Конец второй книги. 10 страница

«И болван же я был, что вытащил из грязи эту нищую, уже тогда бывшую весьма подозрительной репутации, и одел ее. Едва попала она в богатство, как не знала удер­жу в расходах, не знала меры роскоши и, глазом не морг­нув, представляла тысячные счета, он же покорно оплачивал их, извиняя все безумства этой бесстыдницы. И вот, в благодарность, она производит на свет незаконного ребенка и тайно воспитывает его. О! Этот позор перехо­дит все пределы...»

Понемногу, однако, барон несколько успокоился, но чувствовал себя точно разбитым: присев к письменному столу, он вынул из бумажника пачку писем и принялся чи­тать. Уже из первых посланий, дышащих кипучей стра­стью, были ясны отношения жены и доктора, и он с горечью сравнивал их с полными любви и тоски письмами баронессы к нему во время путешествия. Как она, каза­лось, любила его и ждала его возвращения, а в письмах к любовнику лились выражения животной страсти, ревнивые упреки и указания на неслыханные жертвы, принесенные Заторскому, вопреки ее супружеским обязанностям и ис­кренней преданности мужу. На все лады воспевала она свои нравственные муки, твердя о проливаемых кровавых слезах и о том, как ее сердце разрывается, вспоминая своего доброго Максимилиана, который так слепо верит ей и так страстно любит.

— Какая бездна лжи и наглого обмана таится в сердце и уме этой подлой женщины. Вот пустословие, выражен­ное во всей его наготе! — прошептал барон с отвращени­ем, комкая, не читая, остальные письма и бросая их в камин, где и поджог их.

Когда последний клочок бумаги обратился в пепел, он опять сел и задумался. Конечно, он не единственный об­манутый муж в Петербурге, а семейств с «друзьями до­ма», процветающих под благодушным покровительством супруга, можно насчитать дюжины, но над ним-то уж слишком нагло смеялись.

Нет, нет, нет! Он не желает принадлежать к Панургову стаду, а за нанесенную его чести и сердцу рану отплатит обоим предателям: он покажет этой распутнице, что зна­чит считать его болваном... Он не остановится ни перед каким скандалом... И в его возбуждением воображении рождались жесточайшие способы мести и острое жела­ние утопить женщину в той нищете, из которой он ее вы­рвал. Но прежде всего он хотел накрыть их и разоблачить...

По зрелом размышлении барон позвал секретаря и сделал ему необходимые указания, а потом написал теле­грамму о своем приезде. Только вместо утра он решил приехать вечером и в такое время, когда его не ожида­ют.

ГЛАВА XI.

В Зельденбурге отпили вечерний чай и затем все разо­шлись: баронесса не выходила, гувернантка увела детей, а Мэри стеснялась оставаться одна с молодыми людьми и сказала, что ей нужно еще уложить вещи.

Князь заперся в своей комнате и задумался, потом до­стал хранившийся в золотом футляре пергамент, прочел его и приступил к довольно странным приготовлениям.

Прежде всего он опустил тяжелые портьеры и занаве­си на окнах, позаботившись, чтобы в комнату не проник луч света. Открыв сундук, он достал красный бархатный ковер с вышитыми кабалистическими знаками и металли­ческий таз, который наполнил травами, политыми различ­ными жидкостями, и поставил его на стол перед крестом с упоминавшимися ранее свечами. После этого он облек­ся в длинную льняную белоснежную тунику, потушил лам­пу и босой преклонил колени на ковре. Несколько минут князь молился с закрытыми глазами и вытянув руки: мо­лился он с видимым усердием и сосредоточенно. Потом он достал из-за пазухи что-то вроде гудка на золотой це­почке и дунул в него, громко произнося слова на неизве­стном языке и ряд формул.

В комнате было совершенно темно, и князь, тихо и размеренно, запел какую-то странную мелодию, а вся ат­мосфера вокруг него вибрировала и трещала. Мало-по- малу комната наполнилась разноцветными искрами, вскоре появились огоньки —зеленые, красные и золоти­стые, которые кружились над тазом, а наполнявшие таз травы загорелись, разливая мягкий, голубоватый свет и запах живых цветов. Теперь вибрация перешла в некото­рую мелодию, которой вторили точно звонкие, серебря­ные колокольчики, потом медленно образовалось белова­тое облако, принявшее человеческую форму, а минуту спустя появилась высокая и стройная фигура Веджага-Син- га и стала на ковер в шаге от князя. Таинственный посети­тель был облачен в длинную белую тунику, голову украшала кисейная чалма. Приветливо посмотрев на уче­ника, он положил на его голову руку, которую тот схва­тил и поцеловал.

— Как ты добр, учитель, что пришел на мой призыв. Здесь происходит нечто такое, для чего необходимы твои советы. Я еще большой невежда и боюсь, как бы вместо желаемого добра не вызвать своими действиями дурные предосудительные последствия, а, между тем, мне хоте­лось бы предупредить возможность зла.

— Всякое благое намерение, каждое вызванное до­брым побуждением сердца действие не может считаться виною даже в том случае, если желанная польза встретит препону со стороны злых сил. Однако нам не дано, сын мой, предотвращать все дурные последствия людских дея­ний. Нет победы без борьбы, да и что было бы с земным испытанием, если человек не будет обязан черпать в са­мом себе силы для противления злу. Мир наш еще низок и добра у нас немного, а для того, чтобы достичь света, надо пройти сквозь тьму. Всякий благомыслящий человек может защититься от зла: для этого у него есть вера в Бога, крест, который рассекает мрак, и неподкупный со­ветник — совесть. В этом доме, как тебе известно, посе­лились весьма дурные духи, и этих демонов впустила сюда людская глупость. Кроме того, здесь царит страш­ная Карма, — серьезно сказал индус.

— Знаю, учитель, что человеку нельзя избежать сози­даемой им Кармы, а между тем, мне так хотелось бы спасти молодого врача, с которым я здесь познакомился. Я считаю его, в сущности, честным и добрым человеком, погубленным несчастными обстоятельствами. Он упал в грязь и тщетно выбивается из нее, а подлая женщина, за­хватившая его, употребила против него силы зла, и это умаляет его вину. К тому же, он просвещенный человек, и даже ученый. Но я, может быть, неправ, а твоя воля для меня — закон.

— Избави меня Бог не одобрить доброго и благородно­го чувства, внушающего тебе желание помочь ближнему. Любовь к ближнему — великий закон, объединяющий силы добра, и я охотно исполню твою просьбу спасти душу че­ловека, которым ты интересуешься. Но для того, чтобы я мог действовать, необходимо одно условие. В великую минуту своей жизни, а минута эта близка, он должен дать доказательство истинного великодушия, чувства чистого и возвышенного, чуждого гнева и вражды. Если душа его способна подняться до этой высоты, то она создаст флю­ид, который очистит его, и свет, который разметет его ауру, а мне даст возможность направить его дух. Тогда ты услышишь приятную музыку, т. е. вибрацию добра, и только на этот случай я дам тебе наставления.

Последовал довольно продолжительный и оживленный разговор, а потом адепт опять возложил руку на голову князя, который почувствовал головокружение и почти мгновенно потерял сознание... Когда он открыл глаза, на столе горела лампа, сам он сидел в кресле, держа в од­ной руке хрустальный флакон с золоченой резной проб­кой, наполненный веществом, похожим на ртуть, а в другой два листа пергамента, исписанных почерком учите­ля: на меньшем князь прочел: «Не ложись и держи фла­кон под рукой». Затем следовали различные указания. Индус исчез.

Князь встал и спрятал большой пергамент, а другой су­нул в жилетный карман, равно как флакон, издававший сильную теплоту. Затем он убрал все употреблявшиеся вещи, взял книгу и принялся за чтение: он был убежден, что ночью непременно произойдет что-нибудь особенное.

г

Феня, старшая камеристка баронессы, была хорошень­кая, свежая брюнетка лет двадцати, но лукавая и большая кокетка. За зиму она влюбила в себя выездного, Акима, очень хорошего малого и к тому же, по-своему, весьма состоятельного; Феня знала это отлично, так как они были из одной деревни. Они почти уже считались женихом и невестой перед отъездом в Зельденбург, но тут положе­ние изменилось.

Смотритель замка, бывший унтер-офицер, Петр Шульц, заинтересовался молоденькой горничной и, в свою очередь, понравился ей. Хитрая Феня смекнула, что у то­го уютная квартирка в три комнаты, хорошее жалование и живет он вблизи от большого города, что несомненно приятнее, нежели похоронить себя в глухой деревушке Олонецкой губернии, потому что Аким высказал однажды желание вернуться в деревню или, во всяком случае, от­править туда жену, ввиду того, что мать его стара и ей трудно вести большое хозяйство. Такие неосторожные слова окончательно склонили весы в пользу Шульца, кото­рому Феня отдавала открытое предпочтение. Заметив пренебрежение к себе, Аким стал мрачным, раздражи­тельным, даже имел с изменницей несколько бурных объ­яснений, которые не привели ни к чему, так как Феня и не думала отказываться от блестящей партии.

Отнеся в комнату Мэри записку и прощальный подарок баронессы, Феня решила сбегать на минутку повидаться со смотрителем. Барыня больна и, кроме того, около нее Аннушка, значит, никто не заметит ее отсутствия, даже если она и заболтается со своим обожателем. Итак, она со всех ног бросилась на огород, где должен был ожи­дать ее Шульц, и действительно, тотчас уидела его на скамье, под тенью большой липы, окруженной кустарни­ками дикой акации.

Феня не заметила, что за ней шел человек, укрываясь за тенистыми деревьями, но если бы она могла видеть ис­каженное лицо, налитые кровью глаза и сжатые кулаки следившего за нею Акима, то, конечно, испугалась бы. А она даже не думала о нем и с веселым смехом броси­лась в раскрытые объятия Шульца, который усадил ее на скамью, обнял за талию, и началась нежна беседа. Феня клялась новому жениху в вечной любви, говорила, что ни­когда не любила Акима и не думала выходить за него, а только забавлялась страстью глупого мужика.

В пылу разговора они оба не видели и не чувствовали, что в двух шагах, спрятавшись за кустами акаций, стоял Аким и скрежетал зубами, слушая их нежное щебетание.

— Подлюга, змея! -- прошипел он.

Выскочив из-за кустарника, он обеими руками схватил Феню за горло и стал душить, в объятиях ее же возлюб­ленного. На мгновение Шульц был ошеломлен, но услы­шав, что молодая женщина слабо хрипит, и видя, как она корчится в судорогах, он опомнился и в тот момент, ког­да Аким выпустил Феню и та повалилась на землю, а бе­зумец хотел броситься на него, Шульц с такой силой ударил Акима по голове, что тот без чувств упал на зем­лю. Испуганный Шульц поднял Феню и пробовал привести ее в чувство, но не успев в этом, отнес ее в стоявший по­близости дом садовника, а сам побежал за доктором.

Вадим Викторович занимался укладкой вещей и был грустен: его мучила какая-то смутная тревога. В это вре­мя прибежал Шульц и отрывисто передал происшествие, умоляя помочь несчастной девушке и Акиму, который не подавал признаков жизни. По испугу Шульца, едва дер­жавшегося на ногах, Заторский понял, что дело серьезно.

Он немедленно достал свою походную аптечку, взял раз­ных снадобий и пошел за Шульцом в дом садовника. Что­бы не возбудить подозрений прислуги и прежде­временных толков, они вышли через террасу.

Между тем, баронесса не могла заснуть и позвонила, вызывая Феню. Прождав довольно долго, она хотела зво­нить вторично, как вошла Аннушка и сказала, что Фени нет, и что она, вероятно, побежала в сад, так как что-то случилось у смотрителя или садовника: повар видел, как Шульц бежал к доктору, а потом Вадим Викторович вы­шел с ним через террасу и направился по аллее, ведущей к огородам.

— Ах! Вероятно, жене садовника стало хуже, она не может оправиться после родов, вот ее кум и пошел за доктором, — заметила баронесса со скукой в голосе. — Погаси лампу, Аннушка, я хочу спать, и пусть меня не беспокоят, пока я не позвоню.

Оставшись одна Анастасия Андреевна немедленно встала, накинула капот, надела на босу ногу туфли и бес­шумно пробралась во тьме прямо в комнату доктора. На столе горела лампа и около нее стоял открытый ящик с дорожной аптечкой. Оглядев комнату, баронесса увидела открытый, наполовину уложенный чемодан, и на ее лице появилась злая, глумливая усмешка. Особое отделение аптечки было занято кожаным футляром с ядовитыми или опасными веществами: баронесса выхватила его из ящика и принялась читать этикетки на флаконах и коробках с по­рошками. На минуту опиум и морфий остановили ее вни­мание, но она решительно положила их обратно и вынула флакон с хлороформом.

«Вот это мне и надо. Смоченное в нем полотенце, по­ложенное на лицо, сделает то, что нужно, не оставив при этом следов, а через открытое окно улетучатся всякие доказательства», подумала она, довольная.

Она закрыла футляр, положила его на место и намере­валась положить в карман флакон с хлороформом, как вдруг холодная рука стиснула ее сжатый кулак. В испуге она подняла голову и увидела бледного Вадима Викторови­ча, который с отвращением смотрел на нее.

— Вижу, что Бог привел меня во-время, помешать убийству. Какой же яд выбрали вы, любящая и верная суп­руга, чтобы сделаться вдовой? Но это все равно, потому что, говорю вам это прямо, если барон умрет, первой я обвиню вас и докажу, что его убили вы. Помимо того, ошибочно было бы думать, что овдовев, вы принудите ме­ня жениться на вас. Никогда! История эта кончена и бес поворотно. А теперь уходите! Мы уже достаточно скомп­рометированы и недостает еще, чтобы сказали, как виде­ли вас ночью у меня, да еще в таком виде. — Он вырвал у нее флакон и гневно сказал: — Уйдите!...

Ни он ни она не заметили, что в эту минуту на пороге появился бледный, как призрак, барон.

— Я не уйду, я люблю тебя и не выпущу! — кричала ба­ронесса, вся багровая от бешенства. — Я потребую раз­вод и тогда, неблагодарный негодяй, ты вынужден будешь жениться на мне, потому что у нас есть ребенок, кото­рый...

Она остановилась и мертвенно побледнела, испуганно глядя на подходившего к ним мужа: искаженное, багрово- синее его лицо было поистине страшно.

—Отлично, что я застал вас вместе, подлая пара, ук­равшая мою честь. Хорошо и то, что из твоих же уст, змея, слышу я признание в твоей измене, — крикнул он хрипло. — Но подождите: я тебя разведу и с тобой, мер­завец, расплачусь. Собакам — собачья и смерть!

В его руке сверкнул пистолет и почти одновременно раздались два выстрела.

Баронесса дико вскрикнула и грузно свалилась на пол. Заторский схватился за грудь, зашатался и упал, не испу­стив ни звука.

Князь, ожидавший чего-нибудь недоброго, первым ус­лышал выстрелы и, швырнув книгу, бросился в комнату доктора, следом за ним вбежали лакеи и горничная. Они остановились в ужасе при виде распростертых тел и баро­на, сидевшего в кресле с бессмысленным видом.

— Иван, Аннушка, скорее, поднимите баронессу. Надо отнести ее в спальню и перевязать рану, а я пока займусь Вадимом Викторовичем, — распорядился князь, опускаясь на колени перед раненым.

Анастасия Андреевна не подавала признаков жизни, бе­лый фланелевый капот был весь залит кровью, а на лице за­стыло выражение безумного страха. Со всех сторон сбегались люди, в комнате поднялись шум и крики, но князь тотчас же положил конец беспорядку. Женщинам он прика­зал идти за Аннушкой и ухаживать за баронессой, одного из слуг отправил в Ревель за доктором, а остальным велел пе­ренести Вадима Викторовича к нему в спальню.

— Он еще дышит и, может быть, удастся спасти его, — сказал он лакею, помогавшему раздевать, укладывать ра­неного и наскоро перевязать рану, которая легко могла быть смертельной, так как пуля попала в грудь.

Пока князь обмывал рану и накладывал повязку слуга шепотом рассказывал о другой трагедии, разыгравшейся в эту злосчастную ночь и стоившей жизни третьей жерт­ве: Феня умерла.

«Боже милостивый! Какие же демоны вторглись в этот дом!» — подумал князь, крестясь.

Тревожно нагнулся он над раненым, из полуоткрытых уст которого вырывалось хриплое, свистящее дыхние: но его глаза были закрыты и он был, очевидно в беспамятст­ве. Князь перечел наставление, оставленное учителем, на­тер веки и виски сильно пахнущей эссенцией и стал ждать: потом, вдруг, он вспомнил о бароне и выглянул в сосед­нюю комнату. Максимилиан Эдуардович по-прежнему ле­жал в кресле, но казался в забытьи, а слуга, нагнувшись над ним, давал ему нюхать соль.

— Оставь его, Иван, лучше если он позже узнает страшную действительность, — сказал князь вполголоса. — Мы займемся им потом, а теперь я не могу отойти от Ва­дима Викторовича.

Князь вернулся к раненому, который слегка пошеве­лился и открыл глаза. Слабая улыбка мелькнула на его бледном лице, когда он узнал князя.

—Скорее дайте мне бумагу, перо и глоток вина, мне нужны силы, — прошептал он.

Князь поспешно принес бювар, положил на него лист бумаги, открыл чернильницу и подал перо, затем в стакан вина он влил капель пять похожей на ртуть жидкости, ко­торую ему оставил адепт. Осторожно поднял он раненого и поднес ему стакан, а тот с жадностью опорожнил его и легкая краска покрыла его лицо. Заторский с неожидан­ной бодростью взял перо и твердой рукой написал: «Про­щу не винить никого в смерти моей и баронессы. Я сознательно покончил с нею и собой».

— А что, она умерла? — спросил он, крестясь.

— Полагаю, что да, — ответил князь. — А вы, может быть, будете спасены.

— Увы, нет: рана смертельна. Но мое заявление все же поможет спасти барона, чтобы дети не остались круг­лыми сиротами. Передайте ему, что я прошу простить меня, — прошептал Заторский едва внятным голосом.

В эту минуту послышались величавые и удивительные аккорды, а в лицо князя повеял словно легкий, дивный аромат. Доктора окутал голубоватый свет, который при­нимал форму большого яйца, состоящего точно из како­го-то студенистого вещества, а внутри него спиралью клу­бился черный дым и в нем витали гадливые существа, пы­тавшиеся присосаться к телу. Но над головой раненого горел яркий свет, а его лучи поражали мерзких тварей и прогоняли их.

Князь опустился на колени при виде этого зрелища и дрожал от невыразимого волнения, вызванного величавой музыкой, все еще звучавшей в комнате. Так вот она, виб­рация добра, та великая гармония, создаваемая возвы­шенными и чистыми чувствами человеческой души. В этот миг в его ушах раздался тихий, как дуновение ветра, го­лос учителя:

— Действуй. Свет над ним — это излучение его добрых порывов: раскаяние в содеянном преступлении, прощение своего убийцы и любовь к детям тех, кто погубил его.

Заторский казался опять без памяти, но не обращая на это внимания князь взял чашу с водой и влил туда поллож­ки из флакона. Вода порозовела и зашипела. Тогда он снял повязку, окунул в воду тряпку снова, наложил на ра­ну, перевязал ее. Той же водой он обмыл лицо и руки ра­неного. Заторский открыл глаза и с видимым облегче­нием вздохнул.

— Благодарю, мне стало легче, но хочется пить, — про­шептал он.

Князь приготовил питье с примесью данного адептом лекарства и напоил Вадима Викторовича, который закрыл после этого глаза и как будто уснул.

Окончив укладку вещей Мэри села у стола и пробовала читать: спать ей не хотелось и ее мучила слабая, но не­преодолимая тоска. Она выпила успокоительных капель, но и это не помогло. Напрасно убеждала она себя, что если уже завоевала счастье, то глупо беспокоиться: ведь завтра она будет далеко от ненавистного замка, а он от поганой бабы. Но никакие соображения не помогали: тре­вога не проходила, а все усиливалась.

Наконец, она принялась обдумывать планы на будущее и среди этих розовых мечтаний заснула в кресле тяже­лым, тревожным сном.

Она не слышала, как в комнату влетела растерянная, с блуждающими глазами Паша и очнулась только, когда та тряхнула ее за руку.

— Барышня, проснитесь. Страшная беда стряслась! Барон убил жену и доктора! — кричала она размахивая руками.

Мэри вскочила, широко раскрыв глаза и цепляясь за стол, чтобы не упасть.

— Доктор умер?! — пробормотала она, хватаясь за го­лову.

— Собственно говоря, они, может быть, и не померли, а только очень плохи: да с ними князь. А вот барыня, не­смотря на все наши старания, не приходит в себя. Двое верховых уже поскакали в Ревель за докторами: от них все узнаем, — говорила Паша.

— Где Вадим Викторович? — спросила Мэри.

— В своей спальне. Ой, ой! Какой несчастный день. А вы еще не знаете, барышня, что Аким-то ведь задушил бедную Феню, — рыдала Паша.

Но Мэри, не слушая более, уже бежала в помещение доктора.

Стрелой пронеслась она по кабинету, не заметила да­же все еще лежавшего в кресле барона и, не спросив можно ли войти, влетела в спальню. От лампы под зеле­ным абажуром в комнате был белесоватый полусвет и на подушках смутно вырисовывалась бледная голова ранено­го. Мэри упала на колени у его изголовья и прерываю­щимся голосом крикнула:

— Вадим Викторович!..

Заторский открыл глаза, и на его лице появилось выра­жение отчаяния и глубокого страдания.

—Мэри, бедная Мэри... Счастье казалось так близко, но ему не суждено было осуществиться. Я несу возмез­дие за свое злодеяние, — проговорил он, слабо пожимая ей руку.

— Если вы умрете, я тоже умру, но прежде убью под­лую женщину, погубившую вас, — ответила дрожавшая, как лист, Мэри.

Она встала, нагнулась к нему и в черных глазах сверк­нула такая отчаянная ненависть, что доктор вздрогнул.

— Мэри, прочь такие слова и чувства, они причиняют мне страдание. Кроме того, обещайте мне, никогда и ни­кому не обнаруживать подозрение, будто я погиб от руки барона. Перед людьми и правосудием я убил баронессу и себя, а потому, никто не должен и сомневаться в этом.

—Нет, я обвиню его! Пусть он несет позор и послед­ствия своего преступления. Было бы глупо щадить него­дяя, разбившего мою жизнь! — вне себя крикнула Мэри.

— Мэри, это моя последняя воля. Неужели вы откаже­те мне?! Лиза и Борис не виноваты. Неужели вы хотите сделать их круглыми сиротами? Не отягчайте мне послед­ние минуты и обещайте уважить мое последнее желание.

Страшная борьба была видна на расстроенном лице Мэри, потом, побежденная умоляющим, устремленным на нее взглядом, она прошептала:

— Обещаю, — и судорожно заплакала.

— Благодарю. Это обещание — лучшее доказательство любви, какое вы можете мне дать, и я невыразимо счаст­лив. Не плачьте, дорогая, время исцеляет всякое горе, а Бог еще пошлет вам счастье с более достойным челове­ком. Теперь поцелуйте меня: мне сладко будет умереть с вашим невинным поцелуем на устах.

Без колебания Мэри склонилась к нему и в долгом по­целуе их души будто слились и клялись в верности.

— Я не полюблю другого и не забуду этого мгновения, — тихо сказала Мэри.

Но волнение ее было слишком сильно, она зашаталась и упала бы, не поддержи ее князь.

— Дайте ей скорее сонных капель, — заволновался док­тор, пристально глядя на Мэри, которая, казалось, была в нервном припадке.

Почти насильно заставил ее князь выпить капель, но увидев, что она окончательно ослабела, он взял ее на ру­ки, как ребенка, отнес в ее комнату и позвал Пашу.

Возвращаясь обратно к Вадиму Викторовичу и идя каби­нетом, князь заметил, что барон пришел в себя: он си­дел, глядя тупым и растерянным взором на лужи крови на полу.

Князь подошел к нему.

— Бедный друг мой, опомнитесь и постарайтесь успоко­иться, вам это необходимо. А сделанного не передела­ешь.

— Оба умерли? — тихо спросил барон.

— Она да, а он еще жив, но рана смертельная. Не­смотря на свою вину — он великодушен и добр. Очнув­шись, он спросил у меня бумагу и перо: я думал, что он захочет составить завещание, но вместо того, доктор на­писал заявление, что будто бы умышленно убил баронес­су и сам застрелился, а это избавляет вас от суда людского.

— Не могу принять его великодушия, — протестовал ба­рон.

— Вы обязаны принять его ради ваших детей. Вы — отец, и не имеете права делать их круглыми сиротами, лишить честного имени и еще громче разгласить семей­ный скандал.

С глухим стоном барон закрыл лицо руками.

— Вам, следовало бы пойти к доктору и сказать, что прощаете его. Вы не знаете, как жестоко наказали его. Он полюбил Мэри и она любила его: несчастные объясни­лись и бедная девушка без ума с отчаяния, — отметил князь.

—Но в таком случае, зачем он принимал у себя лю­бовницу? Ведь я потерял голову, когда застал их вместе. Остальное — пустяки: его великодушие обезоружило ме­ня и с умирающим нельзя не считаться. Взгляните, Алек­сей Андрианович, в сознании ли он: я пойду примириться с ним, — с усилием проговорил барон.

Заторский был в полной памяти и на вопрос князя отве­тил, что не особенно страдает, хотя чувствует чрезвычай­ную слабость.

— Простите мне нескромный вопрос, Вадим Викторо­вич: зачем приходила к вам баронесса? Ведь о любви между вами не могло быть и речи, — нерешительно ска­зал князь.

— Конечно, она знала, что между нами все кончено, — и он в нескольких словах передал, как будучи призван к Фене и возвратившись от нее застал в своей комнате ба­ронессу, пришедшую украсть у него яд, чтобы избавиться от мужа, надеясь, что овдовев, принудит его жениться на себе.

— Ах, отчего не учат нас дисциплинировать нашу волю, чтобы уметь противиться влечениям плоти, как то предпи­сывает нам честь наша! Как бы я хотел изучить эту науку души, отдать ей свою жизнь... Но Господь не желает это­го! — с горечью прибавил доктор.

Князь поспешил вернуться к барону.

— Я прихожу облегчить ваши сомнения, Максимилиан Эдуардович. В отношении жены вы явились лишь справед­ливым судьей. Она была не только лжива и неблагодарна к человеку, осыпавшему ее благодеяниями и дарившему любовь, но собиралась отравить вас. — Он передал толь­ко что услышанное от доктора и прибавил: — Вадим Вик­торович отнял у нее яд и защитил вашу жизнь против ехидны, с которой уже прекратил всякие отношения. Не­смотря на его поступок, вы теряете в нем друга. Хотя он глубоко честен в душе, но страдает недостатком воли и заражен развращенными нравами нашего общества. Он пал жертвой преступной проповеди: «непротивление злу». Вывод таков: он не смог стряхнуть с себя развратной, подчинившей его себе женщины. Ах, если бы вы спросили моего совета, Максимилиан Эдуардович!..

— Владей я своей душой, как вы говорите, то недопу­стил бы порыву злобы ослепить меня. А демон толкнул на двойное убийство, — ответил барон, бледный и расстроенный, вставая с места и направляясь в смежную комнату.

Дрожа от волнения нагнулся он над раненым, присталь­но смотревшим на него широко открытыми глазами.

— Я пришел благодарить вас, Вадим Викторович, за ве­ликодушие, которое искупило вашу вину, и просить про­щения за мой дикий и преступный поступок. Я мог вызвать вас на дуэль, но не убивать. Гнев ослепил меня, — произ­нес он, волнуясь.

— От всей души прощаю вас. Более всех виноват я сам, и ваш гнев вполне справедлив. Не поминайте меня ли­хом... — усталым голосом проговорил раненый.

Подступившие к горлу слезы помешали барону отве­тить. Молча пожал он руку умирающего, отвернулся и, шатаясь, сделал несколько шагов: очевидно, голова его кружилась.

— Идите к себе, Максимилиан Эдуардович, лягте и по­старайтесь уснуть или, по крайней мере, отдохнуть. За­втра вам понадобятся силы, когда прибудут власти, а тем более для необходимых распоряжений по погребению, — заметил князь, беря под руку барона и помогая ему дой­ти до кабинета.

Затем поспешно вернулся к Вадиму Викторовичу, кото­рый дремал, но как будто не страдал, так как не слышно было ни малейшего стона, а только тяжелое и неровное дыхание. Князь сел в ногах постели и углубился в молит­ву, как вдруг легкий шум прервал его настроение, и он подняв голову с удивлением увидел Лили. Она стояла ha пороге, прижимая к груди образ Богородицы в богатом золотом окладе. На ней был длинный, белый, батистовый пеньюар, прекрасные белые волосы распустились в бес­порядке, а бледное личико казалось прозрачным. Хрупкая тоненькая девочка походила на видение, и широко раскры­тые испуганные глазки ее были красны от слез, которые еще дрожали на густых ресницах.

— Можно войти и положить ему на грудь образ скор­бящей Божьей Матери? Это облегчит кончину, — тихонько сказала она.

— Конечно, войдите, положите иконку нашей общей По­кровительницы и помолитесь, — ответил князь, приветливо глядя на нее.

Лили потихоньку подошла к постели и прошептала:

— Я была у мамы, но она, кажется, уже умерла. Я по­молилась за нее и хотела положить ей на грудь образ, но на меня напал страх и, не знаю, право, но мне казалось, что что-то отталкивает меня. Я убежала к дяде Вадиму помолиться, чтобы милосердная Царица Небесная спасла его и очистила. Он всегда был очень добр ко мне, а в прошлом году, когда я была смертельно больна, он ночи напролет просиживал около меня.

Слезы не дали ей продолжать. Она нагнулась к ранено­му и боязливо спросила:

— Жив ли еще?

Князь утвердительно кивнул головой.

Тогда она осторожно положила икону на лежавшую без движения руку больного. Тот вздрогнул, открыл глаза и улыбнулся, узнав милое, склонившееся над ним личико.

— Это ты, Лили? Спасибо, что пришла.

— Я принесла тебе, дядя Вадим, чудотворную икону, которая облегчит тебя. А могу я помолиться, чтобы бог помог тебе? Не будет ли это тебе неприятно?

— Молись, Лили. Сам я мало молился в жизни и рад, что молитва твоей невинной души будет сопровождать меня в мир иной. Спасибо и прощай, дорогая крошка. Не забывай меня и будь счастлива; оставайся доброй и веру­ющей...

Он умолк, видимо истощив все силы, а потом чуть слышно прошептал:

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: