Установка ЕЦ на оксюморонность/двойничество25, в осо- бенности, лингвистическая, мощно проявляется в дискурсе и поведении М и фиксируется мемуаристами.

Еще в статье «пяти авторов» (середина 70-х) отмечалось, что

для поэтики Мандельштама характерно «подчеркивание смыс- лового единства мира путем проведения через весь текст <…> смысловых сочетаний, построенных по принципу логического противоречия (оксюмороны, амбивалентные антитезы и т.п.), что приобретает масштабы глобального принципа, организующего мировоззрение. Возникающий при этом комплекс имеет, как пра- вило, характер “неслиянной нераздельности”. В нем одновремен- но сосуществуют противоположные смыслы…» [82, c. 297].

«Пять авторов» говорят здесь почему-то только о поэтике, в то время как рассматриваемый феномен имеет место и в прозе М и, вообще, во всем дискурсе и даже поведении М.

Вот подтверждающие этот «глобальный принцип26, организу- ющий мировоззрение», высказывания самого М и мемуаристов:

(1908) (М – 17 лет) он пишет в письме В. Гиппиусу: «Но я всег- да видел в вас представителя какого-то дорогого и вместе враж- дебного начала, причем двойственность этого начала составляла даже его прелесть».

(1910-е годы) Г. Иванов пишет про отношения М и Гумилева в 10-х годах: «Их отношения в творческом плане <…> были на- стоящая ЛЮБОВЬ-НЕНАВИСТЬ. “Я борюсь с ним, как Иаков с Богом”, – говорил Мандельштам» [30, c. 618].

(1918) «Это двойник – пустое привиденье – / Бессмыслен- но глядит в холодное окно!». Здесь же эпиграф из стих. Г. Гейне

«Двойник»: “Du, Doppelgänger! Du, bleicher Geselle!” [I, c. 120, 481].

(1932?) В тексте <Литературный стиль Дарвина> М форму- лирует нечто вроде теоретической базы для этой своей психо- логической, поведенческой и творческой установки: «Я имею в виду закон ГЕТЕРОГЕННОСТИ, который побуждает художни- ка соединять в один ряд по возможности РАЗНОКАЧЕСТВЕН- НЫЕ звуки, РАЗНОПРИРОДНЫЕ понятия и ОТЧУЖДЕН-

25 Рассмотренная в 1.2.

26 ЕЦ-принцип!

НЫЕ друг от друга образы. <…> В поисках различных опорных точек он [Дарвин ] создает настоящие ГЕТЕРОГЕННЫЕ ряды, т.е. группирует несхожее, КОНТРАСТИРУЮЩЕЕ, различно окрашенное» [II, c. 371–372].

Даже в высказывании М об идише проявилась эта установка на оксюморонность: «лишь потом я наслышался этой певучей речи… с резкими ударениями на полутонах» («Шум времени»).

Вполне закономерно для М и его высказывание про язык в письме Н. Тихонову от 31.02.36: «Как любой язык чтит БОРЬ- БУ с ним поэта и каким холодом платит он за равнодушие…» [I, c. 554].

По свидетельству Н. Мандельштам, выражение М. Ломо- носова «сопряжение далековатых идей» «было очень ценимо Мандельштамом» [9, c. 504].

Характерно в этом контексте, что и в отношениях с окру- жающей средой М предпочитал «свежий ветер вражды и со- чувствия современников» «унылому комментарию» [8, c. 189].

Следует заметить, что оксюморонность/«шизоидность» аш- кеназской культурно-цивилизационной парадигмы резониро- вала с собственной шизоидностью М, продуцируя совершенно неожиданные (часто неприемлемые) для окружающих пове- денческие и творческие результаты.

* * *

Масса «оксюморонных» ситуаций присутствует в текстах и в устном дискурсе М:

(1910) «незвучный хор» («Слух чуткий парус напрягает…»)

(1911) «в одном ощущеньи вся жестокость, вся кротость» («Дождик ласковый…») [34, c. 717]

(1914) «в покое рук – тайник движенья» («Автопортрет»)

(1919) «добрая свирепость» («В хрустальном омуте какая крутиз- на…»)

(1920) «В сухой реке пустой челнок плывет», «А на губах, как чер- ный лед, горит» («Ласточка»)

(1920) «горячий снег» («Чуть мерцает призрачная сцена»)

(1920) «крови сухая возня» («За то, что я руки твои не сумел удер- жать…»)

(1923) «зрячий взгляд слепого» («Нюэн-Ай-Как», очерк) (1923) «зубов молочных ряд на деснах старческих» («Париж») (1923) «печь, пышущая льдом» (ШВ, гл. «В не по чину…»)

(1926) «очаровательно нелепый пешеход», «парадоксальный театр»,

«грустный восторг», «мудрое беснование», «страдальческий восторг» (<Михоэльс> и наброски) [72, c. 448, 558-559].

(1928) «Иногда несчастные бывают очень счастливыми» (в разгово- ре с Э. Герштейн [8, c. 10])

(1930) «Какая роскошь в нищенском селеньи» («Армения», 10). (1931) «робко приосанюсь», «и не живу, и все-таки живу» («Еще да- леко мне до патриарха…)

(1931) «сухая <…> вода» («Отрывки из уничтоженных стихов») (1934) «прямизна речей, запутанных, как честные зигзаги» («10 ян- варя…»)

(1935) «сухая влажность» («Стансы»)

(1936) «снегом пышущий» («Эта область в темноводье…»)

(1937) «складки бурного покоя» («Улыбнись, ягненок гневный…»)

и т.д27.

2.2.1. Как уже было сказано в Главе 1, специфическая смеховая ориентация ЕЦ (частный случай установки на «оксюморон- ность») вполне ярко проявилась в личности и творчестве М.

С. Маковский вспоминал в мемуарах 50-х годов о 10-х годах:

«В жизни чаще всего вспоминается мне Мандельштам смею- щимся. Смешлив он был чрезвычайно – рассказывает о какой- нибудь своей неудаче и задохнется от неудержимого хохота…» [131, c. 409].

27 Сюда же, видимо, нужно отнести присутствующие у М стихотворные

«двойчатки», т.е. варианты (например, концовки) с противоположными и дополнительными смыслами. М. Гаспаров, комментируя концовки стихотво- рения (1914) «Природа – тот же Рим…» и его варианта «Когда держался Рим в союзе с естеством…», отмечает: «Такие “двойчатки” с равноправными про- тивоположными вариантами будут потом встречаться у ОМ все чаще» [34, c.

747].

И. Одоевцева пишет в [19, c. 127]: «Никто не умел так совсем по-невзрослому заливаться смехом по всякому поводу и даже без повода. – От иррационального комизма, переполняющего мир, – объяснял он приступы своего НЕПОНЯТНОГО смеха. – А вам разве не смешно? – с удивлением спрашивал он собеседника. – Ведь можно лопнуть со смеху от всего, что происходит в мире».

Г. Иванов вспоминает в [30, c. 86]: «Мандельштам – самое смешливое существо на свете. <…> – Зачем пишется юмори- стика? – искренне недоумевает Мандельштам. – Ведь и так все смешно».

А. Ахматова пишет об этом же в «Листках из дневника»:

«Смешили мы друг друга так, что падали на поющий всеми пружинами диван на “Тучке”28 и хохотали до обморочного со- стояния, как кондитерские девушки в “Улиссе” Джойса». Там же Ахматова говорит о «свойственной ему [М] прелестной СА- МОИРОНИИ» [72, т. 1, c. 8].

В. Шкловский писал в мемуарах 1924 г. (о петербургском

«Доме Искусств» в 1920 г.) о полупародийном впечатлении от стихотворения М «Возьми на радость из моих ладоней…»: «И кажется все это почти ШУТКОЙ, так нагружено все собствен- ными именами и славянизмами. Так, как будто писал Козьма Прутков. Эти стихи написаны НА ГРАНИ СМЕШНОГО»29.

В «ЕМ» М смеётся над своим alter ego Парноком и, тем са- мым, над самим собой. Описывая внешний вид Парнока, М ис- пользует «типовые» характеристики, применяемые другими по отношению к нему самому: «У него [Парнока] была ТОНКАЯ ПТИЧЬЯ ШЕЯ30 <…> У него был обиженный и надменный вид…» [62, c. 71].

Я. Рогинский, описывая встречи с М летом 1935 г. в Вороне- же, вспоминает провокативное поведение М в концерте и его самонасмешку: «Все уже сели, когда вдруг Мандельштам встал и начал аплодировать, широко отводя негнущиеся руки и так- же сводя их обратно на манер Буратино. Покосясь и увидев мое удивленное лицо, он объяснил:

28 «Студенческая комната» Н. Гумилева.

29 Цит. по [51, т. 1, c. 452].

30 Ср. в 2.2.2 «типовую» характеристику вида М – «цыплячий».

– Знаете, почти в каждом городе есть концертный СУМАС- ШЕДШИЙ. Здесь, в Воронеже – это я» [71, c. 43].

Н. Мандельштам отмечала в [7, c. 133]: «Шутка Мандельшта- ма построена на абсурде. <…> В шутке Мандельштама всегда есть элемент «блаженного бессмысленного слова».

В комментариях к «Оде» [I, c. 587] отмечается, что она «со- держит скрытое пародийное начало».

В статье 2004 г. польский критик А. Пахольский говорит о раннем М и о «характерной для него мягкой насмешливости» [46].

2.2.2. Специфическая еврейская смехотворность ясно прояви- лась в гештальте М у мемуаристов (и критиков, о которых см. подробнее в Главе 6).

«Весь какой-то вызывающий насмешки…» пишет С. Маков- ский в своих поздних мемуарах, вспоминая М 10-х годов [131, c. 409].

Еще в 1920 г. И. Эренбург создает в своих «Портретах рус- ских поэтов» (опубликовано в 1922 г.) смешной портрет, кото- рый, возможно, послужил «матрицей» для описаний М в се- рии более поздних мемуаров: «“Мандельштам? ах, не смешите меня”, и ручейками бегут веселые рассказы. Не то герой Рабле, не то современный бурсак, не то Франсуа Вильон, не то анекдот в вагоне. <…> Мандельштам суетлив, он не может говорить о чем-либо более трех минут, он сидит на кончике стула, всегда готовый убежать куда-то <…> бегает и суетится. Щуплый, ма- ленький, с закинутой назад головкой, на которой волосы вста- ют хохолком, он важно запевает баском свои торжественные оды, похожий на молоденького петушка…» [93, c. 102–103].

Г. Иванов пишет в своих мемуарах середины 20-х гг.: «Ман- дельштам обижался за то, что <…> стихов его не слушают, над пафосом его смеются». Далее Г. Иванов сообщает о случаях сме- ха публики над М (в 10-х гг.) во время чтения им стихов: «…чте- ние Мандельштама, да еще при его оригинальной наружности, производило впечатление самое ОТРИЦАТЕЛЬНОЕ. Улыбав- шиеся на манеру X-а или Y-а, когда появлялся Мандельштам, начинали ХОХОТАТЬ. Однажды в Тенишевском зале Мандель- штам читал <…> Смешки и подхихикивания становились все

явственней. <…> – Свиньи! – вдруг крикнул Мандельштам в публику, обрывая стихи, и убежал за сцену» [30, с. 87, 203].

21 июля 1916 г. крымская газета «Южные ведомости» в от- чете о вечере в Летнем театре в Феодосии (18 июля), на котором выступали поэты, в частности, Макс. Волошин и М, сообщила, что стихи М вызвали «сплошной СМЕХ».

Уже в 90-х годах А. Седых сообщает об аналогичной реак- ции публики на чтение М своих стихов в той же Феодосии в

1920 г.: «Сначала на лицах появились улыбки, потом послыша- лись смешки, – люди смеялись над тем, чего не могли понять,

<…> в зале раздался уже откровенный и грубый смех <…>. Мандельштам вдруг остановился, вскипел, топнул ногой, и смех только усилился… “Варвары!” – воскликнул он, сходя с эстрады» [41, с. 46].

Э. Гурвич31 сообщает (записано в 1986 г.) свои впечатления от выступлений М в январе-марте 1920 г. во ФЛАКе32: «Ху- денький, миниатюрный, голова закинута назад, волосы торчат хохолком, оттопыренные уши – он показался СМЕШНЫМ. А стихи понравились!» [89, с. 39].

М. Волошин в своих записях 1932 г. говорит о Мандельшта- ме зимы 1919/20 гг.: «М-м был часто невыразимо КОМИЧЕН» [91, с. 300].

Седых вместе с другими мемуаристами приводит явно ко- мические (и при этом совершенно типовые для образа еврея в русской литературе33) черты внешности и поведения М: «Про- изводил он впечатление человека страшно СЛАБОГО, худень- кого, а на голове вместо волос рос рыжеватый ЦЫПЛЯЧИЙ ПУХ, «ТОНЕНЬКИМ ФАЛЬЦЕТОМ декламировал-напевал

<…>, откинул назад ПТИЧЬЮ голову»; «И он показывал при этом на свою ЦЫПЛЯЧЬЮ грудь» [41, с. 45-46, 51].

Этот же «типовой» цыплячий вид отмечает и М. Карпович в воспоминаниях о М в декабре 1907 г. в Париже: «Больше всего он был похож на ЦЫПЛЕНКА, и это сходство придавало ему несколько КОМИЧЕСКИЙ вид», [59, с. 264]. Даже во вполне се-

31 Жена Александра, «среднего» брата М.

32 Феодосийский Литературно-Артистический Кружок.

33 См. в 1.2.2 типичные комические черты евреев в русской литературе, ана- лизируемые в [24] и [39].

рьезном образе М, слушающего «в трансе» речь Б. Савинкова, Карпович видит комические черты: «Должен признаться, что вид у него был довольно КОМИЧЕСКИЙ. Помню, как сидев- шие с другой стороны прохода А.О. Фондаминская и Л.С. Гав- ронская, несмотря на всю серьезность момента, не могли удер- жаться от СМЕХА, глядя на Мандельштама» [59, с. 266].

Комические (даже «уморительные») черты считает нуж- ным отметить в своем дневнике и А. Оношкович-Яцына, опи- сывающая, казалось бы, не слишком располагающую к юмору сцену панихиды по Пушкину 10 февраля 1921 г. в Исаакиев- ском соборе в Петрограде, организованной М: «Идея пани- хиды принадлежит Мандельштаму. Он бродит под колонна- ми, выпятив колесом узенькую34 грудь, УМОРИТЕЛЬНО- ТОРЖЕСТВЕННЫЙ»35.

Б. Горнунг36 в стихотворении 1927 г., посвященном М, опи- сывает его так: «…надменный и НЕЛЕПЫЙ/ СМЕШНОЙ и царственный иерофант и ШУТ» [162, с. 122].

Описание Э. Герштейн (в мемуарах 90-х годов) походки и внешности М в 1928-29 гг. в точности соответствует описанию нарочито КОМИЧНОЙ внешности клоуна в цирке или героя Чарли Чаплина37: «он удаляется от меня своей СТРАННОЙ, ШАРКАЮЩЕЙ походкой, ВЫВОРАЧИВАЯ НОСКИ», «у Ман- дельштама было СТРАННОЕ сложение, <…> разросшийся в кости таз, очень заметный из-за неправильной постановки ног: пятки вместе, носки врозь. Это создавало отчасти ШАРКАЮ- ЩУЮ, отчасти и вовсе не поддающуюся определению походку» [8, c. 10, 21].

С. Рудаков описывает комическое впечатление, производи- мое М на публику38 в воронежском кинотеатре в 1935 г.: «А впе- чатлительный О. по окончании, как свет зажегся и все встали, на весь зал изумился: “Надюша, как же это может быть такой конец? Это плохая фильма?…Как же?” Публика на отчаяние его

34 Цыплячью! – Л.Г.

35 Цит. по [66, c. 119].

36 Поэт и филолог, друг и поклонник М в 20-х гг.

37 Ср. у А. Тарковского в стих. «Поэт» (об «обличье» М): «Так елозит по экрану / С реверансами, как спьяну, / Старый клоун в котелке…».

38 И, что существенно, на самого Рудакова.

интонации стала ХИХИКАТЬ. А он и взволнован и взъерошен, как воробей»39. Там же Рудаков насмешливо описывает, как Н. Мандельштам смеется и иногда издевается над М: «И так все время: “ДУРАК, хочешь чаю?” etc. <..> Или еще. О. сидит с нога- ми на кровати, а Н.: “Видала, что детей и стариков ссылают, но чтобы ОБЕЗЬЯНУ ссылали – первый раз вижу”. А О. улыбается С ВИДОМ ДУРАЧКА»40.

В 1936 г. С. Рудаков с явной неприязнью и насмешкой от- мечает то, что он называет «юродством» М: «…начинается ЮРОДСТВО и спекуляция»41.

Следует добавить в пакет «комических» свойств М и отме- чаемую всеми мемуаристами ШЕПЕЛЯВОСТЬ М.

М осознавал эту свою «комичность» в глазах окружающих и часто высказывал недоумение и досаду.

В разговоре с И. Одоевцевой зимой 1920–1921 гг. М сказал:

«И все-таки больше всего смеются надо мной. <…> Неужели я уж такой шут гороховый, что надо мной нельзя не издеваться?» [19, c. 145].

В разговоре с Н. Вольпин (1927) М сказал: «Ведь я же мэтр! Почему же они ко мне относятся так – ПОЛУЮМОРИСТИЧЕ- СКИ?» [66, c. 92].

В стих. 1934 г. «Голубые глаза…» (про Белого и себя): «На тебя надевали тиару – юрода колпак, / Бирюзовый учитель, мучитель, властитель, дурак!» [I, c. 206]. Вариант: «Продавец паутины, ледащий писатель, пустяк. <…> немецкий крикун, скоморох» [I, c. 535, 536]. Вариант: «Голубая тужурка, немецкий пискун, скоморох» [34, c. 715].

В 1935 г. в разговоре с П. Калецким и С. Рудаковым в Во- ронеже, досадуя на недооценку себя местными литераторами, М сказал: «Я не Хлебников <…> я Кюхельбекер – комическая

39 В записях С. Рудакова, цит. по [8, с. 162].

40 Рудаков не замечает (или не хочет замечать), что М, скорее всего, нрави- лось выглядеть одновременно смешным и похожим на Пушкина: в монтаже В. Вересаева «Пушкин в жизни» (опубл. в конце 20-х), который М наверняка чи- тал, неоднократно упоминается, что Пушкин любил сидеть на постели, скре- стив по-турецки ноги. Вересаев же приводит отзывы современников, которым Пушкин напоминал «обезьяну».

41 Там же, с. 177.

сейчас, а может быть, и всегда, фигура. Оценку выковывали символисты и формалисты. Моя цена в полушку и у тех и у других…»42. После этого (по записям Рудакова) М выбежал на улицу, а сам Рудаков, играя в шахматы, прочитал НАСМЕШ- ЛИВОЕ (по отношению к М) шуточное стихотворение.

2.2.3. Эфемерность, неустойчивость существования. Эта ма- трица ЕЦ (см. п. 1.2.3) ярко (и очень рано) проявилась у М в его текстах, поведении и даже в цветовом восприятии: например, желтый цвет для него маркирует одновременно Judentum и ка- тастрофичность, ненадежность бытия.

(1909) «На стекла вечности уже легло / Мое дыхание, мое тепло» (1911) «Неужели я настоящий, / И действительно смерть придет?» (1927) Парнок в ЕМ – типичный «luftmensch»

(1931) «И не живу, и все-таки живу» («Еще далеко мне до патриар- ха…)

(1931) «Его холсты, на которых размазана яичница катастрофы…» –

о желтом цвете у Ван-Гога («Французы»).

Это явление было отмечено мемуаристами и критиками, см. например, в Гл. 6: *Волков (1947), *Турков (1966). А. Жолков- ский считает архетип «неустойчивости» главным «инвариан- том» у М, порождающим почти всю остальную систему инва- риантных мотивов [84, c. 60]43.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: