КАНТЕМИР ТРЕДИАКОВСКИЙ 7 страница

Воззри на горы превысоки,

Воззри в поля свои широки,

Где Волга, Днепр, где Обь течет;

Богатство в оных потаенно

Наукой будет откровенно...

(Ода 1747 г.)

Ломоносов мечтает о том времени, когда наука заставит природу отдать свои сокровища людям. Он мечтает о том, как «сребро и злато» потекут из недр Урала, как просвещение научит людей его родины подчинить себе стихию. Излюбленная Ломоносовым тема прославления наук была для него одновременно темой прославления будущего прогресса России. Он был уверен в том, что русский народ способен выдвинуть из своей среды многих творцов культуры, которые смогут дать стране гораздо больше, чем выписанные из-за границы ученые. Он обращался к будущим русским ученым, своим ученикам:

О вы, которых ожидает

Отечество от недр своих

И видеть таковых желает,

Каких зовет от стран чужих,

О, ваши дни благословенны

Дерзайте ныне ободренны

Раченьем вашим показать,

Что может собственных Платонов

И быстрых разумом Невтонов

Российская земля рождать.

(Ода 1747 т.)

В оде 1750 г. Ломоносов опять обращается к русским ученым, и его завет до сих пор звучит волнующим призывом:

Пройдите землю и пучину,

И степи, и глубокий лес,

И нутр Рифейский, и вершину,

И саму высоту небес.

Везде исследуйте всечасно,

Что есть велико и прекрасно,

Чего еще не видел свет.

Далее он рисует грандиозную картину того, что, по его мнению, должны принести России науки в своем практическом применении. Тут и кораблестроение, и строительство каналов, и мысль о мирном завоевании огромных пространств земли путем осушения болот, и строительство городов, и развитие металлургической промышленности, и научное развитие сельского хозяйства. Понятно само собой, насколько неосуществим был весь этот план в условиях крепостничества и монархии. Но Ломоносов горячо проповедовал свою колоссальную мечту. Он обращается к отдельным наукам; к механике:

Наполни воды кораблями,

Моря соедини реками,

И рвами блата иссуши;

Военны облегчи громады,

Петром основанные грады

Под скиптром дщери соверши.

Далее идетхимия:

В темное недро ты. Химия,

Проникни взора остротой,

И что содержит в нем Россия,

Драги сокровища открой.

Отечества умножить славу

И вящще укрепить державу

Спеши за хитрым естеством.

Астрономия и география также должны прославить отечество; наконец, Ломоносов обращается к метеорологии:

Наука легких метеоров,

Премены неба предвещай,

И бурный шум воздушных споров

Чрез верны знаки предъявляй;

Чтоб земледелец выбрал время,

Когда земле поверить семя,

И дать когда покой браздам,

И чтобы, не боясь погоды,

С богатством дальни шли народы

К Елизаветиным брегам.

Вообще говоря, Ломоносов-ученый неотделим от Ломоносова-поэта. Ломоносов-поэт любит говорить в своих стихах о неизмеримых силах природы, о чудесных явлениях ее; но он не только удивляется мощи природы, он в тех же стихах воплощает свои мысли о ней. Природа для него не просто красивая картина, которой можно любоваться, а мастерская, лаборатория, в которой надо и можно творчески трудиться. Так, в начале своего поэтического пути Ломоносов описывал в стихах великолепную картину звездной ночи, – и сразу же эта картина вызывает у него мысли о причинах того величественного явления природы, которое он часто наблюдал в юности на Севере, в родной Денисовке и на Белом море, – северного сияния. Ломоносов поэтически изложил взгляды науки его времени и свое собственное объяснение этого явления («Вечернее размышление при случае великого северного сияния»).

Поэзия и наука органически сливаются в замечательном произведении Ломоносова, «Письме о пользе стекла», стихотворном трактате на научно-пропагандистскую тему. «Письмо» представляет собой целую дидактическую поэму, в жанровом отношении близкую, например, к «Поэтическому искусству» Буало. Ломоносов дает в ней не только доказательства своей мысли о необходимости производства стеклянной продукции и обзор ценных вещей, изготовляемых из стекла, но и широкую картину научной и промышленной деятельности человека, его побед над природой в процессе творческого труда.

Ломоносов и церковь. Научно-просветительская деятельность Ломоносова вообще, и, в частности, пропаганда науки в его поэзии ставили его в сложные и неприязненные отношения к церкви, игравшей немалую роль на верхах государства при Елизавете Петровне. Ломоносов не был, да и не мог быть в то время атеистом. Он сближается и в этом вопросе с западными просветителями первой половины XVIII века, деистами, для которых бог – это принцип жизни природы, закон ее. Такое отношение к религии, которое Ломоносов считал возможным примирить с научным мировоззрением, довольно явственно сказывается в так называемых «духовных одах» Ломоносова, т.е., в основном, в его стихотворных переложениях из Библии.

Деистическое мировоззрение Ломоносова с точки зрения официальной церкви было неверием; его научная деятельность была ересью, подкопом под основы церковного учения. Ломоносову приходилось выдерживать напор вражды церковников, позволявших себе в проповедях и нападки на науки, непосредственно задевавшие Ломоносова. Он в свою очередь резко враждебно относился к реакционным мракобесам в рясах и не скрывал своего отношения к ним. Его борьба с церковниками также нашла выражение и в его поэтической работе, конечно, в произведениях, вовсе не рассчитанных на печать. В 1756–1757 гг. Ломоносов дал бой церковникам: в это время стало известно его стихотворение «Гимн бороде». Это была целая ода навыворот, остро сатирическая, едкая и в то же время веселая, зло высмеивавшая «бородачей». В «Гимне» были даны защитные указания на то, что он, якобы, направлен против раскольников-старообрядцев; однако эти указания никого не могли обмануть; расправившись попутно со староверами, Ломоносов все жало своей сатирической песни направил против российского духовенства, против его невежества, корыстолюбия, вражды к знанию и науке. Особенно оскорбил церковников куплет, в котором Ломоносов так славит бороду:

О, прикраса золотая,

О, прикраса дорогая,

Мать дородства и умов,

Мать достатков и чинов,

Корень действий невозможных,

О, завеса мнений ложных!

Следовательно, Ломоносов объявлял церковное учение ложным мнением!

«Гимн бороде» распространялся в списках. Он стал известен синоду, и князья церкви пришли в ярость. Синод подал Елизавете Петровне целый доклад о нечестивом стихотворении и требовал сожжения «Гимна» через палача под виселицею, а для Ломоносова – отсылки его в синод для «жестокой казни».

Дело это грозило Ломоносову несчастьем, так как «кощунство» каралось в XVIII веке страшными карами. Но туча прошла мимо него, вероятно, не без вмешательства его покровителей, и прежде всего И.И. Шувалова: доклад синода не имел последствий. Между тем вокруг «Гимна бороде» возгорелась целая литературная битва. На Ломоносова напали его враги в бранных статейках и стихотворениях; эти памфлеты и пасквили вызвали в свою очередь ответы. Полемика была груба, полна брани и нападок на личности, но в ней выразилось то озлобление, которое накопилось и у Ломоносова с его сторонниками, и у реакционных церковников с их помощниками друг против друга. Между прочим, Ломоносов считал рьяным участником нападок на «Гимн бороде» Тредиаковского, подозревая его авторство в пасквильных письмах к нему, Ломоносову, и к профессорам Миллеру и Поповскому, ходивших с выдуманной подписью Зубницкого, а также в ругательной пародии на стихотворение Ломоносова под названием «Переодетая борода или гимн пьяной голове». Однако Ломоносов ошибался. Под именем Зубницкого скрылся, скорей всего, архиепископ Сильвестр Кулябка, в которого, между прочим, метил и персонально Ломоносов в своем «Гимне». Автор «Переодетой бороды» нам неизвестен, но им не был Тредиаковский. Поэтому оскорбления, адресованные Тредиаковскому в стихотворении Ломоносова «Зубницкому», не были заслужены Тредиаковским*.

*См.: Перетц В.Н. К биографии Ломоносова (Кто был Христофор Зубницкий?)//Ломоносовский сборник Академии наук, 1911.

Как и сам «Гимн» Ломоносова, вся перебранка по его поводу не могла проникнуть в печать очень долго, до середины XIX века. Но современники, интересовавшиеся литературными делами, знали эту своеобразную подпольную поэзию и даже. прозу, ходившую в списках, достаточно хорошо.

На одного из иерархов, находившего, что риторика, которой так усердно занимался Ломоносов, – наука бесполезная, Ломоносов напал в эпиграмме (довольно обширной), в которой опять-таки обличал невежество духовенства; эпиграмма начиналась так:

Пахомий говорит, что для святого слова

Риторика ничто; лишь совесть будь готова.,

Ты будешь казнодей [т.е. проповедник], лишь только стань попом,

И стыд весь отложи. Однако, врешь, Пахом,

На что риторику совсем пренебрегаешь?

Ее лишь ты одну, и то худенько знаешь...

И кончалась следующим двустишием:

Нравоучением преславный Телемак

Стократ полезнее троих нескладных врак.

В эту же антицерковную линию поэтической работы Ломоносова включено и его превосходное маленькое стихотворение о Копернике и Птоломее («Случились вместе два астронома в пиру»). Дело в том, что церковь упорно отстаивала средневековое представление о том, что солнце ходит вокруг земли, объявляя обратную (гелиоцентрическую) теорию, уже прочно доказанную научно Коперником, нечестивой и еретической, идущей против Библии. Борьба за гелиоцентрическую теорию в России в XVII и в XVIII веках составляет любопытную страницу из истории обшей борьбы просвещения и передовой мысли с реакцией церковного толка, со средневековьем в сознании людей*. Характерны в этом смысле цензурные мытарства кантемирова перевода «Разговоров о множестве миров» Фонтенеля. И вот, когда Ломоносову пришлось столкнуться с этим вопросом в его астрономическом исследовании «Явление Венеры на Солнце» (1761), он решил ударить по антинаучным, реакционным претензиям церкви; но он не считал нужным вступать с врагами системы Коперника в длительную научную дискуссию; он разделался с ними стихотворной шуткой, включенной в научную работу.

* См.: Райков Б. Е. Очерки по истории гелиоцентрического мировоззрения в России. Л, 1937.

Как бы развернутым и вдохновенным поэтическим комментарием к стихотворению Ломоносова о Копернике и Птоломее является обширное отступление от темы в «Письме о пользе стекла» (написанном раньше), в котором поэт говорит о Прометее и об исконной борьбе науки с суеверами и мракобесами, пользовавшимися религией для нападения на знание. Изложив миф о Прометее, Ломоносов высказывает здесь предположение, не заключено ли в этом мифе смутное воспоминание о трагической судьбе великого испытателя природы, угнетенного языческими суеверами.

Далее Ломоносов повествует о том, как греческий астроном III века Аристарх, высказавший мысль, что земля вращается вокруг своей оси и вокруг солнца, был объявлен нечестивцем философом Клеантом. Говоря здесь же о языческих жрецах, из корыстных целей стремящихся держать народы в невежестве, Ломоносов имеет в виду христианских мракобесов-церковников.

Стиль Ломоносова. Поэзия Ломоносова явилась великим и победным этапом развития русской культуры не только благодаря тем идеям, которые она воплотила, но и благодаря исключительному и невиданному еще в России блеску поэтического стиля, воплощавшего эти идеи и глубоко соответствовавшего им. Ломоносов-поэт отдал дань тому стилю, который был господствующим в европейских литературах его времени, классицизму. Его представление о четком разделении литературных произведений на жанры было следствием влияния на него классической системы, так же как его стремление следовать некоторым из правил искусства, установленных классицизмом.

Поэтическая деятельность Ломоносова протекала в ту эпоху, когда все европейские литературы были в большей или меньшей степени захвачены властью классицизма. Конечно, Ломоносов не мог не подчиниться до известной меры инерции этого могучего стиля, его гражданских идеалов, его централизующего мировоззрения, связанного с организаторской ролью абсолютизма в европейских странах. Но в основном, в самой сути художественного метода поэзия Ломоносова не может быть включена в круг явлений, обозначаемых наименованием классицизма. Ей остался чужд рационалистический взгляд на действительность, на искусство, на слово, логический характер суховатой классической семантики, боязнь фантазии, схематизация отвлеченной мысли, лежащие в основе поэтического метода. Деловитая простота, трезвость классицизма не могла быть приемлемой для Ломоносова-мечтателя, творца грандиозных видений будущего, а не систематизатора настоящего. Титанические образы идеала, характерные для Ломоносова, ведут нас к традиции не аналитического метода классицизма, разлагавшего на составные понятия живую плоть действительности, а к космическому синтезу и обобщению идеальных чаяний человечества в искусстве Возрождения. Ломоносов и был последним великим представителем европейской традиции культуры Возрождения в поэзии. Он воспринял традиции Ренессанса через немецкую литературу барокко, явившуюся, в свою очередь, наследницей итальянского искусства XV века и французского XVI века. Патетика ломоносовской оды, ее грандиозный размах, ее напряженно-образная, яркая метафорическая манера сближает ее именно с искусством Возрождения.

Поэтому невозможно согласиться с традицией науки второй половины XIX века, объявлявшей именно Ломоносова чуть ли не главой русского классицизма. Ведь и в пределах русской литературы Ломоносов был преемственно связан с традицией «школьной» поэзии виршеписцев XVII – начала XVIII века, традицией Киевской и Московской академий. В ценной статье О. Покотиловой «Предшественники Ломоносова в русской поэзии XVII и начала XVIII столетия»* на множестве примеров показано, что и самый жанр «похвальной оды» и ряд стилевых черт, и ряд образов произведений Ломоносова восходят к поэтическому опыту Симеона Полоцкого, Феофана Прокоповича и других, менее заметных стихотворцев XVII – начала XVIII века. Между тем традиция Симеона и Феофана – это в первую очередь именно традиция поэзии Возрождения, гуманистического движения, связанная с новой рецепцией античности в школах, иезуитских коллегиях и университетах XVI столетия. С классицизмом Расина, Буало или Вольтера эту традицию сближает главным образом культ античности, но самое понимание античности, самое использование ее образцов у поэтов-гуманистов и поэтов-классиков было совершенно различное, поскольку для первых античная древность не была условным обозначением рационалистической схемы и отвлеченно-построенного идеала, а реальной, исторически конкретной эпохой свободного развития человека, не скованного христиански-феодальной догмой, человека здоровой плоти, любящего жизнь, человека земного, сильного волей, хозяина своей судьбы. Такова была античность и для Ломоносова, пропагандировавшего образцы ее поэзии и прозы в своей «Риторике», где он приводил их в качестве примеров в своих переводах на русский язык. Поэтому неправильно ставил вопрос А.И. Соболевский в своей статье «Когда начался у нас ложноклассицизм»', в которой справедливо указал на связь поэзии XVIII века и Ломоносова с московским и киевским стихотворством XVII столетия. И здесь нельзя не вспомнить резко выраженную, но глубоко верную мысль Белинского: «Так называемая поэзия Ломоносова выросла из варварских схоластических риторик духовных училищ XVII века»**.

* Ломоносовский сборник/Под ред. В.В. Сиповского. СПб., 1911.

** «Библиограф» № 1, 1890. ² «Русская литература в 1841 году».

Окружавшая Ломоносова социальная действительность глубоко не удовлетворяла его. Он стремился к более прекрасному будущему для своей родины и горячо мечтал о нем. И поэзия Ломоносова – это прежде всего гимн будущему, песнь о мечте человечества.

Ломоносов не задавался целью изобразить то, что он видел вокруг себя, и в этом смысле не был и не хотел быть художником-реалистом. Но он хотел провозгласить великие истины, открывшиеся ему и народу. Оды Ломоносова и самым стилем своим выражают эту устремленность к мечте, отказ от признания действительности помещичьего строя, достойной поэтического воплощения. С другой стороны, стиль од Ломоносова, величественно-торжественный, приподнятый, пышный, соответствовал тому чувству национального подъема, гордости, тому ощущению величия и победы русской государственности, которые явились законным результатом петровского времени в сознании лучших людей в середине XVIII столетия. Успехи России и возникшая на основе именно этих успехов вера в будущее русского народа определяют общий характер громозвучного стиля Ломоносова.

Ломоносов считал, что о возвышенных идеалах государственного строительства нельзя говорить так, как говорят о повседневных, обыденных вещах. Поэтому и в своем теоретическом мышлении он различал высокую поэтическую речь, «язык богов», от практически-бытового привычного языка. Ломоносов ищет для высокой темы торжественности слога, отрывающей его от связи с неприемлемым для него окружающим его. укладом. Поэтому он считает достоинствами поэтической речи «важность», «великолепие», «возвышение», «стремление», «силу», «изобилие» и т.д.

Согласно с таким заданием Ломоносов подробно разрабатывает в своей «Риторике» (1748) учение о развитии словесных тем, составляющее исходный пункт построений этой книги. Он полагает, что необходимо всеми способами обогащать речь, «распространять» ее. Вообще, характерной чертой его теорий является стремление к изобилию; ему нужно многое, а не достаточное. Ломоносов дает практические советы, как создавать обширную фразу-период. Каждое слово-тема должно обрасти целой сетью зависимых словесных тем, не столько поясняющих, сколько служащих материалом для построения правильного рисунка разветвленной фразы, создающих впечатление пышности, всеобъемлющего величия. Существенным элементом организованной литературной речи Ломоносов считает «украшение» ее, фигуры и тропы. Эти приемы речевой орнаментики рассматриваются в «Риторике» как необходимое мерило изящного слога; наилучший слог мыслится как наиболее ими насыщенный; наоборот, речь, лишенная «украшений», представляется Ломоносову непоэтической, недостаточной. Таким образом, рекомендуется вводить в произведение так называемые «витиеватые речи», т.е., как определяет их сам Ломоносов, «предложения, в которых подлежащее и сказуемое сопрягаются некоторым странным, необыкновенным или чрезъестественным образом, и тем составляют нечто важное и приятное».

Теориям Ломоносова соответствовала его поэтическая практика. В противоположность речи, основанной на равномерном чередовании мелких синтаксических единиц, он выдвигает прием замкнутого периода, т.е. организует мелкие единицы в отношения целой иерархии соподчиненных элементов, периода.

Ломоносов строит целые колоссальные словесные здания, напоминающие собой огромные дворцы Растрелли; его периоды самым объемом своим, самым ритмом производят впечатление гигантского подъема мысли и пафоса. Симметрически расположенные в них группы слов и предложений как бы подчиняют человеческой мысли и человеческому плану необъятную стихию настоящего и будущего. Структура периодов Ломоносова, широко использующих синтаксические навыки классического латинского красноречия", в особенности видна в его художественной прозе, в его торжественных речах. Вот, например, начало «Слова похвального... Елизавете Петровне... на торжественный день восшествия ея величества на всероссийский престол» 1749г.:

* См. не устаревшую в некоторых частях до сих пор, талантливую книгу К.С. Аксакова «Ломоносов в истории русской литературы и русского языка». М., 1846 г. (2-е изд., в соч. К.С. Аксакова, М., 1875. Т. II. Ч. I).

«Если бы в сей пресветлый праздник, Слушатели, в который под благословенною державою всемилостивейшия государыни нашея покоящиеся многочисленные народы торжествуют и веселятся о преславном ея на всероссийский престол восшествии, возможно было нам, радостию восхищенным, вознестись до высоты толикой, с которой бы могли мы обозреть обширность пространного ея владычества, и слышать от восходящего до заходящего солнца беспрерывно простирающиеся восклицания и воздух наполняющие именованием Елисаветы, – коль красное, коль великолепное, коль радостное позорище нам бы открылось! Коль многоразличными празднующих видами дух бы наш возвеселился, когда бы мы себе чувствами представили, что во градех, крепче миром нежели стенами огражденных, в селах, плодородием благословенных, при морях, военной бури и шума свободных, на реках, изобилием протекающих между веселящимися берегами, в полях, довольством и безопасностью украшенных, на горах, верхи свои благополучием выше возносящих, и на холмах, радостию препоясанных, разные обитатели разными образы, разные чины разным великолепием, разные племена разными языками, едину превозносят, о единой веселятся, единою всемилостивейшею своею самодержицею хвалятся».

В этих периодах Ломоносов хочет единым взглядом окинуть все пространство, все богатства великой страны, объединить все разнообразие ее состава в стройном движении государственного механизма, воплощенного в сложной и стройной архитектуре фразы. Аналогичным образом строится предложение и в стихах, в одах Ломоносова.

Обилие в его одической речи славянизмов, библеизмов, слов, ставших по многовековому навыку высокими и ответственными, слов, овеянных благоговением и ореолом неземного величия, поддерживает общую атмосферу торжественности стиля. Такое же назначение имеют и частые риторические фигуры: восклицания, вопросы ораторского характера.

В высшей степени характерен самый подбор слов в высоком стиле Ломоносова, соответствующий его замыслу говорить о великих вещах величественным языком; он любит слова «избранные», звучные, как бы приподнятые над землей, создающие самим своим звучанием, своим словарно-семантическим ореолом впечатление чрезвычайного блеска, необычного великолепия. Еще в оде 1742 г. Ломоносов писал:

Там кони бурными ногами

Взвевают к небу прах густой,

Там смерть меж готфскими полками

Бежит, ярясь, из строя в строй,

И алчну челюсть отверзает,

И хладны руки простирает,

Их гордый исторгая дух...

Тут и славянизмы, и русские слова подобраны по признаку великолепия, пышности: бурный, взвевают, ярясь, отверзает и т.д. И самое созвучие: гордый исторгает – должно поддержать общий колорит громозвучной поэзии. Ломоносов скопляет в своих стихах такие слова, как: великолепный, сладкострунный, колосс, сияние, радостные клики, великий, славный, несравненный и т.п. Для него эмоциональный колорит таких слов важнее иногда, чем узко-рациональное их значение. Слова у него подбираются одно к одному по принципу их эмоционального ореола, иной раз более значительного, чем их предметный смысл, ибо в том ослепительном мире идеалов государственного величия, в который уводит читателя Ломоносов, он может подняться выше плоской для него логики обыденного. Отсюда и выражения, подобные приведенному: «Там кони бурными ногами», повторенному и в оде в 1750 г. о коне Елизаветы Петровны: «И топчет бурными ногами, Прекрасной всадницей гордясь» (Пушкин помнил об этом стихе, когда писал: «Гордясь могучим седоком»). Сумароков будет потом издеваться над такими выражениями Ломоносова: для рационально-логического языкового мышления классициста ноги коня могут быть тонкими, стройными, могут быть быстрыми, но никак не бурными. Но Ломоносов хочет не логически определить ноги коня, а выразить ту бурю стихий, то грандиозное потрясение, которое в воспламененном воображении и в патетике общего гражданского подъема делает особо значительными все части картины, рисуемой им, и сам стих его становится бурным. Для Ломоносова характерна смелая метафоризация речи, целью которой является слияние всех элементов его образа в единство эмоционального напряжения. Он описывает битву, героику бранных подвигов, и он не стремится дать конкретные черты сражения, но воссоздать в сознании читателя именно эмоциональный образ чудовищной катастрофы и невиданного мужества:

...Но если хочешь видеть ясно,

Коль Росско воинство ужасно;

Взойди на брег крутой высоко,

Где кончится землею Поит,

Простри свое чрез воды око,

Коль много обнял горизонт;

Внимай, как юг пучину давит,

С песком мутит, зыбь на зыбь ставит,

Касается морскому дну,

На сушу гонит глубину,

И с морем дождь и град мешает;

Так Росс противных низлагает.

Эмоциональний подъем од Ломоносова композиционно сосредоточивается вокруг темы лирического восторга самого поэта-одописца. Этот поэт, присутствующий во всех одах Ломоносова, – не сам Ломоносов. Его образ лишен конкретных индивидуальных человеческих черт. Это – как бы дух поэзии, дух государства и народа, выразивший себя в стихах и, конечно, не в стихах камерного стиля. Земные предметы не могут предстоять взору этого поэта, воспарившего духом к сверхчеловеческому величию истории народа; все представляется ему увеличенным, возведенным в достоинство божественного. Конкретные предметы, темы, чувства, даже понятия предстают в виде аллегорий, обобщенных до предела. Так, Россию Ломоносов представляет в виде гигантского существа человеческого вида, возлегшего локтем на Кавказ. Ода составляется из ряда патетических и аллегорических картин. Иногда Ломоносов разрывает тематическое движение оды, осуществляя переход от картины к картине самоописаниями лирического восторга, или же начинает оду такими стихами:

Какую радость ощущаю?

Куда я ныне восхищен?

Небесну пищу я вкушаю,

На верх Олимпа вознесен!

(Ода 1750 г.)

В своих одах (и отчасти в поэме «Петр Великий») Ломоносов создал, таким образом чрезвычайно законченный стиль; хотя настоящих наследников этого стиля Ломоносов не оставил, тем не менее чрезвычайное богатство изобразительных средств, разработанных им, сыграло огромную роль в росте русской литературы.

Нужно подчеркнуть, что «выспренний» стиль од не был единственным разработанным Ломоносовым стилем. Он умел писать и иначе, вовсе без искусственных украшений и нарочитого великолепия речи. Он умел писать стихи и прозу простым, живым, обыкновенным и в то же время ярким русским языком. Но он считал, что так просто и разговорно следует писать не все произведения, а те, например, которые имеют сатирический, бытовой или комический характер.

Когда он, еще студентом в Германии, писал лирические стихи о любви, он писал их (судя по дошедшим до нас отрывкам) очень простым слогом, без славянизмов, ораторских фигур и грандиозной образности. Так же он писал и позднее, до самого конца своей деятельности, эпиграммы, переводы из Анакреона, басни, заимствованные из Лафонтена. Стоит сравнить стиль од Ломоносова с таким, например, маленьким шедевром, переложенным из Анакреона и, вероятно, выражавшим тяжелые раздумья самого Ломоносова о его зависимом положении:

Кузнечик дорогой, коль много ты блажен!

Коль больше пред людьми ты счастьем одарен;

Препровождаешь жизнь меж мягкою травою

И наслаждаешься медвяною росою.

Хотя у многих ты в глазах презренна тварь,

Но самой истинной ты перед ними царь;

Ты ангел во плоти, иль, лучше, ты бесплотен,

Ты скачешь и поешь, свободен, беззаботен;

Что видишь, все твое; везде в своем дому,

Не просишь ни о чем, не должен никому.

Здесь чистая, легкая, совсем разговорная речь и даже народное выражение – «медвяная роса». Таким же образом можно сравнить риторику торжественных речей Ломоносова с образцовым, совсем народным, живым и исключительно легким языком частных писем Ломоносова, являющихся подлинным шедевром реалистической русской речи.

Гораздо более, чем в торжественных одах Ломоносова, прост его поэтический язык в «духовных» одах, в переложениях псалмов и примыкающих к ним произведениях, в совокупности составляющих значительный и количественно, и качественно раздел его творчества. Псалтырь, книга библейских псалмов, оставалась в течение всего XVIII столетия одной из любимых читателями очень широкого круга книг, и вовсе не в качестве церковно-религиозного произведения, а в качестве сборника лирики, в ярких красках восточной поэзии рисовавшего тоску человека высокого духа, окруженного дурными людьми, негодующего на неправду, торжествующую в мире. Именно так понимал псалтырь и Ломоносов, как и все грамотные люди, знавший его вдоль и поперек (по псалтырю учили грамоте). Его духовные оды, в частности «преложения» псалмов, – это его, ломоносовская, лирика. Но и в лирике зрелой поры Ломоносов предстает перед нами не как страдающий человек, жалующийся или стремящийся углубиться в свою индивидуальную душу, а как сын отечества и ученый, славящий величие своего идеала, величие своего бога, свою природу, – в укор и в назидание непонимающим, врагам, хулителям. Победный гимн мужеству добродетельного, гневная отповедь порочным – таков лирический пафос духовных од Ломоносова.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: