VII. -- Труды послушания "во имя". -- Устав старца Назария

На высокой скале гранита -- сажен тридцать -- белое здание мастерских и водопрово­да. В нижнем ярусе -- черное жерло кузницы. Входим. Как раз мальчик-монашонок набрасывает на колесо приводной ремень, и огромный машинный мех начинает выбрасы­вать из горна вихри слепящих искр. Мех тяжело вздыхает, сопит и хлюпает. Нам жарко стоять и у порога. Кузнец монах хмуро встречает нас немым поклоном. Жилистые его руки ударяют мерно по добела раскаленной полосе тяжелым молотом, и за каждым сухим ударом слышится влажный подхрип. Это в его груди. Над ним золотое сиянье искр. Даже на нем, даже в его седой бороде вспыхивают и гаснут искры. Седеющие его кудри подхвачены ремешком, волосатая грудь раскрыта, на ней черные струи пота. Это "хозяин" кузницы, о. Лука. Ему, пожалуй, к шестидесяти годкам, а он с утра и до вечера с железом, огнем и молотом, -- трудится послушанием во имя Божие, во славу Валаама.

А нам страшно стоять и у порога. Тут и литейная. Закопченный монах возится с лампочкой-коптилкой, формует в черной земле отливку. Даже не видит нас.

-- Нам не надо надсмотрщиков, -- говорит провожатый-монах, -- для Бога работаем, а Бога не обманешь. Ревнуем во имя Божие.

Пораженный, я думаю: "здесь ни борьбы", ни "труда и капитала", ни "приба­вочной ценности", одна "ценность" -- во имя Божие. Во имя, -- какая это сила! Там -- во имя чего? А эти, "темные", все те вопросы разрешили, одним -- "во имя".

Осматриваем лесопильню, баню. На втором ярусе -- слесарная, токарная, сверлильная, точильная, сушильная... -- и всюду кипит работа, всюду визжат станки. И всюду --они, "темные", послушники, монахи, трудники.

-- Бог в помощь! -- говорит провожающий нас монах, входя в новое отделение мастерских.

Никто и не посмотрит, работают. Только монах-хозяин молча поклонится. Стоят у станков и богомольцы: пришли "Бога ради", по обету, -- потрудиться не монастырь. Кто они? Питерские рабочие, "все превосходные мастера-специалисты". Глазам не верю: питерские рабочие... мастера?! А как же, все говорили там... на сходках в университете, что питерские рабочие самый оплот в политической борьбе за..? А вот, и они -- "во имя", во имя Божие. Я вижу лица, хорошие, светлые, русские, родные, человеческие лица, добрые, вдумчивые лица. Ни злобы, ни раздражения, ни "борьбы".

-- И подолгу работают?

-- Да разное бывает... бывает, что и на месяц остается, а то душой охватит, войдет в него благостное, понравится ему святое дело, он и на полгодика останется. А бывает, что и совсем останется, избранные которые, призваны. А это уж как Господь. Человек человеку рознь. У одного души во плоти больше, она и покорит плоть. А вот монахи-хозяева -- все первейшие мастера с питерских заводов, самые мозговитые, знатоки. А как работают-то... до кровяного пота. Потому что -- во имя Божие.

"Что нам лениться? мы для Бога, мы уж на то пошли своей волей!" -- слыхал я на Валааме часто. А там...

Смотрим водопровод, спускаемся в бесконечную глубь земную. Вода поднимается насосом на тридцать сажен. С пролива Монастырского видна гранитная высоченная ска­ла. Прорвали ее порохом монахи, устроили в ней водопровод. Те самые валаамские монахи, крестьяне больше, которые за всенощным бдением в темных углах собора, припав к каменным плитам, смиренно перебирают четки, творят Иисусову молитву.

-- Сто сорок две ступени... -- шепотом говорит монашек. Мы внизу, в небольшой каморке из кирпичей. Стены сочатся каплями В полу -- "окно", закрытое решеткой.

-- Не угодно ли заглянуть, ладожская водица плещется... не бойтесь, не глубоко, саженьки четыре только... в граните этот колодезь прорван. Сажени на две от берега ведет воду из озера труба... а отсюда машиной поднимаем.

Я встаю на колени, наклоняюсь, гляжу в глубину колодца: черная глубина, вода. Создателем этого "чуда" валаамского, знамения духовной силы иноков валаамских, был настоятель Дамаскин. Монахи рассказывают, что один инженер просил десять ты­сяч рублей за план и руководство сооружением. Игумен Дамаскин ответил: "Где нам, беднякам, такими миллионами швыряться!" -- и отказался от плана инженера. Мудрый и деятельный старец решил делать хозяйственным способом и нашел "инженера" у се­бя -- иеромонаха о. Ионафана. Когда-то тот работал на питерском заводе, понимал механическое дело. Он создал план и руководил работой. Весь Валаам работал -- "воз­ревновал о Господе". И вот, после четырехлетних трудов кровавых, явилось чудо, -- для Валаама, несомненно, чудо! -- которое так потрясло монахов, что даже и тогда, когда посетили мы Валаам -- 30 лет после сооружения, -- иноки говорили восхищенно об этом "чуде" и обращали на него внимание приезжих. И что же? Всегда и во всем суровые, строгие к себе, такие трудовые-деловые, мудрые, все еще радовались они "нашему водопроводу", радовались не как знамению силы своей, а как ребята замы­словатой какой игрушке. Они совсем не ставят себе это в подвиг, не относят ко "скудоумию" своему, почти и не говорят о том, как шли работы, они забыли даже имя строителя и приписывают его лицу, под управлением которого они жили в обители:

-- При игумене Дамаскине сооружено. Он, батюшка, такую штуку воздвиг. В валаамских книгах об этом значится: "В 1860 г. О. Дамаскин начал и в 4 лета кончил весьма важное для монастыря и замечательное само по себе сооружение". Только и всего. В камере водопроводного тоннеля -- 142 ступени! -- высечена на камне запись:

"Поднята вода 1863 лета, декабря в 12 день". Такие же точно "глухие" начертания встречаете вы повсюду на молчаливом Валааме. Вот чудесная грунтовая дорога в лесной дебри, крепкая -- "из хряща". Сколько труда положено было, чтобы провести ее по бо­лотам, по "луде", в трубощах. Сказано об этом скупо: "проведена сия дорога 1845 го­да". "Сей мост сооружен 1848 года". А кем -- ни слова. Тут труды безымянные, "глу­хие", не для славы, а -- "во имя". А раз "во имя", какие же тут могут быть слова о трудностях, о лицах, -- "о суемудрии"!

Показывал нам водопровод монашек-парнишка, "механик при машине", совсем мальчик, лет шестнадцати, худенький. А какая осмысленность в скупой речи, какая сознательность в действиях, какая проникновенность служением во имя! И сквозь эту осмыслен­ность так сквозила наивность-детсткость и... радость, что все это, что только мы здесь видим, -- ихнее, братское, дарованное им Господом. Он, например, совершенно преоб­разился, оживился, когда привел нас на третий этаж, где стояли большие водоемы, и показал на веревочку: "а тут как бы живой глаз-дозор"!

-- Это братия измыслила, сама... наш водомер тут. Как вода дойдет до краев, сейчас гирька на звонок надавит, и пойдет тревога. Я сейчас ремень с машинного приво­да долой, насос и перестает накачивать!

Я не сказал ему, что это давно в физике Краевича имеется: жалко было разочаровывать простягу. Возможно, что они и сами это изобрели, без нашего Краевича. Потом брат Артемий показал нам сушильню для белья -- "сухим паром", потом -- гидравлический пресс для отжиманья белья, подъемный кран, поднимающий грязное белье из бани в прачечную. И тут я вспомнил слова купца на пароходе: "на все у них машина"! На ферме, на скотном дворе, на пристани, в мастерских -- все машины да "приспособленьица". Вокруг нас всюду шуршали приводные ремни, работали станки, визжали сверла. А я-то думал -- косный народ монахи. А эти монахи -- сплошь про­стаки-крестьяне -- знали неизмеримо больше меня, студента, в "делах земных". А в "неземном", -- что уж тут говорить. Они постигли сердцем великую поэзию молитвы. Они знали каноны, акафисты, ирмосы, стихиры какие-то -- я не понимал, что это, -- "кондаки", "гласы", "антифоны", "катавасии"... Они как-то достигли тайны -- объединить в душе, слить в себе нераздельно два разных мира -- земное и небесное, и это "небесное" для них стало таким же близким, таким же почти своим, как видимость. Я тогда еще смутно чувствовал, что они неизмеримо богаче меня духовно, несмотря на мои "брошюрки" и "философии".

Я знал их устав -- "старца Назария Саровского". И пришла игривая мысль -- искусить парнишку. Было это на пустынной лестнице водопровода. Я вынул кошелек и достал новенький двугривенный.

-- Это вам за труды...

Брат Артемий покачал головой в смущенье:

-- Нет-с... мы денег не берем.

-- Ну, на бараночки вам, с чайком попьете...

-- Нет, не могу принять. Устав почитайте наш.

Мне стало стыдно. Но я пробовал уговаривать. Мне хотелось и поблагодарить милого мальчугана за рвение, с каким показывал он "славу обители".

-- Да и зачем нем здесь деньги? Все равно, если и устав нарушишь, подашься на соблазн... все равно нечего на них купить здесь. Только душой намаешься.

И говорил это мальчик; говорил мне, студенту.

И так все, кому ни предлагал я плату за услуги, "уж если такое ввше желание благое, положите в монастырскую кружку, на нужды святой обители... пойдет от вашей лепты на бедных, много их к нам приходит". Раз только, сказал мне один брат, тоже отказавшийся от "злата":

-- Уж если желаете оказать мне любовь вашу, пришлите книжку священную... епископа Феофана либо Брянчанинова... ежели только о. игумен благословит.

На стене гостиницы, у входа, висит за стеклом устав монастырский, обязательный для богомольцев и монахов. По этому уставу, без благословения о. игумена, ни богомолец к иноку, ни инок к богомольцу, ни даже богомольцы друг к другу войти не могут. Но слаб человек, и потому установлен надзор за ним.

Входя в гостиницу, вы заметите строгого лицом монаха. Это дозорщик. Он или стоит на крыльце, или расхаживает по коридору. В кармане у него книжка, где он делает свои заметки. Например: "брат Тихон заходил в келью N 28 и оставался там 10 минут". Это --"око" монастырское, для пресечения нарушений. Ино и говорят: "для слабых духом, для новоначальных и неокрепших с воли".

Какой-нибудь не укрепившийся еще инок узнает, например, что с прибывшим из Питера пароходом приехали его родные. Какое же искушение для "неокрепшего"! Сунется монашек к о. игумену за благословением, а тот по делам в отлучке. Он к о. казначею, -- и о казначей по делам ушел. А повидаться хочется. Вот и бежит монашек в го­стиницу и -- юрк в келью. А по пятам "око" -- наблюдающий: "зачем"? -- "С родными повидаться". -- "С благословения?". И назад оборотит да еще о настоятелю доложит. И возвестит настоятель ослушнику "поклончики" или еще, построже. Тогда, сорок два года тому назад, на старом Валааме крепки были порядки, введенные суровым "хо­зяином" Валаама -- о. Дамаскииым, устав старца Нвзария соблюдался строго -- неукосни­тельно. Как-то теперь там?

Грех силен. "Мир" со своими "прелестями" старается прорваться или пролезть в тихий, укрытый от греха Валаам, смутить и без того мятущуюся иноческую душу. Грех этот проникает с каждым пароходом в сумках и узелках паломников. И потому Валаам особенно зорко следит за новоприбывшими.

Как только раздастся пароходный гудок в проливе, с горы спускаются "дозорные", на которых лежит послушание очень важное: следить, чтобы пароход не спустил на берег "зачумленного" -- пьяного питерца, что бывало, и чтобы раньше прибывшие богомольцы не проскользнули на пароход и не купили бы чего "зловредного". Монахи и послушни­ки, по уставу Валаама, не имеют доступа на пристань, исключая назначенных для до­смотра и певчих. Если кто из иноков свободен от послушания, -- что очень редко случается, -- тот с высокой скалы, от чугунной решетки, только взирает на оживленную пароходом пристань, на вестника иного мира.

Новоприбывшие поднимаются к гостинице, и здесь премудрый о. Антипа делает строгие опросы. Посылочки, письма, "гостинчики" заносятся в особую книгу, препровождаются к о. игумену, и когда тот возвестит -- вывешивается объявление, кому из братии присланы посылочки или письма. При Дамаскине было с этим строго. В наше по­сещение -- попроще: только контроль игумена.

-- А при батюшке Дамаскине покойном... ох, наплачешься, бывало, с посылочкой... -- рассказывали мне на Валааме. -- Разморит тебя о. игумен словом своим, что каленым железом сердце твое прожгет, вот как было.

-- Да зачем же это?

-- Строгость была в нем несокрушимая. Он, может, сам сколько искушений претерпел, вот и ревновал о благочестии. Опытом знал, как грех внедряется. Да вот, расскажу я вам один случай. Поступил к нам послушничком из Питера один чело­век. Ну, зиму пробыл -- ничего. Только, как сейчас помню, пришел к нам мая 12 пер­вый пароход. Раньше нельзя к нам достигнуть, лед по озеру носит. И приехала с этим пароходом сестрица того послушничка, брата Василия, купчиха она была. Приехала сестрица и гостинчиков корзиночку привезла ну, икорки, пастилки, рыбки, вареньица, изюмчику, -- все по-постному, чинно. Брат Василий и увидь ее в церкви. Ну, та ему и пошептала мимоходом, что вот, мол, гостинчика тебе привезла. После обедни брат Василий к о. игумену за благословением: "так и так... приехала сестрица, благо­словите, батюшка, гостинчик принять". А батюшка Дамаскин прозорливец был, смаху, быва­ло, ничего не делал. Сейчас -- казначея. "О. казначей, поди, говорит, дознай, какая такая к брату Василию сестрица приехала, какой-такой гостинчик ему привезла. По­зови-ка ее сюда к нам с гостинчиком-то ее". Ну, пришла сестрица, благолепная такая, торгового сословия, такую вот корзиночку с собой принесла, еле тащит. Посмотрел о. игумен в корзиночку ту да говорит, грустно-проникновенно так: "и сколько же ты, мать моя, денег-то извела... и на что только! Такую пищию-ту генералам только вкушать-услаждать мамону... а нам где, грешникам... нам бы щец постных похлебать -- и то славе Тебе, Господи. Та было оправдываться, то-се, расстроилась с непривычки: "от до­статку нашего, батюшка, братца порадовать... привышный он к такому" -- "Брате Василичко! -- говорит о. игумен, и таково жалостливо -- ну, чем тебе у нас худо? голодно, что ли, тебе у нас? вкушать, что ли, нечего тебе у нас?.." Тот ему в ноги, со всем усерди­ем. "Простите, батюшка... сама привезла, не просил я..." "Брате Василичко! -- опять говорит о. игумен, и жалостливо все так, -- я-то, грешный, икорку вкушаю, что ли... пастилкой услаждаюсь, а? И не стыдно тебе, брате Василичко... обидел ты обитель нашу..." Ну, а сестрица все просит гостинчик принять, во славу Божию. Ласково так взглянул на нее о. игумен. "Не надо нам твоего гостинчика, матушка... И к чему это нам, такие роскоши... ведь на соблазн! Станет брат Василичко икорку есть, а увидят у не­го братья и отцы и сами возжелают, и коль раньше не просили, так просить зачнут, чтобы и им родные икорку да пастилку привозили..." Так и не благословил принять го­стинчик.

-- Ну а теперь осматривают у вас посылки?

-- Да как же не досматривать-то? Да мало ли чего в посылку напхают. В миру-то диавол лесть свою как внедряет⁷ Все норовит, чтобы все шито-крыто было... а ты разверни с благословением-то, обмозгуй, ан пакость его и выплывет наружу Такой у нас, к при­меру, случаи был... Приходит к нам табашная книга. А вот такая, табашная. Прислали одному брату книгу священную, поучения Иоанна Златоуста... Ну, сейчас к о. намест­нику, игумен в отлучке был. Тот, благословясь, и давай ее разворачивать. Развер­нул, -- а там... та-бак насыпан! да так хитро, листов через десяток... и незаметно во­все, тонко так, рассеяно, для сокрытия греха. Ну... сжечь велел в пещи огненной. И в скляницах присылают непотребное... Есть тоже разные богомольцы, разве его прознаешь. Иной приедет не для моленья, в чтобы развратить-соблазнить... а потом и смеется, как он монахов обошел... не он, понятно, а через него нечистый прони­кает, с пути свести. Это тоже знать надо, искушения эти. Он-то вот как ополчается на святое дело... иноки только чувствовать это могут. Вас-то, мирских, чего ему собла­знять, вы у него в кармане, а он тут норовит сработать, тут ему крепость поперек дорожки стоит, вот и старается одолеть. Вы опытных старцев поспросите, они вам скажут, как он ожесточается, когда видит, что человек над своими страстями поднялся, ветхую плоть одолевает, чистый дух в нем проявляется. Вот тут-то самая страшная борьба, даже до видимости. Все великие подвижники эти свидетельствуют, самые высокочистые осо­бенно. А вы чего так улыбаться стали, не ве-рите вы..? Ах, эти образованные неве­ры. да ведь это-то века та-ак... читайте отчие книги, отецкие... все святые Отцы.

Тогда я улыбался. Тогда я чувствовал мир реальный, вот этот мир, и только. И многое объяснял -- "физиологией". Ныне... Ныне стала скромней сама наука, осторожней: и ей открываются "миры иные"! знаемый мир ей тесен, ищет она -- иных. Не называя -- ищет.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: