Крах проекта Ливонского королевства

На фоне всех этих внешних трудностей и размаха опричного террора внутри страны вскоре выяснилась беспомощность ливонского короля Магнуса как политика и полководца. Магнус не сумел наладить и надежный союз с Данией. Фредерик II быстро понял двойную игру брата и не собирался с его помощью отдавать всю Ливонию России. Если Иван Грозный думал, что в Магнусе нашел способ быстрого решения ливонской задачи, он жестоко ошибся.

Лишь московские полки держали ливонского короля на плаву. 21 августа 1570 г. принц Магнус уже стоял с 25-тысячным войском под Ревелем. Вместе с ним были царские любимцы немцы Таубе, Крузе и Вахтмейстер. В полках было много немцев — наемников на русской службе или службе у Магнуса, а также отряды ливонских дворян и горожан, изъявивших желание поддержать «своего короля». В Ревель от Магнуса был послан проповедник, который должен был склонить горожан к сдаче. Магнус безуспешно осаждал шведский Ревель полгода. Видя неуспех брата, датский король Фредерик II заключил мир со Швецией в Штеттине 13 декабря 1570 г. Это означало, что Россия лишилась единственного своего потенциального европейского союзника.

Военная неудача ливонского короля под Ревелем, дополненная дипломатическим провалом ввиду датско-шведского замирения, буквально выбила почву под Магнусом. Дания стала быстро превращаться в конкурента России в Прибалтике. 16 марта 1571 г. русские земские отряды под руководством боярина И.П. Яковлева и опричники во главе с окольничем В.И. Умным-Колычевым вынуждены были отойти в Нарву, принц отступил в Оберпален, а ливонские немцы — в Дерпт. В начале 1575 г. Фредерик II уже будет оспаривать у Ивана IV ливонские крепости Гапсаль, Лоден, Леаль[860].

Опричный опыт Таубе, Крузе и Вахтмейстера подсказывал, что им, обещавшим царю и принцу победу в Ревеле, а следовательно, ныне главным ответчикам за неудачу, искать в России больше нечего. В отличие от русских служилых людей, служилые немцы были далеки от мысли принять мученический венец. Таубе и Крузе списались с польским королем и, получив обнадеживающий ответ, составили заговор вместе с начальником немецкого гарнизона Юрьева (Дерпта) Розеном. Семьи и имущество заговорщиков заблаговременно были вывезены из города. Люди Розена напали на русских неожиданно, когда те спали после обеда. Выпущенные из тюрем узники активно помогали повстанцам, но большинство дерптских немцев остались глухи к их призывам. Дерптские обыватели заперлись по домам, не встав ни на сторону восставших немцев, ни на сторону их русских противников. Дело было решено прибытием из нижнего города русских стрельцов. Они вытеснили мятежников из города и, не оценив нейтралитет горожан, решили, что «все немцы — изменники». Последовало массовое избиение и грабеж немцев. Ни сами русские служилые люди, ни их предводители не задумывались о политических или военных последствиях этого — они искренне полагали, что, защитив «государеву вотчину» — Юрьев, они заслужили себе «законную награду». Воеводы и сам государь имели повод порадоваться тому факту, что в городе помимо немецкого находился еще и русский гарнизон. Реальность оказалась далека от деклараций русско-ливонских договоров и жалованных грамот. Русско-ливонский диалог сбивался. Шансы соединения России с Ливонией таяли.

Переход Таубе и Крузе на сторону врага оказался сильным личным ударом для Ивана Грозного. С этого момента его симпатии к немцам поубавились. Царь стал относиться к ним с тем же подозрением, что и к собственным подданным. Правительство вернулось к прежнему принципу распределения войск: немцы — на юге, татары — на западе. Если в начале ливонской кампании наметился курс на европеизацию войска, то к концу произошла явная его «ориентализация». Это нисколько не улучшило ситуацию, скорее наоборот. Число поражений, которые потерпела Россия, находясь в численном превосходстве над противником, увеличилось.

С конца 1571 г. русские полки и многочисленные татарские отряды собирались в Орешке и Дерпте для нового похода в Эстляндию под предводительством самого царя.

Одновременно велись новые переговоры со шведами. Их затеяли для выигрыша времени. Российская сторона требовала от короля Юхана III: отречения от Ливонии; 10 тысяч ефимков за разграбление русских послов в Стокгольме; 200 кавалеристов, снаряженных и обученных на европейский манер; «немцев»- рудознатцев для русской службы; свободного пропуска в Россию немецких ратных людей, которые хотят служить московскому государю, а также всех нужных Москве товаров (меди, олова, свинца, нефти и др.). Если же король Юхан захочет союза с Москвой против Дании и Речи Посполитой, то пусть готовит для включения в русское войско тысячу конных «немцев» и 500 пеших. Чтобы шведской стороне было от чего отказаться, предложили Юхану III согласиться на включение в царский титул упоминания, что русский царь еще и шведский правитель, и велели прислать изображение шведского герба для внесения его в герб России. Правда, относительно прежних призывов отправить в Москву королеву Екатерину Ягеллонку Иван Грозный оправдывался, объясняя, что ранее ему сказали, что Юхан умер, а детей у него нет. Неудивительно, что переписка русского государя с шведским королем через Новгород завершилась «лаем», то есть обменом оскорбительными посланиями[861].

К концу 1572 г. 80-тысячное российское войско принялось пустошить «шведскую Эстонию». Город Виттенштейн взяли приступом. Здесь погиб царский любимец опричник Малюта Скуратов. Может быть в отместку царь приказал сжечь всех пленных шведов и немцев, захваченных в Виттенштейне. На новое предложение Москвы о мире шведы не пошли. Тогда русские взяли еще два небольших города — Нейгоф и Каркус.

В этой войне в Эстонии Москва зафиксировала неприятное для себя открытие: несмотря на успешное взятие мелких крепостей, все столкновения в открытом поле (большие сражения) русская армия проигрывала, несмотря на подавляющий перевес в людях. Очередным проявлением этой «неконкурентоспособности» московско-татарского средневекового военного искусства стал разгром войск Ивана Грозного у Лоде сравнительно малочисленным отрядом шведского генерала Клауса Акесона Тотта.

Тем временем с самой русской столицей случилось тяжкое несчастье. В 1571 г. крымский хан неожиданно для русских в трех местах, указанных русскими перебежчиками, перешел Оку и сжег Москву. Россия чуть не лишилась Астрахани. Испуганный Иван IV готов был уступить ее Девлет-Гирею, но хан требовал Казани и в 1572 г. повторил свой набег. К счастью, объединенное земско-опричное войско под началом земского воеводы Михаила Ивановича Воротынского одержало под Молодями убедительную победу. (Уже на следующий год воевода попал в опалу, был пытан на медленном огне и умер по дороге в ссылку.)

На очередных переговорах со шведами (1572) царь стал «сговорчивее»: «уступал» королю право прямого общения с собой. Между прочими условиями московские дипломаты опять обсуждали вопрос о присылке 200 ратных «немцев», но уже для борьбы против Крыма. Стороны ни к чему не пришли, заключили лишь перемирие с 20 июля 1575 по 20 июля 1577 г.

В 1571 г. принц Магнус, как мог, открестился от Таубе и компании и подумывал вернуться на родину, но московский царь удержал его. Первая невеста принца дочь Владимира Старицкого умерла в 1570 или 1571 г.[862] 12 апреля 1573 г. в Новгороде Магнус женился на ее 13-летней сестре Марии[863]. Формально альянс царя с его ливонским вассалом продолжался. Но для Ивана IV Магнус стал подручником наподобие многочисленных крещеных и некрещеных татарских царевичей, ходивших под его рукой. Эту «ориентализацию» царских настроений Магнус скоро почувствовал на себе. За Марией Старицкой не дали богатого приданного, кроме нескольких сундуков с ее одеждой и ряда безлюдных погостов Водской пятины в Новгородском уезде. Из ливонских завоеваний Москвы ливонскому королю позволили распоряжаться только в небольшом эстонском Каркусе, завоеванном в 1572 г. На Ливонское королевство это явно не тянуло.

В начале 1576 г. Россия начала очередное наступление в Прибалтике в ответ на нападение ливонско-литовских сил на Салис (декабрь 1575 г.). В январе 1576 г., прервав перемирие со Швецией до срока, у шведов отвоевали ливонские крепости Коловер, Гапсаль, Падцу. Принц Магнус взял замок Лемзель. 23 октября 1576 г. 50-тысячное русско-татарское войско направилось к Ревелю. Осада происходила с 23 января по 13 марта 1577 г.[864] Здесь опять обнаружилось западное военно-техническое превосходство.

Горсей в конце XVI в. из бесед с русскими и иноземцами узнал, что царь шел на Ревель «…с 20 тысячами человек, громил его из 20 пушек…»[865] С.М. Соловьев установил, что у русских под Ревелем было 22 орудия: 4 стенобитных (вес каменной массы за один выстрел — 225 фунтов или 102 кг; для сравнения отметим, что самая большая пушка, имевшаяся у турок в 1453 г. при штурме Константинополя, была отлита венгерским мастером и имела вес ядра 1200 фунтов[866] или 544 кг); 3 большие пушки (ядра весом 52–55 фунтов); 6 орудий (с ядрами по 20–30 фунтов); 15 орудий (с ядрами от 6 до 12 фунтов). На каждое орудие прилагался запас ядер и пороха на 700 выстрелов. В орудийной обслуге было много «немцев». Но осажденный Ревель обладал артиллерией, в 5 раз превосходящей русскую[867]. Население Ревельской области сражалось с рвением. Много неприятностей доставил москвитянам отряд из 400 конных эстонских крестьян во главе с сыном ревельского монетного мастера Иво Шенкенбергом, заслужившим прозвище Ганнибал.

Через полтора месяца русские вынуждены были снять осаду Ревеля и отправились для компенсации «пустошить» польско-литовскую Ливонию. Парадокс ситуации заключался в том, что, пока московские силы воевали польско-литовскую часть Прибалтики, ревельцы скопом, вплоть до нищих и калек, отправились грабить оставленную без прикрытия русскую Ливонию. Крепости им были не по плечу, но сельская округа сильно пострадала.

У распоряжавшегося в польско-литовской Ливонии гетмана Яна Ходкевича под рукой было всего 4 тысячи воинов, противостоять 30-тысячному русско-татарскому воинству не представлялось возможным, учитывая еще и тот факт, что на юге Литвы воевали крымские татары. Литвины были отведены Ходкевичем. Первой русским 16 июля 1577 г. сдалась крепость Люцен (Лужа) с гарнизоном в 25 человек. Далее за июль-август сдалось множество крепостей (Резекне, Динабург, Левдун, Шванебург и др.). Полки во главе с Грозным шли к Кокенгаузену (Куконосу).

В походе 1576–1577 гг. Иван Грозный уже открыто срывал зло на Магнусе. Сказывались и привычки деспота, и разочарование в действенности всех компромиссных планов подчинения Прибалтики. Даже воевать в Ливонии ливонский король мог только с разрешения царя, что явно противоречило и здравому смыслу, и условиям заключенного прежде договора. Магнус подумывал о поиске более надежного сеньора. О чем-то он писал Ходкевичу. Это его «шатание» не укрылось от глаз русских наблюдателей. Интересно, что с Яном Ходкевичем состоял в тайной переписке и сам Иван Грозный. (Неясно, зачем это нужно было Ходкевичу. После коронации Стефана Батория Иван Грозный уже не имел реальных шансов быть выбранным на престол Речи Посполитой. Благоволя в письмах к московскому царю, в Литве Ходкевич интриговал против него.)

С точки зрения Ивана Грозного, Магнус весьма двусмысленно исполнял роль союзника России. Во все города польско-литовской Ливонии он разослал грамоты, призывающие открывать ворота войскам русского царя, а еще лучше ему, ливонскому королю, намекая, что именно последнее спасет жителей от разграбления. Многие городки с большой готовностью сдавались Магнусу. Иллюзия некоей ливонской государственности привлекала «лучших людей» — дворян и городской патрициат. Магнус внушал большее доверие, чем русский царь. Магнус рассчитывал, что это заставит Ивана Грозного считаться с его правами ливонского короля. Пока Грозный шел к Кокенгаузену, его жители уже списались с Магнусом и пустили к себе его слуг. Без единого выстрела принял Магнуса и Венден, имеющий сильную крепость с немецким гарнизоном. О своих достижениях Магнус отписал царю, не забыв напомнить и о роли его грамот в занятии русскими и татарскими отрядами 18 ливонских городов.

У царя это «самоволие» принца вызвало ярость. Он отправил Магнусу оскорбительное послание. «Хочешь брать у нас города — бери: мы от тебя близко, — грозил царь своему вассалу, — ты об этих городах не заботься: их и без тебя берегут. Приставов в твои городки, сколько Бог помощи подаст, пошлем, а деньги у нас — сухари, какие случились. Если не хочешь нас слушать, то мы готовы, а тебе от нас нашу отчину отводить не следовало. Если тебе нечем на Кеси жить, то ступай в свою землю за море, а еще лучше сослать тебя в Казань; если пойдешь за море, то мы свою вотчину, Лифляндскую землю, и без тебя очистим»[868].

К Кокенгаузену был направлен большой отряд во главе с П.И. Татевым. Он истребил практически весь гарнизон за переход на сторону Магнуса. После большие силы под предводительством самого царя подошли к Вендену. Недоумевающие и испуганные жители обратились к Магнусу с просьбой о посредничестве. Немецкий гарнизон, признавший Магнуса, не собирался сдаваться русскому царю без обсуждения условий и заперся в крепости. Магнус опасался ехать в царскую ставку, но простые горожане просили его не злить Ивана IV и молить о жалости для себя и для них. Магнус поехал и был схвачен по приказу царя. Узнав про это, немецкий гарнизон начал обстрел русского лагеря. Причем одно ядро чуть не убило Ивана Грозного. Пообещав истребить всех жителей Вендена, царь принялся штурмовать крепость. Не имея возможности удержаться, 300 горожан из немцев дворянского происхождения, поощряемых духовенством, взорвали себя в западном крыле орденского замка, подложив под комнату, где они закрылись, бочки с порохом. В отношении остальных жителей царь сдержал свое слово. Все погибли, имущество было разграблено.

Принца Магнуса отконвоировали в Дерпт, впрочем, там его простили, позволили называться ливонским королем, повелели ехать к жене в Каркус, обещали несколько ливонских городов «в управление». Но полный крах проектов Ливонской автономии был очевиден.

В 1577 г. в руках России оказалась основная часть Ливонии к северу от Западной Двины, но без главных городов: без Риги, куда Грозный не решился идти, и без Ревеля, который не сумел взять. Также не было русских в Курляндии. С отпущенным из плена шляхтичем Полубенским царь поспешил отправить Стефану Баторию, новому королю Речи Посполитой с 1576 г., предложение мира на условиях перехода к Москве всей Ливонии. Надеялись, что внутренние затруднения Батория — его до декабря 1577 г. не признавал один из крупнейших приморских польско-немецких городов Данциг (Гданьск), — а также проблемы, связанные с нашествием крымских татар на южные земли Литвы, сделают польского короля сговорчивее. Хотя понимали, что оккупация «польской Ливонии» за отсутствием там польско-литовских войск не является серьезным аргументом. Решающие схватки были впереди.

Москва начала лихорадочно «обустраивать» завоеванную часть Прибалтики. Это был уже «ориентальный проект», а точнее — попытка переноса привычных России социально-экономических и социально-политических отношений в Прибалтику. Жестокости русско-татарских военных экспедиций России 1575–1577 гг. нашли отражение в записках Джерома Горсея. «Ужасны были вопли гибнущих в жестокой резне, пожарах и опустошениях; женщин и девушек, обнаженных донага, несмотря на мороз, без жалости избивали, привязывали по три и по четыре к хвостам лошадей и тащили, полумертвых-полуживых, заливая кровью дороги и улицы, полные мертвых тел стариков, женщин, младенцев; среди них были и знатные люди, одетые в бархат, камку и шелк с драгоценностями, золотом и жемчугом на них; люди этого края — красивейший в мире народ, как по своей природе, так и благодаря сухому и холодному климату страны. Бесчисленные толпы этих людей были уведены в Россию. Богатства, взятые деньгами, товарами и другими сокровищами и вывезенные из этой страны, ее городов, а также 600 ограбленных церквей — не поддаются перечислению»[869]. Сведения Горсея о массовых миграциях подтверждаются анализом переписки русских воевод и дьяков, находящихся в Ливонии, с Городовым приказом. Видно, что с 1577–1578 гг. усилился процесс «вывода» ливонского населения в Московию, откуда в обратном направлении ехали русские переселенцы. Началась вторая волна испомещения в Прибалтике русских служилых людей. «Наделение землей проводилось за счет орденских и епископских владений, перешедших в ходе войны в ведение государева дворца. Одновременно правительство приступило к созданию наместнического аппарата в Ливонии и подчинило в 1577 г. этот край, изобиловавший замками и крепостями, ведению Городового приказа. Большую роль в управлении играли дьяки: в Нарве — И. Андреев (1576–1578), П. Пестов (1580), в Пернове — В. Алексеев (1576–1581) и др.»[870].

Что касается «варварского действия» российских войск, то оно было не большим в сравнении с действиями польско-литовской или шведской армии. В конце XVI в. везде в Европе было принято так воевать, опустошая земли противника и кормя за счет них своих солдат. Вспомним упомянутый выше грабительский рейд ревельцев по «русской Ливонии» весной 1577 г. Однако вывод населения и попытки «руссофицировать» регион усиливали и негативное восприятие действий «Московита» в военной стороне конфликта.

Все это вместе взятое вызвало широкий и крайне невыгодный России международный резонанс, усиленный памфлетами польских авторов и эффективной работой походной типографии Лапко при польской армии. С 1560-х в Европе стали издаваться так называемые «Летучие листки», рассказывающие о «варварстве» русских, в 1578 г.появились «Ливонская хроника» Бальтазара Рюссова, потом «Описание Европейской Сарматии» итальянца на польской службе Александра Гваньини, «История Московской войны» секретаря Стефана Батория Гейденштейна. Латинский и немецкий тексты «Краткого сказание о характере и жестоком правлении московского тарана Васильевича», созданные на основе польского текста «Дела Великого князя Московского. Год 1571» померанского дворянина Альберта Шлихтинга, появились в Риме, Вене и Мюнхене[871]. Главным мотивом всех этих памфлетов были ужасы, творимые Иваном Грозным, и страх перед «варваризицией» русскими ливонских земель, что несло угрозу, предупреждали авторы, всем «цивилизованным» странам[872]. По Европе ходили летучие листки-картинки, отражающие эту мысль в графических образах, легко усваимаивых широкими кругами западноевропейцев.

Подобные убеждения стали частью менталитета западного европейца.

К примеру, это ясно проступает в сочинении более позднего автора, немца Конрада Буссова, участника и свидетеля трагических событий гражданской войны в России во времена Смуты. Описывая беспрецедентный погром Москвы, учиненный польским гарнизоном после подавления восстания москвичей 17–19 марта 1611 г., Буссов воспринимает его как справедливую месть за ливонские беды. И это несмотря на то, что сам погром Москвы («чудовищный разгул, блуд и столь богопротивное житье» поляков и прочих лиц из гарнизона А. Гонсевского) названы Буссовым «постыдными»[873]. «Последнее московиты и навлекли на себя в тот день, как рубашку, согласно тому, что написано в книге Премудрости: чем кто согрешит, тем и наказывается. Несколькими годами раньше, - пишет Буссов, - они достаточно проявили свою ужасную жестокость на немцах в Лифляндии грабежом, убийствами, пожарами, разгулом и… обольщением женщин и девушек. Теперь им за это воздано и отплачено сторицею. Если они вывезли из Лифляндии ценностей на 100 тысяч гульденов, то у них забрано больше чем 100 бочек золота. Немногие немецкие пленные женщины и девушки, которым они причинили зло и увели их из Лифляндии в Москву, не могут идти в сравнение с громадным числом стольких тысяч их женщин и девушек, опозоренных и обольщенных поляками. Вред, причиненный России пожарами, так велик, что на опустошенных местах можно вполне поместить четыре или пять Лифляндий»[874].

Так формировалась идейная основа для создания международной изоляции Московского царства в начале XVII в.

Возвращаясь в Ливонию конца 1570-х, отметим, что после отъезда Ивана Грозного в Александровскую слободу, а Магнуса — в Каркус, шведы напали на Нарву, поляки взяли Венден. Не видя для себя достойного места в русской Ливонии, принц Магнус присягнул в 1578 г. Стефану Баторию. Ради справедливости стоит констатировать, что каковы бы ни были его прежние замыслы, но переход ливонского короля на сторону врага состоялся только тогда, когда русская сторона не оставила ему никаких перспектив быть ее вассалом. Роль подручника московского деспота никак не подходила датскому принцу, как не могло встретить никакого одобрения у ливонского немецкого, да и у коренного латышского и эстонского населения стремление царя «русифицировать» регион. Служба московскому царю сыграла плохую роль в судьбе Магнуса. Он растерял все свое состояние, сподвижников, влияние, скитался и умер в 1583 г. 43 лет от роду в полной нищете. Вдова его и дочь были возвращены в Россию, где дочь умерла быстро, а ее мать, вынужденная принять постриг, прозябала в монастырских кельях[875].

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: