XII. -- В скиту Коневском. -- Прощанье. Валаамский дар

Мы едем в Коневский скит, -- во имя Божией Матери Коневские, верстах в шести от монастыря. К крыльцу гостиницы подан тарантас, запряженный сивой лошадкой. За кучера -- монашонок-карел, "молчальник". Он всегда возит о. игумена и сидит на козлах по уставу: со страхом и трепетом. Во всю дорогу он не произнес ни звука. Лошадка неторопливая, ленивая, могла, бы и походчей идти, но кнуток Валааму неизвестен -- "блажен иже и скоты милуяй".

Погода серенькая, дождливая: унесли лето журавли. Едем лесом. Остро пахнет гриба­ми, осеннею горьковинкой хвои. Намокшие лапы елей цепляют нас за шляпы и осыпают дождем. Неуютно теперь в лесах. А как пойдут настоящие осенние дожди да бури, леса зашумят-завоют, повалят лесные буреломы, -- жутко тогда в лесах. А отшельники по глухим скитам будут выстаивать ночи на молитве, а днями колоть дрова и собирать ва­лежник. А рыбаки-монахи на своих древних ладьях выйдут на бурную Ладогу закидывать свои сети-мрежи; на кирпичном заводе трудники будут мять мокрую глину на кирпичи, каменотесы -- ломать на горах гранит; машинист-монах пойдет на качливом "Валааме" за многие версты на дальние острова. Бури, ливни, метели, -- все едино Валаам не остановит своей работы-служения "во имя" подвижнических трудов, молитв. К полунощнице -- движутся старцы по сугробам, лесам, проливам. Светит им Свет Христов.

Едем орешником. Осенняя на нем ржавчина. Под колесами жвакает, сочится. Что это там краснеет? А, рябина. Мокрые кисти виснут. Скука и неуют. Вон болотце: унылая осока, шатаются камыши под ветром. Мокрый монашек повстречался, несет розовые грибы -- рыжики, молоденькие, промытые. Весело нам кивает, словно и нет дождя. Опять часовня, плачет осенними слезами черный гранитный крест. Белки теперь по дуплам, и ли­сичка подремывает где-то. Вон, над полем с гнилым сараем, тряпками носятся вороны в ветре -- какие-то у них дела. Гремят по "луде" колеса тарантаса. Прокатили; мягко, опять по иглам. От игол тянет душною скипидарной сыростью. Ну вот, приехали. Поперек до­роги мокрый плетень из хвороста, -- дальше и нет пути: тупик, скит.

Монашонок молча остановил лошадку и остался сидеть, как мумия, -- так и не обернул­ся к нам. Стало быть, выходить. Отыскиваем в плетне проходик. Видим с холма озерки, кусты и церковку. Сеет дождик, скучно шуршит по листьям. Идем мимо черных ого­родов, доходим до деревянной церковки, -- ни души. Воистину -- скит, пустыня. Церковка заперта. За огородом, на холмике, две смежные избушки. Это кельи пустынников, связан­ные сенями. Плачут в дожде оконца, дымок курится и стелется, -- дождь надолго. В ка­менистой горке выбита криво лесенка. Мы, скользя, поднимаемся к избушкам. Да где же скитники? Заглядываем в сени и видим: вот они, жители пустыньки. На полу сидят трое: седенький, тощий старичок в скуфейке, приятный такой лицом, мертвенно-восковым, бескровным, черноватый монах, лет сорока, кряжистый, с горячими глазами, и юный послушник, светлоликий, с тонкими чертами, в золотистых локонах, как пишут ангелов. Сидят молча и старательно чистят лук, режут ботву с головок.

-- Бог в помощь, здравствуйте!

Возглас пугает их. Так они были заняты работой -- а может быть и мысленной молит­вой, -- что не слыхали, как мы вошли.

-- А, Господи помилуй...-- сказал старичок-схимник, и я понял, что это о. Сысои, о ко­тором говорил нам странник -- Лучок вот режем, Господи помилуй.

Прочие только поклонились и продолжали резать. Не вовремя мы, видно, попали. Стоим, молчим. А они продолжают резать, будто нас здесь и нет. Наконец схимонах говорит опять, будто с самим собой:

-- Лучок вот режем, Господи помилуй.

Я думаю: они разучились говорить и молчат от смущения Прошу показать нам церковку и келью о. Дамаскина.

-- Возьми ключи да покажи им... все обскажи про батюшку...-- говорит стари­чок мальчику в локонах. -- А угостить-то вас и нечем... Господи помилуй.

Мальчик ведет нас к церковке, скребет огромными сапогами по камням. Церковка небогатая, бревенчатые тесаные стены, скромный иконостас; дощатый, в сучочках, пол. Пахнет сосной и ладаном. Я спрашиваю мальчика, давно ли он на Валааме.

-- Год скоро. А здесь, в пустыньке, шесть месяцев.

Из Питера он, служил в экспедиции государственных бумаг.

-- Что привело вас на Валаам?

-- Не знаю... Читал про Валаам, и понравилось, как живут тут. Богу служат.

-- Но ведь тут трудно, в такой неуютной обстановке... особенно после Петербурга?

-- Святые отцы жили... -- говорит он.

Я смотрю на его локоны ангела. Может быть, и он "отсеянный"? Таким, должно быть, и юный Дамиан был. Есть такие, особенные, родятся как-то, чуждые "сему миру".

Идем к озеркам. Соединяет их деревянный мостик, над проточком. Берега заросли осокой.

-- Говорят, много у вас рыбы?

-- Уха живая. Ловим только на монастырь, а здесь рыбку не позволяется и в великие праздники вкушать. Ручная у нас рыба, черпать корзиной можно. Сейчас хмуро, а солнышко когда, так спинки и синеют, перышками играют. У нас в обители там рыбу из икры разводят, завод такой есть. И форель разводят, и сигов, и лосиков... Чего-чего только не делает братия у нас. У нас прямо целое государство, только духовное, конечно. И свечной завод, и кожи мочим, и скипидар гоним, и переплетная у нас есть, и лекар­ственные травы растим, и сукна валяем, и посуду обжигаем, скудельный заводик есть... и лесопильная, и конный завод, и граниты шлифуют, и мрамор полируют. Господь умудрил, и мастера-рабочие тянут к нам, с питерских заводов да и совсюду. Ведь разные люди на свете... есть и озорники, рабочий-то народ, а есть и в рабочем народе "зернышко Господне", на слово Божие идут. Вот и живем, как царство.

Мальчик удивил меня разумной речью.

-- Вы где учились?

-- Городское окончил, а потом меня папаша к себе в экспедицию устроил, краски мешать-тереть. Я там рисовать стал... У нас там граверы тонкие, первые граверы во всем свете.

-- И жалованье вам платили?

-- Конечно. Я получал 24 рубля на месяц, подростковое, как ученик, У нас там особое жалованье, там люди отборные берутся, верные, от отца к сыну, даже дедушки служили. Ведь там и деньги заготовляют, и надо держать секреты, там все крепкие люди, верные.

И он -- ушел! Значит, тоже крепкий, "отсеянный". Юный совсем -- и такое жалованье, театры, всякие соблазны, лакомства в магазинах, семья, очевидно, зажиточная. -- и ушел в глушь сюда, в скит, в пустыньку, лучок режет, гремит в таких сапогах -- ноги, небось натерло... -- "понравилось, святые отцы жили"!

-- Вы читаете здесь какие-нибудь книги?

-- А как же, отцов Церкви... Исаака Сириянина, Макария Египетского... что "старец" укажет, о. Сысой. Он тоже зна-ет Писание. Простой он с виду и очень смиренный ду­хом, а твердый в искусе. Он руководит хорошо, толкует мне. Только он, конечно, меня жалеет, добрый очень... Строже бы надо, а он что же... за искушение сто поклончиков, а больше и не возвестит.

К нам подходит схимонах Сысой.

-- А вот здесь, -- показывает он на камень у воды, -- птицы-гагары гнездо вьют и птенцов выводят... и нас не боятся. Гагара-птица нелюдимая, самая строгая, любит самую даль-крепь... глухие, значит, места. А вот, еще при о. Дамаскине, когда молодой он был, больше полсотни годов все ведутся гагарки-то. И каждый год только одна пара при­летает.

-- И сегодня прилетели?

-- Нет, ноньче что-то не воротились, первый год так. Малоптенцовые они, больше парочки не выводят. И вот первый год не прилетели, а то всегда. Это их в миру злой человек, может, напугал... пострелил, может.

-- Вы давно здесь в скиту?

-- Два годика. А то все дозорщиком был в Никольском скиту, не островке. До схимы о. Стефаном звали.

-- А это что такое--"дозорщик"?.. на Никольском островке служили?

-- Монастырь берег, от приходящих. Зимой по льду к нам бредут... ну и стерег, обыскивал. Дело Божье, нельзя пропускать... искушение несут нам, есть такие озорники. Грех протащить хотят, запретное. Слабые есть из братии. Ну, я табачок в озеро, и еще чего, похуже... об камушек. И огорчения бывали... били меня лихие люди. Потрудился я, а вот теперь на отдыхе -- грядки копаю, лучок сажаю. Молиться-то?! И молюсь, по мало­сти... Господи помилуй. Ну, дай вам Бог получить, за чем приехали. Проводи их, сынок, покажь келейку батюшки Дамаскина... -- сказал о. Сысой послушнику. -- А я уж пойду, лу­чок режем. Ну, спаси вас Бог, Царица Небесная.

Он заковылял к своей келье, а мы перешли мостик и поднялись на горку, где под дубками, кленами и липками стояла пустая теперь келья игумена Дамаскина.

На стене сруба прибит четырехаршинный крест, работы Дамаскина.

Мы вошли в келью-клеть. Эта клеть, простая изба, разгорожена на четыре клетушки. В одной он работал, -- а и повернуться негде; в другой молился, в третьей переписывал священные книги, в четвертой почивал.

-- Вот его моленная.

Клетушка шириной в аршин, длиной в два. Аналойчик, икона, стул. В крохотное окон­це виден краешек озерка, холмик, поросший лесом. Здесь искушали его бесы, устрашали, осенними бурными ночами, в этой живой могиле. А он молился. И продолжалось это семь долгих лет, до главного подвига -- строительства царства валаамского.

-- А вот его постель.

В клетушке, под оконцем, дощатый гроб на полу и в нем рогожка. Мы вышли. Дождь перестал. Всюду висели на листьях капли, сверкали живыми алма­зами на солнце. Выглянуло оно из тучи, сияло в мелкой волне озерка холодным блеском. Кораллами горели обвисшие рябины. За озерком о. Сысой -- не огороде, копает лук.

-- Прощайте, о. Сысой! -- подошел я к нему.

-- Бог простит, Бог простит... простите нас грешных...

Я пожал с грустным чувством его восковую руку -- ручку. Было мне почему-то его жалко, думалось, старенький, не долго ему пожить осталось. И еще подумал: "а ему, может быть, это радостно... ведь он верит в вечное, небесное..."

-- Прощайте... больше уж не увидимся... здесь... -- сказал он, словно на мои мысли, и посмотрел мне в глаза. Было в его глазах что-то... чего он не высказал словами: "там свидимся"?

Я прошел в сени келий. Черноватый монах все еще обрезал лук.

-- А, уходите... Вы уйдете, а мы останемся. А скажите... слыхал я, немцы, будто, войну воевать хотят... не слышно? -- таинственно спросил он.

-- Не слышно

-- Ну, а как у вас там, в России, ничего?

-- Ничего.

-- А мне вот богомолец один сказывал... будто у России с Францией дружба завязалась... правда?

-- Правда.

-- Ну, неладно это. Француз, -- он хитрый. Напрасно Россия с ними связывается. А что... голод будто недавно был?

Этот был обыкновенный, до мира жадный, с живыми, даже горячими глазами, -- "неотсеянный", так и останется "в решете".

-- На будущее лето, может, заглянете, новенького чего расскажете. В лесу живем, птица пролетит -- не скажет, хоть и много видит.

Этот не "отсеется" никогда.

Мы сели в тарантас. Недвижный, насквозь промокший мальчик-карел сонно повел вож­жами. Бойко пошла продрогшая лошадка, посыпало крупным дождем с орешника.

В сенях гостиницы стоит у дверей о Антипа с блюдом. Мы кладем нещедрую жертву нашу за щедрое гостеприимство. О. Антипа кланяется в пояс.

-- Маловато погостили, маловато... -- жалея говорит он, -- хорошо себя вели, и привык я к вам, милые. Скажете о нас доброе словечко там. Мы обнялись и поцеловались.

-- Скажу, батюшка... есть что сказать. Много видел я доброго, чего и не ожидал увидеть.

-- Вот и не забывайте нас добрых-то. Хоть и отбились мы от мира, а все люди... не забывайте нас, проведайте. Сейчас вы к о. игумену, проститесь... да к угодникам преж­де сходите поклониться, к Сергию -- Герману, батюшкам нашим. Они вас в пути сохранят. А поклажу вашу мы на пристань доставим. Ну, с Господом.

Мы поклонились угодникам и поднялись в покои о. игумена -- получить, по валаамскому обычаю, благословение в путь.

-- Ну, как вам у нас показалось? -- спросил о. игумен.

Я сказал -- что сердце велело мне. Он видимо был доволен.

-- Далеко нам до высоты подвижнической, тщимся, сколь можем, в меру духовной скудости нашей... -- сказал он просто, благословляя нас. -- Всегда вам рады будем. Скорбеть будете -- приезжайте помолиться. Молитва -- все и богатство наше.

Сходим по гранитным ступенькам к пристани. Грустно нам уезжать -- привыкли? Пароход "Петр" привез новых богомольцев, на праздник Успения, послезавтра; тянутся они в гору к гостинице. Говорят, что на 28 июня, день памяти преп. Сергия и Германа, бывает до пяти тысяч богомольцев. Всходим на палубу. Внизу монахи поют "Достойно". О. Николай грустно смотрит на отъезжающих. Мне жаль его. Кричу -- "прощайте, о. Николай!" Он подходит нервными быстрыми шагами к борту, растерянно моргает, силится не заплакать. Голова поникла, руки заложены за спину, -- приговоренный будто.

-- Прощайте... -- уныло говорит он. -- Туда, на родину вы... к своим... Вытирает красным платком лицо и задерживает платок у глаз.

-- Ведь четыре года я здесь... и никакого распоряжения! Забыли, не дают прихода. А как же мне без прихода-то семье на шею. Бедные мы, бессильные... У кого связи, а у нас -- ничего.

Я с грустью думаю, что и у меня нет связей, ничем не могу помочь. Жаль только.

-- Истомился -- шепчет старик, чуть слышно, -- чувствую, скоро и совсем обсижусь тут, не будет и тянуть туда. Прощайте, голубчики мои.

Впоследствии я узнал, что опасения о. Николая оправдались, он навсегда остался в монастыре.

По сходням идет монах, машет нам чем-то, завернутым в белую бумагу.

-- Обители благословение на путь вам.

Я беру с поклоном, развертываю и вижу -- хлеб! Чудесный хлеб валаамский, ржаной, душистый, с тонкой корочкой, пахнет и пряником, и медом. Отрезок длинной ковриги, фунтов на пять. Тут же мы и едим его, крестясь на золотые кресты и синие купола собора. И с этим валаамским хлебом вкушаем в последний раз, впитываем в себя, в сердце кладем себе благостное, что видели и вняли, что осветило нас, первые шаги нашей жизни. Мы едим валаамский хлеб, тесно у нас в груди. Глаза смотрят на все прощально, жадно. Никогда больше не увидим! Никогда. В грезах увидим, в снах.

Гудок. Прощай, Валаам, чудесный, светлый. Мы говорим друг другу -- говорим взглядами и понимаем; как хорошо мы сделали, что выбрали -- почему-то -- Валаам целью поездки нашей, первого в жизни путешествия. Говорим глазами:

-- Правда ведь хорошо?

-- Правда, хорошо.

Второй гудок. Матросы закрыли борт. Певчие-монашонки звонкими дискантами зачинают "Преобразился еси на горе-э... " Послушники поддерживают басами. На пароходе подхватывают тропарь. Катится по Монастырскому проливу, в камнях отзывается, в лесах.

Третий гудок. Пароход отваливает от Валаама. Богомольцы снимают картузы, крестят­ся на собор. За решеткой, на высоте у монастыря, одинокие черные фигуры смотрят, -- не разобрать: иноки провожают прощальным взглядом. Ползет за ним пенистый хвост воды, расходится длинными косами, катится к каменистым берегам, шлепает белой пеной. Мимо скита Никольского, -- Ладога там блестит.

-- Прощай, Валаам... до будущего года! -- слышатся голоса на палубе. На граничных утесах лес островерхих елей. Над ними золотится крестик скита Всех Святых.

Вот и вольная Ладога играет. Пролив -- за нами. Виден весь Валаам, весь в солнце, зубья его утесов. Где-то на высоте, за соснами -- деревянная церковка-игрушка: дальний скит, Александра Свирского. Снежно сияет светило Валаама -- великолепный собор с ве­ликой свечою-колокольней. Дремлет. Лазоревые его главы начинают вливаться в небо, лазоревое тоже. Белеют стены в зеленой кайме лесов. Снежная колокольня долго горит свечой -- блистающим золотом креста. Мерцает. Гаснет.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: