ТАНЕЦ СЕМИ ПЕПЛОСОВ 4 страница

— А воды из рек в бутылочках? — издевательски спросила Сфинга.

— В том то и дело: наши идеи — наша тюрьма, — ответил Николас и терпеливо последовал за компанией, которая уже двинулась в путь.

Они стали подниматься по ступеням. Впереди шли Калликлис, Сфинга и Нондас, позади — Николас, Лала и Стратис. Выше поднимались шумные немцы: слово «Бедекер» то и дело проскальзывало в их разговорах.

— Калликлис говорит восхитительно, — сказала Лала, — только иногда возникает впечатление, что речь его скользит по безразличному человеку, который ощупывает другие вещи.

— Что еще за вещи? — спросил Николас.

— О, ничего плохого! Ну, например, гуляет или пьет кофе.

— А о чем он говорил? — спросил Стратис.

— О золотом руне. Он говорил, что это — символ вечного любовного порыва. Не знаю, как это объяснить. Он говорил о новой науке — о психализе.

— Молодчина, Лала! — сказал Николас. — О психоанализе. Устами невинного глаголет истина.

— Я так порядком и не поняла. Он говорил, что мы не знаем, что любим. Но говорил он с таким порывом.

Немцы на вершине лестницы завопили. Они все вместе обняли первую встреченную колонну, словно желая повалить ее. Колонна не рухнула, и это, казалось, принесло им особое удовлетворение. Они растворились в единогласном «Ja!». Придя на то же место, Стратис посмотрел назад. Мраморные ступени были совершенно пусты. «Прощай, сигилларий», — сказал он одиноко. Он рыскал по Акрополю, словно исследуя корабль, на который только что поднялся. Погруженные в лунный свет мраморы утратили свою тяжесть и казались веществом, которое растворяется при одном взгляде на него. Контур Гиметта на горизонте еще прорисовывался. Он и задержал на мгновение его взгляд.

Он стоял у переполненного народом восточного пиргоса. «Отсюда вот бросаются самоубийцы». Он узнал голос уроженца Ионических островов. Другие пели баркаролы. Он направился к Музею и натолкнулся на Лалу. Стройная, с высоко поднятой головой и как бы опрокинутой спиной, она, казалось, вдыхала свет.

— Я тебя искала. Хочу сказать тебе кое-что. Я подумала, что с минуты на минуту может прийти Саломея, а в другой раз я, пожалуй, не смогу сказать это.

— Исключено, что Саломея придет. Я это знал, — поспешно ответил Стратис, и ему стало не по себе от собственной лжи.

Талия у нее была невероятно узкая. Руки ее обладали неизменным блеском. Тяжелые косы охватывали тяжелыми проблесками лицо, оканчивавшееся в полости носа глубокими впадинами. «Странно, ее глаза сегодня не тусклы и тело тоже. Почему же она на такой глубине?» — спросил он себя.

Лала продолжила, сосредоточившись на своих словах:

— Минувшей ночью мне приснилось, будто я была домом, полным мрака. Это все. Я подумала, что это могло бы помочь тебе.

— Давай присядем где-нибудь, — сказал Стратис.

Они прошли дальше. У Парфенона затерялись в беспокойной толпе и стали слушать человека в черном, который размахивал руками между колоннами, восклицая:

— Горе им, потому что идут они путем Каиновым, предаются обольщению мзды, как Валаам, и погибают, упорствуя, как Корей. Пиршествуя с вами, они без страха утучняют себя. Это — безводные облака, носимые ветром; осенние деревья, бесплодные, дважды умершие, исторгнутые.[85]

— Браво, Бацакаца! — раздались голоса.

Человек в черном вытянул шею. Голос его стал пронзительным. На голове у него была шляпа.

— Оглянитесь вокруг: храмы похоти пали! Пал Вавилон, город великий, и стал обиталищем демонов, потому что вином блуда своего напоил он все народы. Грехи ваши достигли неба, и близится смерть…[86]

Толпа бурлила:

— Ба! Ба! Баца! Каца! Ба! Ба! Баца! Каца!

А тот визжал:

— …Грядут и смерть, и скорбь, и голод, и пламя, которые поглотят вас. Покайтесь! Покайтесь!

Толпа заволновалась и двинулась на него. Бацакаца исчез внутри Парфенона.

Южная сторона Парфенона, в середине своей, была самым освещенным и тихим местом на Акрополе. Они уселись там на ступени.

— Здесь все совсем по-другому, — сказала Лала, все столь же внимательно произнося слова, — но и тогда луна была такой же. Дул жаркий ветер, неся множество мух и комаров. Мы собрались на веранде. Фанатичная толпа двигалась, словно муравейник, устремляясь к мосту у нас перед глазами. Впереди был флаг и бил барабан: «там-там, там-там, там». Толпа двигалась с глухим гулом, а течение реки было грязно-желтым. Посреди моста барабан вдруг резко замолчал. Барабанщик упал наземь. Несколько человек подняли его и понесли. Остальные задержались, словно стоячая вода, не знающая, куда двигаться. Словно в этом «там-там» и состояла вся их жизнь, а теперь у них не было ничего, и они стали озером.

— Где происходило все это? — удивился Стратис.

— Далеко, в Азии, два года назад.

— Возможно, весь вопрос в том, чтобы найти какое-нибудь «там-там», только, видишь ли, барабанщик от нашей воли не зависит.

Перед ними прошел Бацакаца в своей черной шляпе. Он разговаривал с коротышкой, который сопровождал его подпрыгивающей походкой и, отвечая, поднимал голову.

— Что это они задумали? — сказал Стратис.

— Бацакаца и тот, другой? — спросила Лала.

— Другой — это гид по Акрополю на всех языках.

Стратис опять подумал, что Саломея не пришла.

— Зачем мы появились на свет? — сказала Лала. — Зачем появилось на свет все это? Боже мой, это озеро, которое постоянно мельчает!

Тогда они услышали, как кто-то растроганно говорит:

— Вот гляньте-ка: майор вот Папафигос,

Он на кобылке, а зовут кобылку Искра.

И очень правильно ее назвали Искрой,

Скакала ведь она, как искра.

Стратис оглянулся. Два человека, по виду из простонародья, сидели чуть выше, на верхней ступени. Один из них спросил:

— Что это ты вспомнил про это, Хлепурас?[87]Где теперь душа храброго Папафигоса? Где теперь души всех тех людей, да и этих вот, которые построили эти сооружения, где они?

— О них скажут, что это наши души, Сосунок, — ответил его товарищ. Они казались подвыпившими.

— Ну и что из того, если мы того не знаем? — сказал Сосунок.

— А разве мы всегда знаем, что знаем то, что знаем? — сказал Хлепурас. — Я вот столько лет вожу трамвай. Патисья — Амбелокипи, Амбелокипи — Патисья. Звонок — вперед! Звонок — стоп! А потом снова все сначала. Что такое моя жизнь? Колесо. А что я еще умел? Недавно вот вагон поломался, и я вышел. А за нами еще один вагон шел. Я видел, как он мчался вверх по рельсам, летел, — ну как тебе сказать, — как ракета. С тех пор мне в голову иногда приходит мысль, что, может быть, я не буду ездить все время по одному и тому же кругу, и, может быть, тоже поднимусь вот так.

— Эх, папаша! — вздохнул Сосунок.

— Я старик, и поэтому имею право прощать, — вздохнул в ответ водитель.

— Смотри только, не свихнись, — сказал Сосунок. — Был у меня коллега, который тоже ходил с граммофоном. Однажды говорит он мне: «Я — человек благородный, не то, что вы, дешевки, бродяги с лейками. Я — музыкант с достоинством. Я играю в туберкулезном санатории. Пластинки, которые крутят туберкулезникам, — разные там Травиаты да Тоски — дешевые. Платят мне что надо». В конце концов он подхватил Травиату и приказал долго жить.

— Господь да упокоит душу его, — почти трагически сказал Хлепурас.

— Аминь! — ответил Сосунок. — Пора уходить.

Они двинулись на запад, когда раздался уже первый свисток. Рупор граммофона на плече у Сосунка казался орудием Плутона.

— Пошли и мы, — сказала Лала.

Тогда раздался второй свисток, и появилась Саломея.

— Я опоздала. А другие где?

Волосы у нее были растрепаны, голос запыхавшийся. Стратис указал на Лалу, которая в одиночестве шла к храму Ники:

— Поторопись, если хочешь застать их. Ты пропустила историю Калликлиса о золотом руне…

— Иначе не получилось. К счастью, успела…

— Золотое руно, говорил Калликлис, это символ вечной любви. Все мы стараемся заполучить ее, но не умеем…

Саломея прервала его. Никогда она не была так покорна:

— Прости, пожалуйста. Я опоздала только ради тебя, пришла только ради тебя.

Стратис ответил все тем же безликим голосом:

— Я столько ждал в жизни, что научился считать естественным тщетное ожидание: если увидишь девушку без шляпы, которая поворачивает за угол на тротуаре у Музея, трамвай будет переполнен и не остановится; если увидишь такси, номер которого оканчивается на четверку, табачника в киоске не будет; если увидишь небритого человека с губами, сморщенными настолько, что не слышно его свиста, того, кого ты ожидаешь, ожидаешь зря.

Саломея попыталась было подстроиться под его тон:

— И ты увидел небритого человека со сморщенными губами?

— Конечно же, увидел, — сказал Стратис. — И ты прекрасно знаешь, что это не был г. Фустос или Фускос.

На мгновение она застыла, словно пораженная громом, а затем вцепилась ему в руку и заговорила прерывающимся голосом:

— Выслушай меня. Да, это правда: он занимался со мной любовью. Я только что оставила его. Я должна была, должна была испытать себя. Я ужасно измучилась за этот месяц. Теперь я знаю: ты можешь взять меня на этих мраморах, можешь убить меня, только оставь эту бесчеловечную сухость.

Она была возбуждена. Груди ее свободно двигались под платьем, словно плоды под листьями. Он чувствовал ее тело, растворившееся при лунном свете, лежащее на мраморе, на горном хребте, и дышал им. Он склонился было над ней. Сторожа свистели теперь перекрестно со всех сторон. Взгляд его упал на последнюю пуговицу ее платья: она была расстегнута. У него возникло чувство, что какой-то идиот бьет его железной палицей по голове.

— Кажется, магазин наш уже закрыт, — сказал он и пошел вслед за остальными.

Все встретились в Пропилеях. Сфинга посмотрела на нее без удивления:

— Ах, ты пришла? Ну, как? Понравились работы Фустоса? Видела, как удачно получается у него обнаженное тело?

Саломея резко сказала:

— Пошли, Мариго! Пошли, Лала! Я возьму такси.

Такси остановили чуть ниже. Лала шла последней. В помутневшем разуме Стратиса возник образ Исаака, идущего на заклание.

— Уф! — вздохнул с облегчением Калликлис. — Теперь пошли к девочкам.

— Кто этот Фустос? — спросил Нондас, словно не услышав предложения.

— Торговец йогуртом, — ответил Николас.

— Пошли к девочкам, — сказал Стратис.

— А я-то думал, что ты ни за что не пойдешь, — удивленно сказал Нондас.

— Акрополь нас преобразил, — сказал Калликлис. — Да здравствует Акрополь! Вперед!

Они стали спускаться к Анафиотике.[88]Войдя в узкие улочки, натолкнулись на гида по Акрополю, который ковылял впереди.

— Покайтесь! — крикнул гиду Стратис, обгоняя его.

— А! Бацакаца… — ответил тот. — Человек борется за выживание: что поделаешь? Возьму его, и пропустим по стаканчику.

— Спокойной ночи, — сказал Стратис. — Мы еще увидимся.

— Кто это? — спросил Нондас.

— Надежный сутенер. Как-нибудь я вас познакомлю.

Нондас обернулся и посмотрел на оставшегося позади человека, словно желая запечатлеть в памяти его образ.

Очень тихо и очень терпеливо Николас прошептал:

— «Retournons a nostre propos. — Quel? chier? — Non, mais torcher le cul».[89]Переведи, Нондас.

И засмеялся все с тем же выражением снисходительности.

Они вышли на улицу Эолу и прошли до переулка у церкви Святого Константина. В момент их приближения дверь поглотила три тени неопределенного вида. Они постучались. Им отворила беззубая старуха. На лице у нее было выражение стюарда, который заботится о пассажирах, страдающих морской болезнью.

— Не желаете ли зайти завтра? Сегодня желающих хоть отбавляй, — сказала она, но затем, узнав Нондаса, добавила: — Ну ладно, проходите.

Узкий открытый проход вел к деревянной лестнице. Мокрый цемент блестел в белесом свете луны, по которому они теперь ступали. Развешанные в глубине простыни казались лиловыми. Старуха отшвырнула пинком кошку, запутавшуюся у нее под ногами, и стала подниматься. Ступени скрипели. Стратис шел последним. На лестничной площадке остановились. Другая дверь и другой коридор, полутемный. Там, в глубине задвигалась какая-то фигура.

— Домна! — позвал Нондас и торопливо пошел вперед.

До Стратиса донеслось смутное бормотание, напомнившее молебен, услышанный за границей три года назад. Нондас вернулся обратно. Следом за ним шла полная низенькая женщина. Черная лента стягивала на талии розовую рубашку, которая едва прикрывала бедра. Она смерила взглядом всех, одного за другим, и сказала:

— Подождите немного. Я вас устрою.

Они стали ждать. Вдруг раздалась песня граммофона:

Не бойся, не бойся,

Не бойся больше,

Тебе уж скоро будет хорошо…

— Да это же Сосунок! — догадался Стратис.

Они ждали дальше. Калликлис, казалось, был в прекрасном расположении духа:

— С той минуты, ребята, как мы вошли сюда, я все ломаю голову вот над чем. Однажды летом прошлого года пошел я в «Афиней». Главным номером вечернего представления была женщина, которая должна была раздеться на сцене догола. Субботний вечер, театр забит до отказа. Уже выступили акробаты, фокусники, чревовещатель, наконец долгожданная минута настала. Декорация: столик с зеркалом и стул. Скрипка заиграла тоскующую мелодию. Вышла высокая смуглая женщина, села, посмотрела в зеркало, сделала вид, будто ей жарко. Затем она стала посреди рампы и принялась снимать с себя одежду. Все это она делала очень неумело, бедняжка. Скрипка затянула жалобу. Когда она дошла до трусиков и лифчика, загремел барабан. Она сняла и это…

— И что же дальше? — спросил Нондас.

— Безудержный раскатистый смех сотряс весь театр. Нужно сказать, что тело у женщины было прекрасное: ничего смешного, совсем наоборот. Почему же смеялись? В этом-то и вопрос.

— Нашли замену побиванию камнями.

— Нашему племени чужда сентиментальность, — сказал Нондас.

Отворившаяся дверь породила чьи-то усталые шаги. Появились двое мужчин, один за другим, и прошли мимо. От них сильно несло винным перегаром. На плече у второго был рупор граммофона.

— Брось, ты в этом совсем не виноват, — пробормотал Сосунок. — Виноват Акрополь.

— Акрополь-разакрополь. У меня угрызения совести! — ответил Хлепурас.

— Нет! Послушай меня. Я — артист и знаю это. Я прав, — сказал Сосунок.

Хлепурас ответил безнадежно:

— Конечно же, ты прав. Кто не прав, сидит в тюрьме, но…

Дощатая лестница заскрипела снова. Когда рупор исчез, снова появилась Домна. Комната, в которую она отвела их, представляла собой куб с синими стенами, двумя диванами и столиком посредине, над которым повис голубой свет.

— Нужно чуточку подождать. Работы сегодня слишком много, — сказала Домна.

Грудь ее казалась неподъемной. Нондас заговорил сладким голосом:

— Ничего. Тебя и еще одной вполне хватит. Мы здесь все друзья. Даже тебя одной нам хватит.

— Нет уж, — возразил Калликлис. — Так мы до рассвета не управимся.

— Минуточку, — сказала Домна. — Думаю, Кула уже закончила. Пойду, приведу ее.

Стратис поглядел на стены и подумал о развешанных внизу во дворе простынях.

— Эх, ребята! — сказал Николас. — Не кажется ли вам этот свет арестованным лунным светом?

— Акрополь грешников, — сатанинским голосом сказал Нондас.

Никто не засмеялся.

Калликлис почувствовал необходимость сопротивляться или выпрыгнуть из окна. Он посмотрел на Стратиса: того и вовсе не существовало.

— Ты, Нондас, — Приап и осел Силена в одном теле, — сказал Калликлис. — Когда Приап чувствует похоть, осел ревет. Результат — зизифус.

Николас громко рассмеялся. Стратис тоже.

— Почему же зизифус? — спросил он.

— Потому что мне так хочется, — ответил Калликлис.

Он ощущал торжество победителя. Он был неудержим. Ужасно доверительным тоном он продолжал упрямо:

— Теперь слушайте. Дайте честное слово, что не разболтаете! Я трахнул Сфингу.

— Кого? — спросил Нондас, воздевая руки к небу.

— Ну, Мариго, или как там еще ее зовут? После того вечера в таверне — помнишь, Николас, ты еще напился и принялся болтать? — я столкнулся с ней на улице. Она посмотрела на меня издали так, будто хотела выпить. «Хочу посмотреть вместе с Вами „Блудницу Императрицу“», — сказала она. «Чудесно! С удовольствием», — ответил я. Чушь. Кафешантан в Чикаго. Но дама уже терлась ляжкой о мою ляжку. Потом ей захотелось на холм Филопаппа. Мы пошли. Она несла всякую чушь об упадке Европе и прочее в том же духе. Будто мне не все равно, даже если вся Европа пойдет ко дну? В конце концов надоело — и получился Филопапп.

— Нет! — запротестовал Нондас.

— Да! — сказал Калликлис. — Живот у нее весь в родинках. Их там столько, как маслин в бочке. Не веришь — посмотри сам.

Нондас покраснел:

— Ты грубый.

— Я искренний.

Дверь отворилась, и вошли две девицы. Кула была высокая, с черными волосами. Ее продолговатое лицо казалось истоптанным. Зеленый халат с широкими рукавами и замысловатыми рисунками был распахнут до пояса, открывая недоразвитые обвислые груди. На лице Нондаса отразилось удовольствие: он поднялся, как автомат.

— Мы заждались, — сказал он ей. — Давай начнем.

Кула вернулась к двери. Ее широкие рукава трепетали в тусклом свете.

— Будь повнимательнее, чтобы осел не заревел, — крикнул ему, засмеявшись, Калликлис.

— О чем вы говорили? — спросила Домна.

— О моей невесте! Я спрашивал ребят, жениться ли мне на ней или не жениться.

— Женись, — сказала Домна. — Все честные одинаково лживы и лицемерны. Какую ни возьми, все равно рога наставит. Только что у меня был отец семейства, который пришел за утешением, потому что застал жену с котярой из бакалейной лавки. Пожилая женщина, четырех детей имеет, а стыда никакого. Кровать скрипела, так включили граммофон, чтобы ребенок в соседней комнате не слышал.

— Должно быть, это был тот, с рупором, — сказал Стратис.

— Он самый, — сказала Домна. — Но пора и нам приступать к делу: за дверью еще многие дожидаются. Кто первый?

— Иди, — сказал Калликлис Стратису, похлопав его по плечу.

Кровать была очень старая. Ее четыре точеные колонны смотрели в разбитый потолок. Домна сняла рубаху и легла. Усевшись на единственном стуле, Стратис рассматривал ее толстые колени. Лежала она на боку, и грудь ее спокойно отдыхала на белой простыне, словно фасад.

— Приходилось ли тебе видеть Кариатид? — спросил ее Стратис.

— Слушай, парень, ты пришел трахаться или издеваться?

Стратис хотел было подняться, но ноги не повиновались. Он порылся в карманах, собрал все деньги, которые были у него, и отдал ей:

— Я не пришел издеваться. Я пришел, как человек с рупором. Кариатиды — это такие статуи.

Домна удивленно взглянула на него и принялась считать своими толстыми пальцами купюры.

— А это — по ошибке, — сказала она, возвращая неиспользованный билет Саломеи.

Стратис бросил его в стоявшее рядом ведро.

— Откуда ты?

— Из Айвали.[90]

Он смотрел на нее еще некоторое время. Если бы она была мертва, это было бы то же самое. Взгляд остановился на отметине на ее боку.

— Нож прошелся сверху по коже. Один мальтиец в Пирее.

— Доброй ночи, — сказал ей Стратис.

Она поднялась и подошла к нему. Он ощутил ее тепло. Тогда он заметил, какой уставшей была ее грудь. Словно избитая плетью.

— Если придешь снова, денег не возьму, — сказала она очень просто.

Крестьянка, сидя на пороге дома, кормила грудью ребенка в очень давние времена. Он наклонился, поцеловал ее в плечо и вышел в ночь, не думая о других.

НОЧЬ ТРЕТЬЯ

Тяжелый грохот ворвался в оцепеневший мозг Стратиса[91]и разбудил его: упал тяжелый карниз с перекладиной гардин. Он поднялся, отодвинул карниз и отряхнул руки от скопившейся на гардинах пыли. Наступил вечер. Слабый электрический свет освещал растения у Музея. Звуки пианино по соседству мешались с металлическим звоном трамвая. Он вылил на себя два ведра воды и сел за стол.

На стопке книг лежал конверт. Стратис взял его, некоторое время рассматривал почтовые штемпели, затем распечатал и прочел:

«Париж, 27 апреля

Дорогой Стратис, вот уже почти два месяца, как получил твое письмо. Только сегодня нашлось время ответить. Все это время очень много работал над диссертацией. Тема необычайно заинтересовала меня и, думаю, тебе понравится: „Платоновские идеи в поэзии символистов“. В эти дни пишу главу о Малларме.[92]Жаль, что тебя здесь нет. Так хотелось бы услышать твое мнение. Часто вспоминаю, как страстно мечтал ты о возвращении. Никого не желал слушать. Говорил, что иного спасения нет, что тебе не хватает земли. Однако думаю, что земля есть всюду, где можно работать. Я здесь иностранец, но надеюсь сделать кое-что. Разве можно сделать это в Греции, где все уничтожают, как саранча? Кажется, ты писал мне об этом…

Вечером был вместе с Н. в Люксембурге. Прелестная весна. Мы отправились с вечерним барабанным боем. Вчера она пошла послушать „Царя Давида“ и встретила Ф., которую не видела уже несколько месяцев. „Постарайся удержать свое счастье, — сказала она ей. — Это очень много значит, когда рядом кто-то есть. А у меня нет уже даже собаки“. Она очень изменилась после своей последней неудачи. Рука у нее значительно лучше, однако неизвестно, сможет ли она еще когда-нибудь играть.

Пишу тебе это потому, что знаю, как сильно ты любил ее. Тогда, когда мы виделись, она была одной из самых замечательных женщин в мире. Кто знает, куда теперь ведет ее судьба.

Пытался писать тебе без галлицизмов и французских слов…».

Стратис бросил письмо в ящик стола и с силой задвинул его. Он уперся лбом в ладони и закрыл глаза.

Он ушел с концерта и гулял по берегу реки. Был поздний вечер. Тяжелые грузовики проезжали, оставляя за собой сотрясение. Играли «Симфонию ре» Франка. Темп allegro non troppo все нарастал, нагромождался и рассыпался кучей осколков по грязным плитам среди бескрайнего города вместе с ним. Страстное желание выразиться переполняло сердце. Он чувствовал голос свой нечленораздельным до скончания веков. И снова музыка, и снова слова в его устах, жесткие, словно галька. «Далеко на Западе два года назад…», «Далеко на Востоке два года назад…», — шептал он, — «стоячие воды, не знающие, куда течь… среди немого лунного света…». Он огляделся по всем четырем углам комнаты. Перед ним — шкаф с зеркалом, справа — поломанная кровать, в левом углу — иконостас, один из скудных осколков его детства. Затем — окно с рухнувшей перекладиной и книжный шкаф. Он сделал движение рукой, желая взять книгу. Рука вернулась пустой. Другой рукой он взял перо и написал:

Когда остался один на Акрополе Стратис,

Взошел на камень он и сказал вот что:

Неисчислимо луны сиянье!

Обломки, строительные подмостки!

О, разбитые вдрызг колонны!

О, великая неразбериха!

О, бегство!

Сфинга, Лала и Калликлис ушли.

Нондас и Николас ушли.

И Саломея ушла.

О, справедливость!

Женщины, которых я любил, были нежными: разве что расставание поспешно облачило их в железные одеяния.

Я еще не свободен, и потому говорю. Меня связывают эти белые очертания, которые белы даже более, чем Григорий Акрагантский в Дафнийской церкви.[93]Но когда я вскоре останусь без помех в моем одиночестве, я буду жить снова, — я ведь это знаю, молчаливый, как прежде, потому что не буду решать, к чему прикоснуться перво-наперво, и все станет волшебством.

Чем был я, влача ноги в сумраке больших городов? Чем был я, бродя в тоске между Омонией и Синтагмой? Тенью. Возможно, мечтой других.

Сменяющие друг друга тяжелые здания, толпа, которой ни ты не знаешь, ни она тебя не знает, единственная забота которой в том, чтобы износить твою одежду, твои мысли, твое сердце. А ты все подмечаешь: пальто, которые нельзя носить со вчерашнего дня; морщину, которой еще не было утром; любовь, которая только что была вечной. Износ упорный, как моросящий дождь. И приходит мысль, что если бы ты заговорил, все они заорали бы, как младенцы. Тогда губы твои дрожат, и ты проходишь мимо.

Ты проходишь среди безумных инсценировок: металлические мосты срываются и движутся, словно корабли; бассейны с фонтанами расширяются и становятся океанами; женщины растворяются в уличной грязи; мужчины превращаются в здания с тысячами грязных комнат. И быстрая лихорадка от электричества, и распространяющийся голод.

Кто видел эти массовые зрелища?

Может быть, ты, мой дорогой друг, испустивший дух однажды на рассвете в феврале, когда ночь, прильнувшая к стеклам твоего окна, начала выцветать, как сжигаемая бумага? Ты был небрит и покрыт совсем старыми пиджаками — змеиными рубахами, как ты говорил. Ты заставил меня прочесть тебе стих, которого я не знал:

Благословен песок бесплодный,

На коем все наго, как море…

Ты разрыдался. Стиснув зубы, ты прошептал: «Это ничего… Всего-навсего атака судьбы со слезоточивым газом». Ты задыхался. И еще ты сказал: «Когда я скончаюсь, выбрось меня из окна. Я не упаду на улицу…».

Ты жил среди чудес. Возможно, ты был прав, веря, что еще одно чудо последует по-родственному за твоей смертью. Но почему же ты забыл, что мы не можем торопиться с обещаниями, которые дает нам мир, потому что он меняется всякий раз с рождением или смертью человека?! Ты скончался, а я даже не пришел посмотреть на твое погребение. Я покинул тебя поспешно, словно гонясь за твоим последним дыханием, которое спускалось по лестнице.

Я вышел. Фонари отражались попарно на мокрой улице. Я прислонился к каменному бордюру реки. Зеленый рассвет виднелся вдали. На фальшборте баржи вырос человек и стал мыть руки: я смотрел, как они переплетались друг с другом, словно передние лапки мухи. Прошла веселая компания рабочих и работниц. Они решили, что я — подвыпивший кутила, и обругали меня. Я чувствовал себя таким одиноким, словно был последним киклопом некоей утерянной «Одиссеи».

Церковь с обезглавленными башнями вырисовывалась справа. Мягкий, как пух, рассвет касался моего лица. Дома, очистившиеся от взглядов людских, являли спокойную улыбку. Неодолимая нежность лизала мне шею — общая доброта. Тогда закрылась дверь, и я услышал шаги по тротуару. Почему столь бурно сотрясается душа из-за сущего пустяка? Бодрствующие старики, которые ищут лекарство в темной комнате; пары, которыми овладел сон в случайной любовной позе; девы и отроки, мечтающие рукой на природе; младенцы со щеками, распухшими от ночного плача, — на кроватях узких, широких, деревянных, металлических, на матрасах, на случайно подвернувшихся диванах, в колыбелях начали плясать передо мной, словно корабли и лодки, ведущие борьбу среди самого своеобразного бушевания. Когда они успокоились, мне показалось, что я рассматривал нескончаемый морг.

Сияет луна, и хребет Гиметта нежен, как сострадание девы. Снизу, из города поднимается высокий голос свирели, который подчеркивает — что подчеркивает?… Снова возвращаются несколько фраз и, самое большее, два или три жеста. Я терзаюсь. Иногда в запертой комнате я мучительно пытаюсь осмыслить то прошлое. Оно раздувается, словно хрустальный шар. Чтобы различить что-то, нужно пристально вглядываться по нескольку часов кряду. Затем я остаюсь, преследуемый и больной, по нескольку недель, пугало и отвращение для моих близких, с сумасшедшей болью, там, далеко в том городе, словно калека, чувствующий боль в отрезанной ноге.

Я стоял, прислонившись к стене набережной, когда все те усопшие повели меня осматривать человечество, меня изгонявшее. Затем, когда все исчезло, перед взором моим предстал идол твоего Парфенона, о Афина, цвета свадебной конфеты,[94]розового и фисташкового, и я решил возвратиться.

Зерно, возвращающееся в родные места, — зерно, собравшееся прорасти. Ромей, возвращающийся в родные места, — человек, собравшийся ругаться.[95]Греция, я сохранил тебя на теле моем, и ты свела меня с ума. А мои товарищи, которые верили вместе со мной в корни и в возвращение, изо дня в день претерпевают у меня на глазах превращения, я бы сказал химические. Один из них быстро разочаровался: он снова уехал и будет уезжать всю жизнь. Другой развлекает дам фразами, которые возненавидел: вчера он стал министром. Еще один говорит, что он — поддельная кора Эрехтейона, земляная копия живого существа, оставшегося на чужбине. И еще много других. А тот, после того как возвел вокруг себя первую ограду, почувствовал, что нужна ему еще одна ограда для чувств, круживших снаружи. И еще одна, и еще. Столько, что сердца его уже не слышно: если его разрезать, оно покажется луковицей.

Мы — толпа на шхуне, которая странствует много лет со спущенными парусами. Нас мучит голод. Одни из нас утратили рассудок, другие убивают себя сами, некоторые возвращаются к состоянию моллюска. Время от времени кто-нибудь из нас взбирается на мачту, и нам кажется, будто он кричит оттуда о прекрасных берегах — о неведомых странах. Мы видим их. Тогда он спускается опять к нам и становится единственным, кто утверждает, что нет ничего, кроме скалы, мрамора, и соленой воды. Тогда мы в гневе бросаем его в море.

Мы столько всего разрушили. Мы можем пересчитать друг друга. Обломки.

Спокойной ночи.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: