IX. -- Святости. -- В большом скиту. -- Вразумление

Под сводами ворот, в заломе, -- монастырская лавка "святостей". Строгий монах-хозя­ин не предлагает богомольцам свои товары: не умеет, что ли, -- или грехом считает. Отве­тит только, сколько стоит. Скажет -- и стоит в раздумье. Все -- только для богомольца из народа. Валаам не угождает случайному туристу, нет ему дела до туристов: лучше бы их и не было, соблазна меньше. Старый Валаам -- суров. Богомолец его -- по нем, простец­кий, трудовый, духовно-постный: требует крестики и образочки, "из житий", картинки-притчи. Слышишь только:

-- Для святого угла бы... за полтинник.

-- Из божественного... наставительного чего бы. Или, редко: "Библию бы, настоящую большую, самую... чтобы уж и внукам проника­лось, сколько годов все собирался, со святого места..." Нам хочется чего-нибудь из местного.

-- Нет ли у вас валаамского чего-нибудь, художественного? Монах не понимает. Смотрит недоверчиво, как будто: "эти питерские, из чистых... развлекатели, все бы им для забавки..." -- думает так, пожалуй:

-- Это чего, худо-ственного... как разуметь?

Стараюсь объяснить, попроще; ну, поделок из валаамского гранита... ну, пресс-папье, каких-нибудь фигурок... на письменный бы стол... Он не понимает, что за пресс-папье! Стоит -- молчит.

-- Может быть, ларчик для колец... такой, изящный? на Урале делают, такие... Нет, молчит.

-- Тут для богомольцеа, "святости"... поделок нету. Фи-гурки..? из валаамского гранита? игру-шки..?!

-- В Питере... там всякие безделки. Тут -- "святости".

На Валааме не тратят время на безделки. Рыбу на удочку не ловят: баловство. В проливе не купаются: грех, воде святая. По грибы, по ягоды ходить для развлеченья --прихоть: ходят в послушание, во благовремении, для обихода.

Есть только деревянные изделия -- святыньки: крестики из можжевелки, из кипариса-дерева, свято-афонского, да ложки с видом Валаама и "благословеньем" на черенке: станешь вкушать -- Валаама вспомнишь.

Мы выбираем ложки.

Древний старичок, совсем слепой, что-то ковыряет за прилавком -- нанизывает боль­шой иглой оливковые косточки, свято-афонские, для четок. При каждом новом покупателе он еле подымается с отлакированной годами табуретки и не голосом, а выдыханьем -- до того он слаб, -- смиренно предлагает свое изделие: "на святую обитель, пожертвуйте... тридцать хоть копеечек, щедрость ваша..." Мы покупаем четки. Старичок светится улыбкой, поверяет угрюмому монаху, как ребенок: "дал Господь-то... вот и еще четочки приняли... сла-ва Тебе, Создателю..." Он детски счастлив, что еще может послужить обители во славу Господа. Вспоминаю и корю себя: зачем не взял у него еще, еще, все четки, какие только были. Вот бы доставил радость! Ведь труд для него -- святое, подвиг, как молитва. На Валааме все -- в трудах: от самого игумена, от столетнего схимонаха -- до мальчугана-монашонка, привезенного отцом "на выправку", -- по обещанию, "для Бога". Здесь все в работе -- и душа и тело. И все -- во имя. С зари до зари. А ночь? Да есть ли ночь на Ва­лааме! Чуть забылись, а в половине 2-го ночи очередной "будильщик" призывает:

"вре-мя пе-нию... мо-ли-тве ча-а-а-ас..!" И все звонит, звонит.

А вот и схимонахи, на фотографии. Это купить необходимо: это уж -- "валаамское", туземное. Десять их, в схимах-колпаках, с крестами, костями, черепами. Стоят рядком, потупясь, смиренные. Должно быть -- непривычно было. Но -- надо было. Во главе -- игумен. Надо было: требовал народ, "из святостей", под образа, украсить "святой угол". Это -- свет Валаама, его слава. Какие лики! Святые старцы, из древности, -- отцы. Самый высокий -- схимонах Иоанн, молчальник, четырнадцать лет молчал. А вот, с краю, схимонах Сергий, смиреннейший. Долгие годы мучительно страдал в болезнях и, несмотря на боли, ни единой службы не опустил. Мне про него рассказывали на Валааме.

Сильный духом был смиренный Сергий. Болезнь "заживо его съедала". Какая -- неизвестно. Болел он долго, таял. Может быть, и рак. Однажды, за долгой службой, не смог и он преодолеть ужасной боли. Подошел -- подполз к своему старцу-духовнику, в сле­зах, -- может быть, в слезах стыда за немощность, -- и стал просить: "отпусти, отче, в келью... помираю... благослови отойти..." Но строг был старец. Мотнул головой, сказал:

"а кто канон будет стоять за тебя! правило кто слушать будет?" -- "Невмоготу, отче, силы нет стоять..." -- "Не можешь стоять -- сиди". -- "Ох, не могу уж и сидеть, отче.. " -- "Не мо­жешь сидеть -- лежи. Лучше во храме Божием отойти, на молитве стоя". И не отпустил. И выстоял смиренный Сергий.

Рассказывал мне о его кончине инок Серафим:

-- При храме нес я послушание. Помню, кончилась обедня. Подходит ко мне схимонах Сергий -- чуть шепчет, как дуновение от ветерка, "прощай, отец Серафим... прощай..." А сам так-то светло плачет, обильными слезами. А я раньше еще приметил, как он во всю святую литургию плакал... так-то плакал! И вопрошаю его: "чего ты, отче Сергие, так плачешь?" А он мне, как бы дуновением, чу-уть слыхать, во сне уж будто: "ах, отче Се­рафиме... кабы всегда так пели, как нонче... век бы не ушел... как ангельские гласы... и уж так мне хорошо-сладостно, оттого и плачу... будто я был на небесах..." И вся мантия у него заплакана... вся мокрая-мокрая, от слез. -- "И причастился я Св. Христовых Тайн, и так-то теперь легко мне... и боли мои не мучают, уснули..." Полобызались мы в плечико. А как стали звонить к вечерне, он и преставился. А это уж дух его тленное попрал, боль и уснула... заранее одухотворился. Вот был смиренный..!

Нам понравился образ угодника: светлый проникновенный лик. Спрашиваю угрюмого монаха: чья работа.

-- Отца Алипия. Иконописной ведает.

Алипия... Я вспомнил. Говорили мне про него.

-- Когда-то в высокой академии учился, медали золотые получал за свои картинки... "мир" писал.

Теперь не пишет "мира": иконы только. Когда-то не совладал с бореньем, оставил Валаам.

-- Духа не смог смирить... Перестал спать, мутился.

И вернулся -- покорился Валааму. Не стал уходить в леса, на острова, писать в безмол­вии природу Божью. Принял постриг. Пишет святые лики, только. Я возмущался таким порабощением: вытравил из него Валаам живую душу! Мне говорили:

-- Нет, не так все это. Наш Валаам освободил ему живую душу, а не поработил. Святые лики ниже, что ли, по-вашему, земной красы, которая прахом распадается? Святой лик есть отображение Господня Света. Ну-ка, напишите кистью Господень Свет..? Тут уж не живопис­ное искусство, в благодать Господня. Вот наш о. Алипий теперь и презирает духом, ищет в ликах Господень Свет... подвиг высокий принял. Никакое не порабощение, а воодушев­ление. Нетленное пишет, небесно-вечную красоту.

Теперь я знаю -- высокое искусство в вечном.

Шестой час вечера. Солнце совсем над лесом, скоро за Валаам укроется. Надо бы в Большой Скит, неподалеку; завтра в Коневский едем, а там -- отъезд. Не поздно ли? О. Антипа советует, даже понуждает мягко:

-- Ножки у вас молоденькие, чего вам -- поздно! поглядите наш Большой Скит, строгие там подвижники, и строение богатое, храм какой. Только супругу-то не впустят, женский пол только не Престол пускают, в день Всех Святых. Ну что же, проводите супруга, за воротами обождете. Ишь, дружные вы какие, все-то вместе. А то и на лошадке вас свезут...

Не надо нам лошадки, пробежим, -- в лесу чудесно.

Быстро идем, бежим: надо вернуться к трапезе, не огорчить о. Антипу; строгий он, порядок любит.

Мимо пустынной пристани, проливом. Солнце зашло за Валаам. Померкло, засвежело. На берегу монашек-старичок складывает щепу -- для пароходика. Рыбаки-монахи растяги­вают на держалках сети; только что осмолили: крепкий запах, до сердца проникает. Пахнет щепой еловой, смолой, водой и... ладаном? Валаамом пахнет. Это запах вечерней свежести, сетей смоленых и -- святости? -- запах Валаама, обители "за гранью мира", -- называл я так, -- впитался в память, и доселе слышу. Трудники все еще копошатся, рубят гра­нит, чеканят, пилят... проволочной пилой! -- как странно. Хочется смотреть, а надо к тра­пезе вернуться. Бежим. Молотки гранильщиков постукивают реже, трудники устали, по­сиживают на гранитных глыбах.

Вот и лес. Дрема и тишина ползут из чащи. Скоро доползут и до собора, служка ударит в колокол, и день закончится. Кончится день на Валааме, а там, на Ладоге, еще заря: там еще огненное солнце.

Рука с рукой, бежим мы глушью. На дороге еще светло. Видно, как прорыжело что-то... белка! Смотрим, как вьется в елях. Под ними уже сумрак, гуще. Пахнет теплом еловым, пряным. Дорога в гору. Видно с холма, как извивается дорога, на поворотах дремлют сосны. Вот где глушь-то! Что-то шуршит над ними, мягко, рыхло... -- большая птица, по­тонула в чаще. В зеленоватом небе уже белеют звезды-точки. Смотрим в небо. Белые ки­сейки-облачка, недвижны. Слушаем... -- ни звука. Вот она, тишина глухая. И почему-то груст­но. Бежим.

По каменному мосту, над водой. Черная вода, глухая. Заглядываем, в жути: верхушки елей, небо -- тьма и свет. Как жутко опрокинуто в бездонность! Бежим... Часовня! Нет, не одни мы здесь. Лик Богоматери, взирает. Лента, венчик, светится подсвечник. Смот­рим... Ладаном как будто пахнет. Войти? Не входим, поздно. А хорошо молиться в дебрях. Ну, успеем...

Лужайка, звон колокольца, треск сушняка... Что это... лошадь! Выходит на дорогу, протягивает губы, просит хлеба. Жаль, нет с нами хлеба. Монахи приучили, носят хлеб. Ласкаем, треплем по губам. Кроткая какая, нежные какие губы... бархат. Бежим, оглядываемся: все стоит, ждет хлебца, смотрит.

Высокий крест, гранитный, черный. Странно -- крест в лесу! Стоит -- и смотрит. Огля­дываемся -- он смотрит. Нет, не жутко, а легко теперь: стоит, благословляет.

Вон что-то забелелось, -- стены башни, -- скит Всех Святых. Где-то вода блестит в деревьях. Пруд? Рощица, там... холмик? Могила чья-то, крест. Нам грустно. Проходим мимо огорода. Ворота на запоре. А вот калитка. Тут предел: женщинам нельзя. В калитку видно: двор, трава, густая, темная. Башня на углу -- как крепость. Надо расставаться. Жена робеет, просит -- поскорей, недолго... Садится у ворот на травку. Вот странно --женщинам нельзя! Только почему-то -- в праздник. Жалею, зачем пошли сюда. Глухое царство, мрак.

Иду по травке -- и шагов не слышно. Тишина, глухая, как... в могиле. Храм, тихий, в пустоте. Вон казармы словно... низенькие--кельи? Холодный отблеск в окнах, неуют.

Досадую, зачем зашли сюда, "в могилу". Думаю -- вернуться, и слышу кашель, глухой, тягучий. Оглядываюсь. Темный кто-то, чуть надвигается, от храма. Схимонах? Прямо ко мне, ползет. Мне жутко.

-- Кто там..? не вижу... кха-а-а...

Ползет. Вспоминаю "Вия", -- "подымите мне ве-ки". Жуть берет. Говорю, робея, и слы­шу, как четко отзывается от келий:

-- Я, богомолец... скит посмотреть...

И чувствую, что говорю неправду: теперь мне нечего смотреть здесь, скорей бы выйти на свободу. Но поздно: он надвигается.

-- Кха-а... поздненько, уже трапезуем, ночь. Ну, кто такой?.. -- смотрит на меня из-под куколя, с крестами, -- из ученых, что ли? А, студент... вот кто... это какие всех умней... слыхал. Сдалече?

Голос у схимника глухой, "могильный".

-- Из Москвы.

-- Из Москвы... далече. От нас все далеко. От земли дальше -- к небу ближе... -- показывает в небо пальцем. -- Ну, пойдем... покажу наш храм. Вот, только псалтырь читал. Псалтырь-то разумеешь? Хорошо. День и ночь читаем по отшедшим отцам и братиям. Все отойдем в свой срок... нас будут поминать. Человек, яко трава дние его... разумеешь? Ну, пойдем.

Иду безвольно в сумрак храма. Мерцает одинокая лампада. Ладанный, душный воздух. На сводах -- иноки, тенями. Темный иконостас чуть золотится, смутно. Старый псалтырь на аналое. Схимонах затепливает свечку. Я различаю под куколем с крестами мертвый нос, мохнатые седые брови, -- строгий лик, бородка клинушком, как пакля. Вспоминаю такие же бородки у наших плотников и штукатуров, в детстве видел. Думаю: все тут, на Валааме, из народа. Черный покров на аналое, в серебряном глазете, -- поминальный. Подвижник тычет по аналою свечкой, нащупывает вставочку. Говорит "загробно":

-- День и ночь читаем по два часа, очередное. По-церковному-то разумеешь? Ну, чти... послушаю, как ты разумеешь... мы-то мало учены... послушаю.

Я в смущенье: экзаменует, этого недоставало. Знает, что слаб я по-церковному? И почему я должен ему читать? что я ему, мальчишка? вот попал-то. И ничего не видно: желтый лист, весь в воске, в пятнах, титла эти... кто тут разберет!

-- Ну, чти... вот, кончил я... чти... -- в лист, тощим пальцем.

Мне тесно. И не могу ослушаться, неловко как-то. И стыдно, что осрамлюсь. Мелькает в мыслях: "может быть, он провидец знает, что пришли "из любопытства".. и нарочно, чтобы пристыдить, экзаменует?.. святому это не подходит, это уже издевательство..." И не могу ослушаться; попался. А он все тянет.

-- Ну, чти... ка-к ты разумеешь..?

Захлопнуть книгу, повернуться, и..? Нет, непристойно. В волненье вглядываюсь в стро­ки -- поразобраться в титлах... и -- радость! Знакомое... с детства помню, из "Шестопсалмия"! С Горкиным читали, от всенощных осталось крепко. Читаю твердо, не глядя на титла, --

..."скажи мне, Господи, путь, в оньже пойду, яко к Тебе взях душу мою..."

"Что, слышишь? -- думаю, -- что, лихо? вот тебе и "из ученых"!"

..."Научи мя творити волю Твою, яко Ты еси Бог мой; Дух Твой благий наставит мя на землю праву".

-- Ишь, хорошо разумеешь... во-ка-ак... -- хвалит схимонах, а я-то думаю: "нет, не поймаешь, не провидец..." -- А разумеешь ли, что сказан о... тебе? Враз ведь ты по­пал... какое слово-то! а, разуме-ешь?..

-- Разумею... -- отвечаю я, не разумея.

Выдержал экзамен. Выходим. Мне легко. И схимонах приятный. Пахнет лесом, волей. Гляжу на башни.

-- В крепости живете? -- говорю-шучу, легко мне.

-- С кем нам воевать, от греха оплот. В лесу живем, по чапыге ползем, неприметно, тихо... ан к могиле-то и подполз, и зары-ли... вся и жизнь тленная, земная.

Вся жизнь ползти к могиле! Не понимаю. Кто-то у Шекспира... про бренность жизни, да, в "Гамлете", "бедный Йорик", над черепом смеялись, а этот так спокойно, страшно... Валаам вдруг представляется могилой... все ползут, накрывшись мантиями, с крестами, черепами... "непристойно, тихо" подползают и...

-- День отжил -- к могиле пододвинулся... --вздыхает схимонах, спокойно.

-- Чем вы питаетесь? -- спрашиваю я зачем-то.

-- А капусткой, водицей, хлебцем... Все едино червю могильному на пожрание приуготовляемся тленною плотию. А душа-то... туда! -- показывает он в небо.

В зеленоватом небе -- звезды. Ночь. Прощаемся. Старец плетется к кельям -- "приуготовляться". Бегу к воротам.

-- Как ты до-лго... -- слышу я милый голос -- облегченный вздох. Беремся за руки, бежим во мраке. Из чащи веется жутью. Глушь, мрак. И вот, ра­дость, -- колокол, вдали. Это в монастыре, "повестка" к трапезе. Теплом пахнуло. Берег, сети. Старичок плетется в гору, к монастырю.

-- Трапезовать, батюшка, пора... кончился денек, слава Всевышнему... помилуй нас, Исусе-Спасе... -- ласково говорит он нам.

Мы рады, идем с ним, говорим. Так славно -- "Исусе-Спасе", -- с лаской.

С горы все царство Валаама видно. Свет за нами на озаренном небе -- четкие верхушки елей. Восходит месяц, золотится в елях. Свет и впереди: белый собор, кресты сияют, видят месяц.

О. Антипа спрашивает, понравился ли скит. Говорю -- да только грустно там... и страшно. Он не понимает:

-- Ка-ак страшно? Да что ж там страшного... святое место, самый главный скит наш, подвижники приуготовляются... чего же вам страшного там показалось?

Говорит с укором. Мне досадно, что я смутил его. Стараюсь объяснить, чтобы он понял наше настроение.

-- Не знаю, батюшка... настроение...

-- Че-го... не-строение? Нет, не понимает.

-- Да как вам объяснить, не знаю... такое наше настроение... все только о смерти да о смерти, все приуготовляются, всю жизнь! И все кресты тем, и могилы... и ночь еще... вот и показалось страшно.

Он смотрит с сокрушением.

-- А, ка-кие вы... пу-ганые! Чего же это вы кре-стиков страшитесь? Это бесы только креста страшатся. А мы, православные христиане, крестом живы. А могилок чего пугаться! За могилкой-то и отворится... жизнь вечная, во Христе... духовному-то человеку. А бесчувственнику, не-строение у кого, -- чего же может отвориться..! А, какие несмыслеиные, а-а-а... Ну, Господь направит. Небось устали? Ну, скажу уж, принесут вам в келью, Господь с вами. Не-строение..!

Легко от вразумления о. Антипы, от кроткого его журенья. Есть хочется. Хватаем свежий просфорный хлеб, крутой, душистый, валаамский. Окно открыто. Веет прохладой. Ладогой. Жуем и смотрим. Месяц уж над лесами. Жизнь чудесна! И все чудесно. Так и будет -- все дни и дни, все завтра, завтра... бесконечно. Не считаем дней, не думаем. Жуем и смотрим.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: