Специфика критического дискурса о Мандельштаме.

6.3.1. В критике частотно употребляются по отношению к М и его текстам характеристики: «чужой», «чужеродный», «тем- ный», «странный», «враждебный», «отталкивающий», «от- стающий от времени» (вариант: «принадлежащий ДРУГОМУ времени»), «отделенный», «оторванный от общества», «свои собственные законы», «высокомерный», «холодный», «кичли- вый», «претенциозный». Подчеркиваются ошибки в речи, упо- требляются слова «косноязычие» и «непонятность», отмечают- ся «странность», «чужестранность», «искаженность», «мерт- вость» языка и текста.

Уже в 1916 г. В. Жирмунский пишет: «…мир Мандельштама

<…> с характерным гротескным ИСКАЖЕНИЕМ взаимного положения и величины предметов» [17, c. 400].

Кроме того, по мнению ряда критиков, поэзия М (вообще, его дискурс) – какая-то «антиобщественная», «экстерритори- альная», подчиненная каким-то своим («не нашим»!) законам и, по совокупности этих причин, – опасная, «враждебная».

Израильский критик М. Каганская, находящаяся по другую сторону идеологических баррикад, писала в статье 1977 г. о яв- лении, которое она назвала «ВЫЯСНЕНИЕ ОТНОШЕНИЙ» М с русской культурой.

Вышеприведенный вокабуляр применяется критиками и литераторами для характеристики не только поэзии М, но и его поведения в обществе, вообще его экзистенции. Например, в

1974 г. писатель Р. Райгородецкий, обсуждая жизнь М в Кокте- беле, говорит об «ОТЧУЖДЕНИИ поэта от себя как личности» [27, c. 232].

6.3.2. Этот (6.3.1) набор характеристик очень похож на «крити- ку» евреев антисемитами еще со времен событий, изложенных в Книге Эсфири.

Характерно, в этом отношении, высказывание о М крити- ка Ан. Волкова64: «Поэт совершенно не считается с реальными закономерностями жизни, он вносит в жизнь СВОИ СОБ- СТВЕННЫЕ ЗАКОНЫ»65. Ср. Книга Эсфири [3:8]: «…и законы их отличны от законов всех народов, и законы царя они не со- блюдают…».

Нетривиальность здесь в том, что отнюдь не все (и не боль- шинство) из критиков являлись рутинными антисемитами – многие из них, к тому же, были этническими евреями.

Перефразируя Цветаеву, можно сказать, что если поэты – жиды, то М – жид среди поэтов и даже среди «жидов» – тексты этнически еврейских критиков выделялись из общего хора раз- ве что подчеркиванием каких-то специфических (заведомо не существенных для неевреев) черт.

Одна из таких черт – «западность» происхождения М. Для части этнически еврейских критиков в раннесоветский период66

64 Звезда, 1947, кн. 1.

65 Цит. по [51, т. 1, c. 398].

66 Напр., для А. Горнфельда.

М был «дополнительно чужой и компрометирующий» Westjude, ср. симметричную конфигурацию Ostjuden vs. Westjuden в Гер- мании, где М был бы, конечно, Ostjude!67

Уже в 1970-х Пауль Целан, еще один «пограничный» Ost/ West Jude, во многом себя с М отождествлявший, «резюмиру- ет», назвав М der lebenslang Fremde68 [6, c. 115]69.

6.3.3. К семантическому полю «архетипических» характеристик (в 6.3.1) принадлежат отмечаемые у М критиками и мемуари- стами «неприкаянность», «бездомность», «скитальчество», (=

«вечный жид!»), «бродяжничество», «бесприютство», «безбыт- ность» (= «не от мира сего»), «растерзанный вид», сумасше- ствие (= «городской сумасшедший»), «беспомощность», «щу- плость», «слабость», «робость», «несчастность».

З. Гиппиус о внешности 17-летнего М в Париже: «Кто-то прислал ко мне очень юного поэта, МАЛЕНЬКОГО, темнень- кого, сутулого, такого скромного, такого РОБКОГО…»70.

В мемуарах А. Седых «Далекие близкие» (о Феодосии, Кок- тебеле в 1920 г.): «…Волошин привел с собой очень ЩУПЛОГО и на вид НЕСЧАСТНОГО человека. – Поэт Осип Мандель- штам, – сказал Волошин. <…> Был он БЕЗДОМНЫМ, БЕСПО- МОЩНЫМ <…>. Производил он впечатление человека страш- но СЛАБОГО, ХУДЕНЬКОГО <…>, казался в эти минуты осо- бенно ЩУПЛЫМ и НЕСЧАСТНЫМ…» [41, c. 45, 47].

Мемуарист Э. Миндлин, вспоминающий 1919-20 гг. в Феодо- сии, говорит, что M «был похож на “блаженно очумелого”»71.

В воспоминаниях Н. Павлович о внешности М в Петрогра- де осенью 1920: «ХУДОЙ, с МЕЛКИМИ, НЕПРАВИЛЬНЫМИ

67 О развитии отношений М с этнически-еврейскими критиками см. 6.5.12.

68 = ‘пожизненный чужак/иностранец’.

69 Характерно, что израильский исследователь В. Москович в своей работе по ашкеназской ономастике [11, т. 2, с. 477] возводит фамилию Celan (сделан- ную самим поэтом анаграмму исходной фамилии Antschel) к польск. cela, cel- nik ‘таможня, таможенник’ и замечает: «не намек ли на миссию поэта, служа- щего связью двух границ, мостом между разными культурами?».

70 Цит. по [51, т. 1, c. 386].

71 Цит. по [51, т. I, с. 513].

чертами, он всем своим обликом напоминал персонажей кар- тин Шагала» [51, т. 3, c. 364].

Надежда Вольпин вспоминает о Мандельштамах середины

20-х гг.: «Денег-то у них было гораздо больше, чем у меня, но вид всегда такой РАСТЕРЗАННЫЙ и ПОЛУНИЩЕНСКИЙ. Это очень для их быта было характерно» [66, с. 93].

Критик-эмигрант Вл. Марков писал в 1952 г. о М: «…тон- кий, высокий, НЕ ОТ МИРА СЕГО Мандельштам…».

В мемуарах «симпатизанта» В. Катаева «Алмазный мой ве- нец»: «…мой бедный, ПОЛУСУМАСШЕДШИЙ щелкунчик, дружок, дурак». Там же: «Он стоял в вызывающей позе город- ского СУМАСШЕДШЕГО…» [38, c. 19].

Э. Герштейн [8, с. 26] пишет о М начала 30-х: «…он делался похожим на одного из персонажей моего очень раннего дет- ства в Двинске. По улицам этого города бегал…» – далее сле- дует стандартное описание внешности и поведения двинского городского сумасшедшего.

П. Калецкий в письме января 1935 г. из Воронежа о М:

«Очень умный, ПУТАНЫЙ ЧЕЛОВЕЧЕК…» [71, с. 67].

Ср. в мемуарах И. Фейнберга «О Мандельштаме»: «Ман- дельштам с Наденькой в “Известиях” – в коридоре редакции “Нового мира”. Робко держал ее за руку. СКИТАЛЬЦЫ – БЕ- ЖЕНЦЫ – в мире»72.

Даже в не полностью надежных воспоминаниях солагерни- ков М (вторая половина 1938 г.) появляется тот же вокабуляр. В. Меркулов вспоминает «щуплого маленького человека», ко- торого в лагере называли «дураком» и «сумасшедшим» [71, c.

47-48].

Ср. также у израильского критика М. Каганской: «И все же “дитя Европы” [Мандельштам] почему-то мучалось сознанием собственного СИРОТСТВА и БЕСПРИЮТСТВА, именуя себя “пасынком веков”» [36, c. 186].

6.3.4. Еще одна специфическая черта отношения критики к М: советские и русскоязычные зарубежные критики «любят» больше раннего М, М «Камня», чем более позднего. И ранний,

72 Цит. по [35, c. 238].

и поздний М для них ЦИВИЛИЗАЦИОННО чужды73, но более ранний – как бы «классичен» и поэтому как бы более приемлем. По крайней мере, непонятность и чужесть текстов раннего М можно пытаться объяснить какой-то «скрытой латынью» его стиля и т. п.

Даже в 1964 г. критик А. Саакянц в рецензии в «Вопросах литературы» на некую хрестоматию по русской литературе 20 века, рассматривает М как автора преимущественно 10-х гг.:

«Ничем не оправдан, в частности, тот факт, что за пределами (хрестоматии) осталось имя О. Мандельштама, поэта, в 10-е годы не менее значительного, чем С. Городецкий или М. Зен- кевич, которым нашлось место в разделе «Акмеисты». Русскую поэзию ТОЙ ЭПОХИ трудно представить себе без книги «Ка- мень» (1913)»74.

Существенно, что политическая платформа критика здесь не имела значения – критики-эмигранты Г. Иванов, С. Маков- ский совпадали здесь с советскими критиками.

С. Маковский писал в своих мемуарах о дошедших до него

45 стихотворениях М «после “Tristia”»: «Я прочел их сравни- тельно недавно, и мое отношение ко многим из них уже не то, что к его раннему творчеству <…> все-таки это уже куда менее “бесспорный” Мандельштам. Изменилась <…> и манера пись- ма. Лучше сказать – не столько изменилась, сколько доведена до предельной криптограммности, и вовсе не только из сообра- жений эстетического порядка: многое в этом герметизме объ- ясняется причинами, увы, ничего общего с поэзией не имею- щими…» [131, c. 413].

6.4. Общие причины специфичности критического дискурса о Мандельштаме.

В предисловии к своему переводу 1926 г. повести «Радан великолепный» французского автора Б. Лекаша [15] М пишет (в обычном для себя стиле имея в виду не только объект, но и субъект дискурса, т. е. себя): «Книгу его можно назвать ев-

73 См. в 6.5 Типологию причин.

74 Цит. по [51, т. 1, c. 394].

рейской не столько по мироощущению, сколько по теме и вну- тренней форме». В другом месте М написал: «Я говорю, в сущ- ности, знаками, а не словом» – см. [II, c. 438].

Именно на эти «знаки», на «внутреннюю» специфику дис- курса М и реагируют критики.

Точнее говоря, они чувствуют у М искажение (сдвинутость) РУССКОЙ *ЯЗЫКОВОЙ КАРТИНЫ МИРА, у них создается впечатление (ощущение) какой-то «непонятной, иностранной» семантики слов и целых блоков текста75. Ощущается какая-то общая «сдвинутость» и размытость от этой сдвинутости, соз- дающая странную «импрессионистичность» текста М.

Наиболее мощным фактором, влияющим на такое восприя- тие критиков – это *германский монитор (см. Глоссарий), кото- рый физически реализует выход из «русской языковой карти- ны мира», работа которого (а не простой переход на немецкий или идиш)76 и есть настоящая реализация стремления М «уйти из нашей речи».

Но, даже не понимая и не идентифицируя массового по- тока германизмов (германо-идишизмов) и других манифеста- ций его «цивилизационной» чуждости77, критики чувствуют

«нерусскость в русском», какие-то непонятные «чужеземные арфы» и т.п.

Они понимают при этом, что указаний на ошибки М в рус- ском стиле (которые действительно имеют место в заметном

75 Пользуясь «коммуникационным» вокабуляром, можно интерпретировать эту ситуацию так: между критиком и дискурсом М имеет место «коммуника- тивный провал», «несоответствие культурных кодов». В результате, критик по- лучает от текстов М «культурный шок», часто не осознаваемый им или лишь частично осознаваемый.

76 Здесь уместно отметить, что и «простой» переход М на немецкий в раз- говоре мог вызвать негативную реакцию находящихся рядом литераторов. Видимо, это у них вызывало ощущение какого-то специфического «языкового двурушничества». Например, воронежский писатель М. Булавин даже через полвека (в 1982 г.) с неприязнью вспоминал эпизод в перерыве собрания пи- сательской организации (1935 г.?), когда М и его знакомые (также высланные в Воронеж) Калецкий, Стефан и Айч в коридоре курили и говорили по-немецки:

«Я подошел к ним и сказал: “Прекратите говорить по-немецки…”. Разговор по- немецки посеял дух НЕПРИЯЗНИ» [90, с. 41-42].

77 Может быть, точнее – его «культурно-цивилизационной» пограничности, буферности, интерфейсности.

количестве!) явно недостаточно для экспликации этих ощуще- ний.

Они все же вынуждены как-то эксплицировать свои подсо- знательные ощущения, что получается часто неуклюже, иногда нелепо, как например, обвинение М в великодержавном шови- низме (!)78.

Интересно, в этой связи, что в 1935 г. были опубликованы стихи бывшего знакомого Мандельштамов Л. Длигача, где «он обещал распознать классового врага по одному только звуку его лиры» [I, c. 544]. В его поэме «Речь о деревне»79 говорилось:

«Я в песне познаю врага: / Его последняя струна еще туга…».

В противоположность этому, в целом «негативному», дис- курсу, еврейские (израильские) критики, изначально «пози- тивно» относящиеся к М, в особенности, начиная с 70-х годов, когда начались попытки «возвращения Мандельштама в лоно еврейства», объясняют свои «странные» подсознательные ощущения от его текстов тем, что «слышат» у М «еврейство». Вполне характерен эмоциональный пассаж в уже цитировав- шейся статье 1977 г. известного израильского русскоязычного критика М. Каганской: «…как Мандельштам любил еврейство и как надо быть глухим, чтобы в его иудейской космологии, им- перских влечениях и словесной готике не УСЛЫШАТЬ “идиш- кайт”. Его перевели на иврит. Но это перевод с перевода. Ман- дельштам всегда писал на языке своего ДУХА, своей КРОВИ. “Чужая речь” была ему “оболочкой”» [36, c. 195].

Ряд современных литераторов явно воспринимает (подсо- знательно?) тексты М как «внутренне еврейские» и даже ис- пользует цитаты из них как маркеры «еврейскости». Напри- мер, поэтесса Г. Зеленина вставляет ряд цитат из М («венозные розы», «припухших железок») в свое эксплицитно «еврейское» стихотворение «Голем» [44, c. 40].

78 См. в 6.2: 1933 г., С. Розенталь.

79 Новый мир, 1935, №2. Цит. по [I, с. 544].

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: