я в небо.

И вдруг улыбнусь в ответ,

— ты вздрогнешь, как от угрозы, —

и я улыбнусь в ответ,

чтоб вымолвить: — Вытри слезы…

 

Перевод А. Гелескула

 

 

 

Женщина рядом с тобой…

Музыку, пламя, цветок —

все обнимает покой.

Если с тобой ее нет,

сходят с ума без нее

музыка, пламя и свет.

 

Перевод М. Самаева

 

 

 

В полях печально и пусто,

одни стога среди луга.

Ложится вечер осенний,

и пахнет сеном округа.

 

Проснулся плач соловьиный,

а сосны замерли сонно,

и стал так нежносиренев

над ними цвет небосклона.

 

Уводит следом за песней

меня тропа луговая,

и веет осенью песня,

Бог весть кого отпевая, —

поет, как пела когда-то,

зовя ушедшего друга,

и падал вечер осенний,

и пахла сеном округа.

 

Перевод А. Гелескула

 

 

 

Нет, не из этого мира

звон ваш… И стужа сырая

стелется слезным туманом,

смутный мой облик стирая.

 

Зимней зеленой луною

катятся в ночь ваши стоны,

колокола. В полнолунье

дали страшны и бессонны.

Ночь, и, пока вы звените,

погребены все живые,

а погребенные живы,

наглухо двери входные,

настежь могилы…

 

О ночи

с зимней луною зеленой!

Колокола под луною!

Звон… Или плач отдаленный?

 

То, что на западе плачет,

плачет и там, на востоке,

плачет и в городе спящем,

где фонари одиноки,

плачет и в море бессонном,

плачет и в утренней рани,

где серебрится печально

свет над ночными горами.

 

Где вы, в каком вы селенье,

звонницы стужи? Который

час вами пробит? Сознанье

меркнет, не видя опоры.

Гибельный зов запредельный

звона, подобного стонам,

колоколов одичалых

в инее звезд!

 

И за звоном

слезный туман наплывает

и разливает потоки,

смыв меня с улицы спящей,

где фонари одиноки.

 

Перевод А. Гелескула

 

 

 

Встречают ночь переулки.

Все стало тихим и давним.

И с тишиною дремота

сошла к деревьям и ставням.

 

И ранние звезды юга

забрезжили в небе вешнем —

в печальном апрельском небе,

фиалковом и нездешнем.

 

Горят за оградой окна.

Скулит у ворот собака.

На синеве чернея,

возник нетопырь из мрака.

 

О желтая дымка лампы

над детским незрячим взглядом,

и вдовьи воспоминанья,

и мертвые где-то рядом!

 

И сказки, что мы при звездах

рассказывали когда-то

апрельскими вечерами,

ушедшими без возврата!

 

А сумрак велик и нежен,

и слышно на отдаленье,

как ночь окликают зхом

затерянные селенья.

 

Перевод А. Гелескула

 

 

 

(Лето)

 

Сторож гремит на бахче

медью, и звон ее дальний

катится вслед за ворами

к темному бору, садами.

 

Вот уже нет никого,

и в одиночестве бора

смутно вдали проступают

темные мертвые горы.

 

Среди полей человек

выглядит крошечным, грустным…

Август. Сквозь дымку луна

катится грузным арбузом.

 

Перевод М. Самаева

 

 

 

Склоном земным исполин,

точно дозорный, взбирался

и далеко был виден

лунной помятой кирасой.

 

Передвигая руками

скалы и сосны, огромный,

огненным гребнем срезал он

крохотные загоны.

 

Вглядывался: ни души

на поле… И, безразличен

людям, шагал за своей

странной и грустной добычей.

 

Перевод М. Самаева

 

 

 

В лазури цветы граната!

Матросская слобода!

Какое легкое небо

и как листва молода!

 

Изменчивый ветер моря!

Матросская слобода!

Обветрена, сероглаза,

и горе ей не беда!

 

И женский голос заводит:

«Морской обычай такой —

мужчине море законом,

а сердцу — ветер морской!»

 

— Святая мать кармелитов[18],

пошли нам ясные дни

и наши весла, мадонна,

своей рукой осени΄!

 

…Под вечер воздух мерцает,

закат — как сон наяву,

и капли слез золотые

вдали кропят синеву.

 

— Как будто ветер вернулся

и даль морская близка —

и всех затерянных в море

нашла глазами тоска.

 

Изменчивый ветер моря!

Матросский родной очаг!

На сердце ладанка с лентой

и синий холст на плечах!

 

В лазури цветы граната!

Веселье в ладу с тоской.

Мужчине море законом,

а сердцу — ветер морской!

 

Перевод А. Гелескула

 

 

 

Вечерние дороги

свела в одну ночная.

По ней к тебе иду

и как дойти — не знаю.

 

По ней к тебе иду,

далекий, как зарницы,

как отголосок ветра,

как запах медуницы.

 

Перевод А. Гелескула

 

 

 

Селенье. Над темноватой

черепицей покатой

плачет зеленое поле

колокольчиком и цикадой.

 

Время мышей летучих

и ангелов сладкоголосых.

С косой на плече и с песней

косарь идет с сенокоса.

 

Кротких коров мычанье,

и веселый ребячий гомон,

и небесно-белые дымы,

и запах тепла и дома!

 

И луна, — сквозь дальние сосны

проплыв золотистым диском, —

наводняет пустыню поля

своим хрусталем игристым.

 

Перевод Н. Горской

 

 

 

Одним из колес небесных,

которое видит око,

на пустошь луна вкатилась

и ночь повезла с востока.

 

И на холмах собаки,

в потемках едва заметны,

закинув голову, лают

на свет округлый и медный.

 

А воз везет сновиденья

и сам едва ли не снится.

Лишь далью звезд обозначен

его незримый возница.

 

Перевод А. Гелескула

 

 

Забвение (1906–1907)

Весенние баллады (1907)

Элегии (1907–1908)






Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском:

vikidalka.ru - 2015-2024 год. Все права принадлежат их авторам! Нарушение авторских прав | Нарушение персональных данных