Программы с Джеймсом Твайманом 3 страница

А сколько моего вообще осталось у меня в голове? Может, это зернышко так и будет расти и расти, пока не проникнет во все закоулки моего ума, не оставив места для моих собственных мыслей и моего ума? А что, если это был и не мальчик никакой, а нечто совсем другое, темное и зловещее? Ах, если бы я только мог остановить эти опыты, чтобы разобраться во всем...

Но я утратил контроль над собой и теперь на всех парах несся к тому, что неотвратимо должно случиться, хотел я того или нет. Снова и снова, еще и еще раз, пока... пока ЭТО наконец не произойдет. Что оно собой представляет, это самое ЭТО, я представления не имел, но знал, что оно здесь и ждет своего часа.

Я свалился в глубокий колодец, и никто не в силах был вытащить меня оттуда. Прошла неделя, как все началось, я был в своей комнате, сидел на краешке кровати, сплошь усеянной погнутыми ложками. Теперь, оглядываясь на то время, меня больше всего удивляет, что мои друзья не спровадили меня в психушку. Неужели они боялись, что я могу что-то с ними или с собой сделать, если они попробуют меня остановить? Но я не мог больше не замечать их обеспокоенности, тех долгих угрюмых взглядов, которыми они отвечали на каждое мое предложение «еще разочек попробовать». Даже Шерон, которая прежде неизменно и во всем поддерживала меня, в этот раз не захотела взять мою сторону. Но я зашел так далеко, что не придал этому значения. Я уже перестал быть самим собой и постепенно превращался в кого-то другого, совершенно незнакомого мне самому, и не знал, как этому помешать, — да, в общем-то, и не хотел.

Через две недели мне предстояло два выступления, запланированные заранее: одно — по соседству с нами, в Палм-Спрингс, и другое — в Анкоридже на Аляске. Я понял, что это мой шанс выбраться из той могилы, в которой я вот-вот сам похороню себя заживо. Кстати, с одним из моих друзей однажды произошло «нечто подобное». К тому моменту, когда я оказался рядом, он успел по самую шею увязнуть в своем «эксперименте». Не стану на этом останавливаться подробно, скажу только, что все, происходившее с ним в тот момент, могло напугать кого угодно. Теперь я задумался, не происходит ли нечто подобное сейчас и со мной. Легко все было списать на психическое расстройство, но на самом деле все было в точности до наоборот. В моем случае все не расстроилось, а как раз настроилось, наконец-то встав на свое место, и мне просто нелегко было адаптироваться к своему новому ритму.

Мне вдруг подумалось, что мои выступления могут оказаться прекрасным поводом попрактиковать «Дар» (я все больше начинал убеждаться, что именно так, с большой буквы) перед аудиторией. Все как один в нашей команде ополчились против этой идеи, но к тому времени я зашел слишком далеко, чтобы прислушиваться к их советам. Почему бы не выйти с этим к людям, представить им все это огромное, что сейчас изливается из моего ума? Покажи людям, на что они способны. Пусть они увидят те чудеса, что я могу творить. Вот так и получилось, что я отправился в плаванье, не зная ни курса, ни цели назначения.

Я регулярно выступаю перед аудиторией «Конференции Пророка», огромного собрания людей со всего мира, круг интересов которых — от силы молитвы до НЛО, и я был несказанно рад, что так кстати представилась возможность пообщаться со столь подготовленными людьми, да к тому же так близко от дома. Более-менее продолжительного путешествия мне просто не выдержать, и даже я понимал это. Моя головная боль к тому времени не покидала меня почти ни на минуту, и мне было даже страшно подумать, во что она может превратиться на высоте 35 000 футов в воздухе. Джоан даже сказала, что моя голова способна сама подорвать самолет, не хуже всякой взрывчатки, если пилот неосторожно сделает вираж или что-то в таком духе. Это, конечно, была шутка, но мне ее предостережение показалось вполне нешуточным. А вот Палм-Спрингс был всего в сорока пяти минутах езды от Джошуа-Три, и я не сомневался, что вытяну эту поездку. Аудитория в тысячу человек — идеальная возможность, чтобы «явить миру» то, на что я был способен.

К тому времени, когда я приехал, конференц-зал уже гудел, как растревоженный улей. В голове у меня продолжало пульсировать, да и физически я чувствовал себя не очень уверенно. Сказывалось то, что все это время я фактически не выходил из дома. Я даже представить не мог, что так непросто будет снова оказаться на людях. Походив по залу минуту-другую, присматриваясь к собравшимся, я старался держаться края толпы, чтобы не обращать на себя внимания раньше времени. Что-то очень крепко было не так со мной, и легкое посасывание под ложечкой лишний раз подтверждало это. Но искушение представить тот дар, что я получил от Марко, на всеобщее обозрение, было просто неодолимым. В моей голове еще мог звучать голос разума, и я время от времени даже мог различать его среди остального мысленного гула, но по большей части он звучал очень тихо, словно отзвук, забитый более сильными голосами. Они вздымались надо мной, словно отвесные океанские волны, которые вот-вот швырнут мое тело на дно морское. Я делал все, чтобы удержать эту силу, что рвалась из меня, но она была определенно сильнее.

Уступи... не сопротивляйся... сам стань свидетелем чуда психической силы. Почему ты пытаешься бороться? Ведь ты же знаешь, что это сильней тебя... Не слушай своих близких... Откуда им знать, на что это способно и на что ты способен? Когда их самих поведет судьба по их дороге, как она повела тебя, тогда они поймут, что это для тебя значит... а пока они не способны понять ни этого, ни тебя. Уйди от них... и ты сможешь поступать с этим по своему усмотрению. Придет время, и эта сила будет твоей.

Я наконец нашел свою комнату отдыха и повалился на кровать, надеясь, что отпустит боль, которая стала почти нестерпимой. Сегодня я не делал никаких экспериментов, рассчитывая восстановить силы для конференции, но ведь до этого я себя не жалел, так что, сколько бы я ни глотал аспирин, боль не отступала. На окнах закрыли жалюзи, выключили свет, но облегчения от этого все равно не было никакого. К несказанной своей радости, я задремал, и боль наконец-то отступила...

...Я один в доме, а все почему-то ушли. Я так ждал этого выступления в Сосалито, готовился к нему неделями, а все обернулось катастрофой. «Зачем я это сказал, — бормочу я, — зачем было упорствовать... до такой степени, что тебя все возненавидели?» Я с трудом вспоминаю, чем же я таким занимался, но все видится таким нечетким и неопределенным, что, кажется, уже и не так важно, что это могло быть. Важно то, что они ушли, а я стою один посреди гостиной своего дома и сам не знаю, зачем я здесь.

Обеденный стол накрыт, но на нем ничто не тронуто. Наверное, я сказал что-то совсем ужасное перед самым перерывом на обед, раз никто не захотел тут оставаться. Всё на столе, но никто ни к чему не прикасался. Я подхожу к столу, наливаю кофе в белый бумажный стаканчик, ищу взглядом сахар. Вот он, рядом с миской шпината, такого прекрасного в стеклянной чаше. На ее внутренних стенках еще блестят капельки влаги, значит, ее только что вытащили из холодильника. Миску поставили на стол буквально минуту назад, как раз перед тем, как я сказал или сделал что-то такое... такое, после чего они все просто ушли.

Я силюсь вспомнить, что же это могло быть, но напрасно. Беру сахарницу, сыплю тонкой струйкой в кофе сахар и ищу ложки. Вот они, спрятаны за пакетом с чипсами. Почему-то мне сразу становится очень тревожно. Ложки сложены в твердый пластиковый стакан, который не опрокинется на столе, но все ложки до одной согнуты и покручены до неузнаваемости. Невозможно разогнуть их обратно, и кофе помешать тоже нечем. Я беру карандаш, оказавшийся под рукой, вытираю его об штанину и опускаю в стаканчик. Размешиваю сахар, делаю глоток кофе. Вроде бы кофе нормальный... а все остальное почему-то нет...

Я обхожу комнаты в надежде найти кого-нибудь, хоть кого-нибудь, кто не покинул дом. Может, кто-то был в душевой в тот самый момент, когда разразилась гроза, и с таким же недоуменным взглядом, как и я, ходит сейчас по дому, ищет остальных. Он будет смотреть мне в глаза так, как будто я должен знать, что тут произошло. И кому, как не мне, знать это — но я не знал. И ему ничего не останется, как взять свою куртку и уйти вслед за остальными, решив, что это я виноват, во мне причина этого всеобщего исхода, в каком-то очередном из моих ужасных поступков. Ужасных, иначе почему бы в доме стояла такая кладбищенская тишина. Мне самому было страшно не то что шуметь, малейшим звуком обнаружить свое присутствие.

И тут я слышу, как кто-то спускается по ступеням со второго этажа. Чьи-то легкие шаги, совершенно — вдруг со страхом кажется мне — чужие. Так не ходит никто из жильцов этого дома. Я прячусь за дверью кухни, чтобы меня не заметили, и жду. Шаги медленные и размеренные — кто бы он ни был, он определенно никуда не торопится и уж точно не спешит прочь из дома. Он уже почти опустился до конца лестницы, когда я все-таки решился выглянуть из-за двери и посмотреть, кто это такой. Все, что я вижу, — чей-то затылок. Мальчишеская голова, она медленно поворачивается в мою сторону, и я вижу, кто это такой.

Это Марко.

Память возвращается ко мне, и я начинаю вспоминать. Правда, не то, из-за чего опустел дом, но всю ту историю с Марко. Я вспоминаю, что уже встречался с ним в этой самой комнате, говорил с ним и слышал от него какие-то неимоверные вещи, какие можно ожидать от кого угодно, но только не от десятилетнего мальчишки. Кажется, он говорил, что может делать какие-то фантастические штуки, вроде того, чтобы заглядывать в жизни других людей, но я не поверил ему сначала. Но потом он коснулся моего пальца, а пару дней спустя весь мой мир полетел в тартарары. И вот он здесь, снова смотрит на меня с той же детской улыбкой, будто ничего и не случилось совсем.

— Привет, — говорит он, так и стоя на верхней ступеньке.

— Привет-привет, — отвечаю я.

— Злишься на меня? — спрашивает он.

Внезапно его лицо становится обиженным, словно у ребенка, который боится, что сделал что-то не так и сейчас его начнут отчитывать.

— Нет, не злюсь, — отвечаю ему. — Просто я запутался, вот и все.

— В чем ты запутался?

Я выхожу из кухни, прохожу по комнате и усаживаюсь на стул как раз напротив Марко. Вот снова мы с ним лицом к лицу.

— А вот в чем — мы встретились, потом я поехал домой, а потом все в моей жизни начало рушиться. Вот только мне нравится все то, что со мной сейчас происходит, несмотря на то, что оно прошлось по моей жизни, что твой бульдозер. И я ничего не могу с этим поделать, старайся не старайся, ничего. Все ложки погнуты, я читаю чужие мысли, да и вообще вся жизнь — сплошной кавардак. Я-то думал, что меня ожидает что-то совсем чудесное, раскрепощение сознания или вроде того. Но все совсем по-другому. Если так будет и дальше, я просто сломаюсь.

— Но при чем тут я?

При том, что это ты так сделал со мной. Это ты прикоснулся к моему пальцу. Да, правда, тогда я ничего не почувствовал. Но проходит пара дней, и — бум! — все коту под хвост.

— Я не думал, что все заработает с такой силой, — говорит он, и на его лице появляется виноватое выражение. — Я просто хотел, чтобы ты увидел все так, как я это вижу, только и всего.

— Ладно, заработать-то оно заработало, но это, я так понимаю, только половина дела. Скажи, как у тебя получается контролировать Дар? Я просто ума не приложу, для чего мне это все нужно. Пойми меня правильно, мне нравится все то, что со мной происходит, но такое впечатление, будто это все только ради ощущения, которым сопровождается каждый опыт, понимаешь? И все бы ничего, но, боюсь, однажды у меня голова расколется после очередного трюка. А у тебя бывает такое ощущение, когда ты это делаешь, будто еще чуть-чуть — и голова разлетится на куски?

— Нет.

— А вот у меня бывает. Больше того, теперь почти постоянно. Мне кажется, что я так совсем с ума сойду. Мне нужна твоя помощь, Марко, очень нужна. Не знаю, что именно, но ты должен что-то сделать. Скажем, коснись еще раз моего пальца и пусть все снова станет как было.

Я не верю своим ушам. Неужели я прошу его об этом? Самое последнее, чего мне хочется, так это избавиться от моего Дара. Как раз наоборот, мне не терпится развить его как можно сильнее, и кто знает, что тогда может во мне открыться. Может, я стану великим целителем и смогу, подобно Иисусу, исцелять людей, а может, и не только это. Или вообще не будет никакого предела тому, что я смогу делать, если только у меня...

—Хочешь узнать, почему тебе так больно? — спрашивает меня Марко. Я киваю в ответ. — Потому, что ты неправильно пользуешься Даром, совершенно неправильно. Ты решил, что Дар — это для того, чтобы обладать психической силой. Но на самом деле это не так. Дар — это для любви. Попутно может и много чего другого проявиться, но особо на этом задерживаться не стоит. А вот что действительно важно — чтобы ты научился любить людей. И тогда ты сможешь применять эту силу с пользой для людей, а не просто чтобы их удивлять.

— Да я и не думаю никого удивлять. Но он понимает, что я говорю неправду.

А я понимаю, о чем он говорит и что он прав. В самом деле, как я мог потерять себя, увлекшись всеми этими гнутыми ложками и чтением мыслей? Я действительно хотел поскорей развить Дар в себе, мысленно представляя, как обо мне будут говорить: «Да, непростой, наверное, это пассажир... лучше с таким не связываться, а то даст тебе такую психологическую установку, что потом не обрадуешься». Вот что на самом деле мне нравилось — мне нравилось ощущать в себе силу. Силу, за которую меня будут уважать, и даже бояться. Но каких бы я ни достиг результатов в опытах на себе, они не имели никакого отношения к любви. Ни малейшего — и это я тоже знал.

— Тебе нужно не меня, самого себя спросить, — слышу я слова Марко. — «Чего я хочу на самом деле?» Вот о чем ты должен спросить у себя. Хочешь развлекать людей раз ными выкрутасами? Да, это будет выглядеть круто, и все будут в восторге, не спорю. Но, может, есть и что-то еще, больше психологических фокусов, как ты думаешь? Ты можешь получить у Дара все, что хочешь, но будь готов к тому, что на себе почувствуешь и результат просимого. Если тебе хочется, чтобы люди выделяли тебя из числа прочих, тогда после каждого раза тебе будет плохо, не сомневайся. А если решишь, что сможешь приносить пользу людям своими способностями, — результат тоже не замедлит сказаться.

— А как я могу этим помогать людям?

— Сначала реши, чего ты хочешь, а там Дар сам покажет тебе.

— Значит, обладание психической силой — это плохо? Ты хочешь сказать, что мне не стоит развивать ее?

— Ничего плохого в ней нет, и я тоже охотно ею пользуюсь. Но это не самоцель, понимаешь? Цель — это любовь, и порой можно обратиться к Дару, или к этой силе, чтобы открыть эту любовь в себе. Но если будешь обращаться к силе с другой целью — что ж, тогда в тебе откроется не любовь, а нечто совсем другое. Темное.

— Скажем, головная боль.

— Головная боль — только начало, — его слова звучат очень серьезно. — Если будешь пользоваться силой ради того, чтобы самому стать сильнее других, тогда будь готов к очень большим проблемам. Ты должен определиться, чего ты хочешь, и затем позволь Дару открыть это в тебе.

— И все же почему ты решил дать это мне? — спрашиваю я.

— Придет время, и ты сам поймешь. Пока что я не могу тебе этого сказать.

— Почему?

— Еще не время. Для тебя сейчас важней всего сделать выбор, без этого ничего не будет. Единственное, что я могу тебе сказать сейчас, — у нас есть послание для людей, и ты должен найти его, затем передать людям это послание.

— Кто это «мы»? — спрашиваю я у Марко. — Есть еще люди с такими способностями?

— Да, много... и все они — дети... Дети Оз — так нас называют. У детей, обладающих Даром, есть послание, которое поможет людям. Вот почему я пришел к тебе.

—

В дверь постучали, и от неожиданности, еще не до конца проснувшись, я даже подпрыгнул на диване. Что-то в этом сне было такое, чего нельзя было упустить, пока оно еще не выветрилось окончательно, но я никак не мог за него ухватиться. Наконец я встал и подошел к двери.

— Джоан? Ну и ну... входи... Ты-то как здесь?

— Приехала послушать твое выступление, дуралей! — она вошла в комнату и села на диван. — Итак, что мы намерены делать? Только петь и говорить — и больше ничего?

Я сразу понял, что ее на самом деле беспокоит. Она хотела узнать, в самом ли деле я намерен устроить демонстрацию своих новообретенных способностей на людях. Именно с этой целью, по правде говоря, я сюда и приехал, но внезапно, без всякой видимой причины, я почувствовал, что у меня пропала всякая охота к демонстрации психических трюков, что это — далеко не самое важное, с чем я мог обратиться к людям.

— Нет... то есть да. Именно это я и собираюсь делать. Петь для тех, кто пришел, и говорить с ними. Сенсации отложим на потом, тем более что голова у меня как болела, так и продолжает болеть.

— Рада это слышать, — сказала она, поднимаясь с дивана. — То есть не то, что у тебя голова болит, а что ты раздумал насчет своих фокусов.

И это было действительно так. Что-то изменилось за тот промежуток времени, когда я задремал на диване и когда я открыл дверь Джоан. Нет, все-таки что-то было такое в этом сне, хотя я так и не мог пока вспомнить, что же именно.

Тот день в Палм-Спрингс выдался не только жарким, но еще и душным. Не ошибусь, если скажу, что тротуары раскалились, как сковородка, на которой шипела пара-тройка яиц, а ветер по этим тротуарам гнала вытяжка из огнедышащей духовки. До тех, кто прибывал на «Конференцию Пророка» из мест с более мягким климатом, наверное, доходили слухи, что нестерпимая жара — основное блюдо в меню этого города. Но слышать — это одно, а с головой окунуться в эту жару самому — совсем другое. Люди с полным комфортом добирались сюда из Сан-Франциско или Лос-Анджелеса в удобных автомобилях с кондиционерами, юркими маленькими самолетами местной авиакомпании прибывали в аэропорт Палм-Спрингс и немедленно попадали в жгучие объятия Калифорнийской пустыни. А ведь до лета было еще несколько месяцев! Те же, кто еще жаловался на жару, в ответ от местных жителей слышали: «Это еще что, вот приезжайте-ка к нам в августе! Даже ящерицы и скорпионы прячутся по щелям, а про туристов наподобие вас и говорить нечего. Так что закругляйтесь поскорей с вашими пророчествами и быстренько по домам, если не хотите и в самом деле зажариться».

Среди всех конференций, на которые я имел честь быть приглашенным, эта моя самая любимая. Уже в четвертый раз мое имя оказывалось в списке выступающих рядом с такими замечательными людьми, как Джейн Хьюстон, Эдгар Митчелл, Грег Брейден и Хэнк Весслеман. Да и само это собрание, на которое люди съезжались из разных мест, скорей походило на праздник: странствующий цирк приезжает в городок, ставит шапито, воздушные акробаты парят под самым куполом, срывая бешеные аплодисменты зрителей. Уже то, что меня включили в число гостей, само по себе было очень почетно. Надеюсь, что я не обманул ожиданий ни устроителей, ни слушателей и в моем выступлении они нашли мысль-другую, интересную для себя.

Я решил построить свое нынешнее выступление по принципу «не столько говори, сколько улыбайся». Но самое главное, не слишком принимай себя всерьез, иначе это выступление станет и твоим последним. Какими бы ни были те чудеса, что я успел заготовить, они бесследно исчезнут под соусом самолюбования. И тогда — «благодарность организаторов», и прощай навсегда возможность получить приглашение еще раз. Что ж, этот сон, пусть даже он по-прежнему в моем уме оставался неясным эхом, пришел как нельзя кстати.

Я спустился в фойе отеля, где в ожидании начала прогуливалась публика. Лотки и столики, на которых была разложена всякая нью-эйджевская всячина, выстроились один за одним, как настоящие торговые ряды: на выбор были амулеты, курительные палочки, различные бусы и браслеты, медальоны с восточной символикой, а также книги и компакт-диски. Одним словом, конференция в самом разгаре. Со своей стороны, и я тоже был в полной готовности.

В зале как раз проводили настройку звука, и я подошел к звукооператору. Мы обменялись шутками, что микрофон, как всегда, зафонит в самый неподходящий момент. Оставалось всего несколько минут до моего выхода. Люди, успевшие купить все приглянувшееся им на лотках, занимали места в просторном зале, и я быстренько зашел за кулисы, чтобы еще раз настроиться на выход. К моей великой радости, сверлящая головная боль превратилась в тупое нытье, и я был уверен, что и вовсе забуду о ней, когда окажусь на сцене.

Наконец объявили мой выход, и зал дружно захлопал, приветствуя меня. Вот и пришла моя очередь обратиться к ним со своим словом. Но что именно я буду сейчас говорить, было загадкой даже для меня. Голова у меня была забита моими недавними достижениями, и места для чего-то другого в ней почти не осталось. Я окончательно утвердился в том, что о них не будет сказано ни слова, и та часть меня, что еще сохраняла способность трезво мыслить, похвалила меня за умное решение. Так что в моем распоряжении оставалась только моя «обкатанная» тема, с которой я выступал уже не одну сотню раз.

Главным образом, я говорил о моей встрече с Посланниками Света, которую я описал в своей первой книге. Выступление шло довольно гладко, но я сам чувствовал, что в нем все же недостает той искры, того накала, который довелось испытать мне самому при той памятной встрече. Что ж, мне не оставалось ничего другого, как выехать на знакомую дорожку и жать на газ в надежде, что остальное сложится как-нибудь само собой.

Когда объявили мой выход, я сделал несколько шагов на сцену, да так и продолжал стоять на краю, почти у самых ступеней. Глаза заливало потом, и я чувствовал, как от волнения начало бухать в висках. «Не сейчас», — едва слышно приказал я сам себе. Время для отступления от темы было неподходящим, я это явственно чувствовал. Так эпилептик ощущает приближение приступа, стараясь не упасть и не забиться в конвульсиях. Не давай ей воли. И сам не поддавайся. Ты способен ее контролировать. Но тигр уже вцепился в меня, и непохоже было, что у меня хватит сил стряхнуть его со своей ноги. Его зубы впились в мою плоть, словно рыболовные крючки, и отломить их можно было разве что щипцами.

Я слышал, как публика хлопала мне, но звук, словно приглушенный ватой, едва доходил до меня. Наконец я прошел на середину сцены и занял место перед микрофоном. Не торопясь, сделал глубокий вдох, не спеша выдохнул — ну вот, наконец я готов начать.

— Большое спасибо всем вам за то, что вы здесь сегодня. Это огромная честь, выступать перед вами.

И дальше я уже продолжал без остановки, спел несколько песен — словом, стал распахивать перед ними дверь своей жизни, — не торопясь, будто потихоньку тянул за крышку банки сардинок. Я и сам не мог предположить, что смогу так разговориться, но мои слова, словно ручей, так и лились со сцены. А еще я стал ощущать, как понемногу возвращается сила, несмотря на то что и головная боль тоже со свежими силами готова была взяться за меня. Даже непонятно было, что из них сильней — боль или внезапная вспышка энергии, которая на меня накатила. Словно волны, они шли на меня, и мне оставалось только, как серфингисту, оседлать их обе и мчаться верхом на этих волнах. И, как ни странно, несмотря на эту отчаянную гонку, мне еще как-то удавалось держаться на плаву и подстраиваться под пульсацию ритма. Я ощущал боль и чувствовал, как бились волны под моими ступнями, но не обращал внимания ни на то, ни на другое. Моя энергия теперь была подключена к энергии зала, и я, словно по спирали, взвивался все выше и выше с каждым словом.

Затем случилось нечто, чего со мной прежде никогда не было и, надеюсь, никогда больше не будет. Продолжая говорить, я замечаю, как какая-то женщина срывается со своего места в зале и быстро приближается к сцене. Она подходит к правой стороне сцены, прямо к пяти ступенькам, которые вели на саму сцену, где я стоял, немного замешкалась, но все же шагнула на ступеньку. Какой-то миг она стояла там с потерянным видом. Мне почему-то подумалось, что она пришла, чтобы наполнить стакан с водой. Теперь, прокручивая это еще раз в памяти, я понимаю, что это объяснение было не менее странным, чем само поведение той женщины, но ничего другого на тот момент мне в голову не пришло. Иначе чего ради она оказалась здесь, в трех шагах от меня, в самый разгар моего выступления?

И тут-то все и случилось. Я не смог удержаться и, замолкнув на полуслове, посмотрел прямо ей в глаза. Она была похожа на ребенка, который потерялся в равнодушной толпе и с испугом спрашивает себя, где же родители. Ее глаза странно расширились, когда мы встретились взглядом, а затем ее нижняя челюсть, словно в замедленной съемке, поплыла вниз. Помню свое ощущение стороннего наблюдателя, словно бы я смотрел в экран телевизора, и если б захотел, потянулся за пультом и переключил канал. Не случись все так быстро, я бы придумал, как среагировать. Но заряд энергии, молнией ударивший от нее в мою сторону, оказался таким мощным, что едва не смел меня со сцены.

Вопль был таким пронзительным, что по всему мгновенно притихшему залу словно прошла ударная волна страха. Я, как перед дробовиком, невольно отступил на шаг перед этим шокирующим зарядом крика — звук продолжался, пока наконец весь воздух не вышел у нее из легких. Сделав еще один гигантский вдох, она завопила снова. За вторым криком последовал еще один, из широко открытого рта, из которого вместе с криком будто выкатывались холодные густые облака тьмы. Зал просто оцепенел. Никто не поднялся на сцену, чтобы помочь мне, никто не повел ее назад к своему месту. Все как один сидели на своих местах и наблюдали за происходящим, будто так и было задумано. '

Так продолжалось еще примерно минуты три. Затем, на негнущихся ногах, я медленно пошел в ее сторону. Только тогда я почувствовал, как неожиданно усилилась боль в моей голове. Покачнувшись, я едва не упал, сделав первый шаг. Все-таки я удержался на ногах и подошел к тому месту, где она продолжала стоять с открытым ртом, из которого и дальше извергались пульсирующие звуковые волны. Я обнял ее, и мне вдруг на мгновение показалось, что я, как птица, пытаюсь крыльями укрыть ее от чего-то. И вправду, она вся как-то сразу вжалась мне в грудь, но крик продолжался, приглушенный моим плечом, в которое она уткнулась лицом.

Но и этого оказалось достаточно, чтобы разбить то оцепенение, которое сковало зал, и несколько человек тут же сорвались с места, бросившись нам на помощь. Они поднялись по ступенькам и увели ее от меня, обнимая, словно накинув одеяло на плечи пострадавшему от стихийного бедствия. Еще раз она судорожно откинулась, и ее еще раз тряхнул вопль, но на этот раз он был тише, смешанный с судорожными рыданиями. Я же так и стоял там, на том месте, откуда ее увели от меня, и не сразу сообразив, что я-то все еще на сцене и передо мной добрая тысяча людей, наблюдающих за этим странным происшествием. Повернувшись к микрофону, я подождал еще мгновение, прежде чем заговорить снова.

— В реальной жизни, — сказал я, — все часто бывает совсем не так, как на словах. Одно дело говорить о мире на конференции ищущих мира. Но совсем другое — нести его за пределы таких вот залов, туда, где могут случаться самые неожиданные вещи, подобные тем, что мы только что с вами видели. — Почему же этот гул в голове никак не хочет прекращаться? — Когда мы с вами находимся на собрании вроде этого, несложно найти людей, которые готовы будут с вами согласиться. Но выйдите из этих дверей — вот там и начнутся настоящие практические занятия.

Довольно... прекрати... так тебя не хватит надолго.

— Разные люди реагируют на любовь по-разному, но наша с вами задача — давать только любовь, независимо того, как ее принимают и понимают. Помните, в «Курсе Чудес» говорится: «Все, что мы делаем, — это или дела любви, или призыв к любви; а значит, единственный правильный ответ на любую ситуацию — давать любовь». И это единственный по-настоящему жизненный урок, который я могу предложить вам сегодня и постараться усвоить его сам.

Остановись немедленно, или ты отдашь концы, не сходя со сцены. НЕМЕДЛЯ!

— На этом я и хочу с вами проститься, оставляя вас с любовью, которая одна только вовек не оставит вас и не предаст. Желаю всем плодотворного продолжения конфе ренции.

Зрительный зал в ответ взорвался аплодисментами. А я, поскорей сбежав со сцены, постарался, не задерживаясь, выбраться из зала, чтобы никто не успел заметить, как же мне больно сейчас. Не просто больно — что я одной ногой в могиле. Мне было понятно, что все происшедшее с той женщиной как-то связано с моей головной болью и с Даром. Каким-то непостижимым образом она среагировала на то, что шло в тот момент через меня, или на то, что творилось внутри меня. Я сам толком не мог дать себе отчета, что это было, за исключением того, что я хотел это остановить. Фантастический эксперимент начался с вполне безобидного прикосновения к пальцу, а теперь просто голова взрывается. Мне уже больше ничего не хотелось. Но как и что нужно сделать, чтобы от всего этого освободиться? Как от него избавиться — пока со мной не случилось чего-то такого, как с той женщиной?

Спустя неделю я был в Анкоридже, и, когда я снова оказался на сцене, повторилась почти аналогичная ситуация. Как и в первый раз, вдруг резко усилилась боль в моей голове. Но не только — у меня внезапно, сам не знаю почему, появилось ощущение, что из моего ума вне контроля его сознательной части отправляется какое-то сообщение. Определенно от меня аудитории шел некий сигнал, и люди в зале реагировали на него очень по-разному.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: