КОММУНИКАЦИЯ И РЕЧЕВАЯ АКТИВНОСТЬ 24 страница

Этим может объясняться успешность скорее эклектических про­грамм исследований (примером могут быть работы Вундта и Найссера — см. 1.2.2 и 2.2.2) по контрасту с, казалось бы, значительно более строги­ми, «методологически монолитными» работами бихевиористов и, ска­жем, представителей вычислительной версии когнитивизма. По этой же причине актуальным остается проведенный Карлом Бюлером много лет назад анализ кризисных явлений в психологии (см. 1.4.3). Напомним, что в качестве стратегии выхода из кризиса психологии сознания он

³⁴ Соответствующий принцип был сформулирован специалистом по математической
статистике Дж. Тьюки· «Лучше совершенно точно ошибаться, чем приблизительно верно
утверждать правильные вещи» («Be exactly wrong rather than approximately right» — Tukey,
1969, p. 331). Этой позиции противостоит убежденность в первичности содержательного
анализа проблемы. Так, по Выготскому, «лучше приблизительно верно отвечать на пра­
вильно поставленный вопрос, чем пытаться ответить на ошибочно поставленный вопрос
с точностью до последнего десятичного знака». 335

предлагал сочетание экспериментальной психологии сознания с пове­денческими исследованиями и с культурно-историческим анализом раз­вития психики. В то время, конечно, трудно было и предположить, какое место в изучении психологических феноменов могут занять нейрофизио­логические методы, но, окажись Бюлер среди нас сегодня, он, несомнен­но, добавил бы к приведенному перечню как минимум нейропсихологи-ческие исследования.

Все эти парадигмы находят место и применение в когнитивной на­уке. Сознание (в многообразии его форм) вновь центрально для многих исследований, но не как источник исходного эмпирического материала, а как научная проблема (см. 4.4.3). Культурно-исторические исследова­ния, длительное время носившие общий, описательный характер, отта­чивают свою методологию и с учетом новых данных о взаимодействии языка и мышления (см. 8.1.2) открывают путь к изучению высших ког­нитивных процессов, таких как обучение, понимание и решение задач. Далее, несмотря на заявленный когнитивной психологией отказ от ана­лиза поведения, ситуация заставляет снова обратить на него внимание. Поведенческий анализ, во-первых, более адекватен для низших уровней организации, по отношению к которым может быть оправдан извест­ный антиментализм. Во-вторых, идеомоторные, производные от внеш­него поведения формы активности, видимо, включены и в процессы подготовки наиболее сложных творческих достижений (см. 8.3.2).

Доминирующее положение, однако, сегодня занимает нейрокогни-тивная парадигма. В связи с этим, естественно, возникает искушение элиминировать другие парадигмы, заменив их этой строго научной ме­тодологией. В самом деле, нельзя ли редуцировать сознание, культуру и поведение к работе нейронных систем? Редукционизм был характерен для «философии естествознания» — позитивизма и неопозитивизма, стремившихся, в рамках картезианской модели мира, дать максимально единообразное (гомогенное) объяснение наблюдаемым фактам (см. 1.3.2). Внутри траектории развития, включающей когнитивную науку, можно выделить этапы механистического, энергетического, а затем ин­формационного и вычислительного редукционизма (см. 2.1.3 и 9.2.1). Нейрофилософия и другие проявления редукционизма физиологичес­кого типа являются феноменами последнего десятилетия развития ког­нитивной науки.

Тема редукционизма стала популярной в когнитивной науке в пред-верии кризиса 1980-х годов, когда некоторые философы, например Хилари Патнам (Putnam, 1973), пришли к выводу, что ответственность за распространение частных механистических моделей лежит на позити­вистских установках экспериментальной психологии. По мнению одно­го из основателей когнитивного подхода Дж. Брунера, «горы разрознен­ных данных разваливаются из-за отсутствия связи с основным "стволом" психологического знания, или, может быть, сам этот "ствол" недоста-

точно прочен, чтобы выдержать такую нагрузку» (Brimer, 1975, р. 17). В результате объяснения подменяются попытками редуцировать психи­ку к информационным моделям или же к интроспективным описаниям. Действительно, в психологии непрерывной чередой — от Э. Маха до Дж. Гибсона и У. Найссера — тянутся описания содержания сознания пси­хологов, сидящих за своими письменными столами. (Индивидуальные предпочтения выступают в выборе места наблюдения — у Вольфганга Кёлера это была скала, нависающая над лесным озером.) По классифи­кации Д. Юма, все эти авторы попадают в одну с ним группу филосо­фов, считающих человека «скорее мыслящим, чем действующим суще­ством» (см. 1.1.2).

Нейрофизиологический редукционизм может оставаться незамет­ным до тех пор, пока не возникает вопрос о конечных объяснениях. Здесь ответы представителей таких противоположных направлений, как бихевиоризм и неоментализм, оказываются удивительно похожи­ми. Так, Джерри Фодор, считающий себя представителем физикализ-ма без редукционизма, описывая «приватный язык мысли», подчерки­вает, что его «формулы могут прямо совпадать с существенными для вычислений состояниями машины, так что операции, выполняемые машиной, будут соответствовать семантическим ограничениям на фор­мулы в машинном коде» (Fodor, 1978, р. 67). Очень важным здесь явля­ется упоминание «семантических ограничений», но все же если «суще­ственными для вычислений» оказываются состояния мозга, то речь идет именно о редукционизме, если нет, то возникает перспектива бес­конечной редукции языков, опосредующих отношения существенных и несущественных для ментальных вычислений состояний нервной ткани. Интересно, что даже у Б.Ф. Скиннера, выдвинувшего тезис о пустом организме, можно найти признание, что его законы научения являются, в конечном счете, законами функционирования «нервной ткани как таковой» (Skinner, 1959, р. 1210).

Окажется ли нейроредукционизм успешнее своих предшественни­ков? На этот счет возникают определенные сомнения. Во-первых, со­временная нейрокогнитивная парадигма не полна. Как отмечалось, она до сих пор игнорирует нейрогуморальную составляющую работы мозга (см. 2.4.3 и 9.4.3). Далее, успеху модулярного нейроредукционизма пре­пятствует обилие данных о пластичности нейронных структур, а глав­ное, о связи их изменений с характером деятельности³⁵. К этим дан­ным относятся, например, сообщения о случаях вполне нормального

^3S На этом, в частности, строится практика нейрореабилитацш пациентов с пораже­
ниями головного мозга. Компенсаторные изменения возможны и в пожилом возрасте,
хотя часто они недостаточны для серьезного улучшения самочувствия и востановления
деятельности. Нейропластичность находится сегодня в центре внимания наиболее талант­
ливых исследователей, как типичная научная головоломка, не укладывающаяся в парадиг­
му модулярной когнитивной нейронауки (см. 9.1.1). Многие вопросы, однако, были по­
ставлены значительно раньше, в период, предшествовавший Второй мировой войне (Бер-
нштейн, 2003). 337

речевого и когнитивного развития детей с измененной геометрией и значительно уменьшенной массой головного мозга (Lewin, 1980). Кли­нические и экспериментальные исследования последних лет выявили многочисленные перестройки в области сенсорных и сенсомоторных функций, показав, например, что чтение шрифта Брайля может осуще­ствляться с существенным участием структур зрительной коры, а игра ' на скрипке ведет к расширению и дифференциации кортикальных реп­резентаций пальцев левой руки.

С философской точки зрения, речь идет о новом витке давнего противостояния функционализма и структурализма (см. 1.2.3). Совре­менные функционалисты, в том числе X. Патнам и Дж. Фодор, счита­ют, что связь между некоторой функцией и реализующим ее субстра­том неоднозначна. Тезис о множественной реализуемости ментальных функций в физико-химических состояниях материи можно пояснить следующим гипотетическим примером. Допустим, что однажды к нам все-таки прилетели инопланетяне, причем ведут они себя по отноше­нию к землянам вполне лояльно. Их система коммуникации нам не­понятна, но ясно, что в своем пищевом поведении они избегают алко­гольных напитков и, напротив, при каждом удобном случае выливают в ротовое отверстие молоко. В результате случайного стечения обстоя­тельств один из пришельцев погибает. Пусть далее при аутопсии вы­ясняется, что в его голове нет ничего похожего на наш мозг, а только фиолетовая желеобразная масса. Это последнее открытие никак не по­влияет на наше общее описание психологии пришельцев, которые ос­танутся для нас дружелюбными существами, любящими молоко (Bickle, 2003)³⁶.

Дж. Фодор (Fodor, 1998) отмечает два ограничения нейроредукцио-низма. Первое состоит в том, что он может быть только «домено-специ-фичным», различным для разных онтологических областей. Так, наши мысли и чувства определяются состояниями биотканей, гипотетические ментальные состояния робота — работой микросхем, психика зеленых скользких пришельцев — чем-то третьим. Второе ограничение связано, по его мнению, с изменением функции одних и тех же структур мозга с течением времени, как вследствие обучения, так и в результате одновре­менного выполнения других задач. Нейропсихологические исследова­ния содержат множество указаний на подобную подвижность структур­но-функциональных отношений (см. 1.4.2).

³⁶ «А если Ариост и Тассо, обворожающие нас, чудовища с лазурным мозгом и чешуей из влажных глаз?» (Мандельштам, 1933). Признание правомерности тезиса о множествен­ной реализуемости на самом деле важно, прежде всего, для сохранения веры в возмож­ность полноценного искусственного интеллекта (см. 9.2.2). Заметим, что мы едва ли стали бы продолжать считать внеземных гостей дружественными любителями молока, если при аутопсии в их головной коробке были бы обнаружены явные следы искусственного про-338 исхождения, например соединенные между собой микросхемы.

Конечно, природа философских споров такова, что они не могут получить столь простого разрешения. При желании, этим же аргумен­там можно дать и нейроредукционистскую интерпретацию, подчеркнув, например, что процессы обучения обязательно сопровождаются изме­нениями нейронных структур и их взаимосвязей (см. 5.3.4). Как нам ка­жется, этот сложный вопрос лучше трактовать по аналогии с проблемой вычислимости в искусственном интеллекте — хотя в принципе машина Тьюринга может вычислить любую аналитическую функцию, практи­ческая эффективность ее работы явно ограничена (см. 2.1.1 и 9.2.2). Иными словами, хотя в принципе нейроредукционизм возможен, он ни­когда не станет практически эффективным подходом.

В связи с вопросом об эффективности отдельных парадигм полез­но выбрать крупную практическую задачу и рассмотреть возможный вклад каждого из этих общих подходов в ее решение. По-видимому, наиболее амбициозной задачей для психологии в целом является ре­конструкция содержательной стороны ментальных состояний человека. В нашей повседневной жизни мы постоянно и не совсем безуспешно занимаемся расшифровкой внутренних душевных состояний, знаний и намерений других людей, опираясь на средства индивидуальной теории психики, знание типичных сценариев поведения и, конечно, на анало­гию с собственными состояниями: Насколько полной может быть по­добная реконструкция (так сказать, Mind reading), основанная на при­менении всего арсенала методов поведенческих и когнитивных нейронаук? Складывается впечатление, что в наметившихся парциаль­ных решениях этой задачи комбинация анализа внешнедвигательного поведения и интроспективных отчетов, по меньшей мере, столь же эф­фективна, как и использование физиологических методов, в частности, связанных с картированием активности мозга.

До начала эры нейровизуализации такие методы исследования, как ЭЭГ, позволяли получить лишь сравнительно слабые результаты, с точ­ки зрения решения указанной задачи. Например, они давали возмож­ность определить спит человек или бодрствует, а если бодрствует, то дер­жит ли глаза открытыми (при этом происходит десинхронизация альфа-ритма). С помощью функционального магнитно-ядерного резо­нанса (фМРТ) можно с вероятностью 80—90% угадать, о какой из не­скольких простых категорий размышляет испытуемый (см. 6.1.3). Но и этот результат оставляет много вопросов открытыми, причем ответить на них без сознательного и честного участия испытуемого невозможно. Это вводит в рассмотрение методы, основанные на интроспекции и вербаль­ных ответах. Возможности расширяются еще более, если используются поведенческие методики. Даже искренность испытуемого не является здесь критическим условием. Как показал А.Р. Лурия (2002) в своей ран­ней методике сопряженной двигательной реакции (она оказалось прооб­разом детектора лжи), с помощью анализа непроизвольных изменений моторики можно определить знания испытуемого независимо от того,

намерен ли он сотрудничать с эксперементатором³⁷. Трудоемкие нейро­физиологические показатели лжи, такие как активация префронтальной коры и передней поясной извилины, менее специфичны. Они могут го­ворить лишь о высокой степени мобилизации произвольного внимания (см. 9.4.3).

Прогресс в объективизации перцептивного сознания связан с исполь­зованием данных о тонких особенностях глазодвигательного поведения. Разработанная нами методика ландшафтов внимания (см. 4.4.3), опира­ющаяся на быструю видеообработку данных о движениях глаз, позволя­ет определить распределение внимания в пространстве изображения и, используя это распределение (или «ландшафт») в качестве фильтра, во-первых, устранить из изображения те детали, которые не могли быть восприняты, и, во-вторых, подчеркнуть информацию, привлекшую зри­тельное внимание наблюдателя/актора. Более того, в ее новейшем раз­витии эта методика позволяет различать специфические вклады различ­ных нейрофизиологических механизмов, визуализируя то, каким образом одна и та же сцена была «увидена» механизмами разных эволю­ционных уровней когнитивной организации, а именно амбьентного (ба-зальные ганглии и заднетеменная кора) и фокального (нижняя височная извилина, передняя поясная извилина, вентромедианные отделы пре­фронтальной коры) зрительного внимания (см. 3.4.2).

На рис. 9.7 это различие показано на примере картины Эдгара Дега «Хлопковая биржа в Новом Орлеане» (Величковский, 2003). Легко ви­деть, что фокальное внимание зрителя имеет интерсубъектный характер. В отличие от амбьентного зрения, в равной степени выделяющего лю­дей и неодушевленные предметы, фокальные механизмы обычно на­правлены на других людей, а также на содержания их фокального вни­мания. На картине Дега — это газета в случае одного из персонажей и растираемые между пальцами волокна хлопка в случае другого. К этому же общему выводу приводит анализ восприятия других сложных сцен (ср. рис. 4.20). Можно надеяться, что методика ландшафтов внимания поможет в решении целого ряда практических вопросов, таких как вы­явление оснований для вынесения технических и медицинских заклю­чений на базе невербальной информации, поддержка состояний совме­стного внимания при коммуникации, повышение надежности человеко-машинных систем, улучшение дизайна реальных и виртуаль­ных технических продуктов (см. 7.4.3).

Плюралистическая методология не просто дополняет, но и коррек­тирует доминирующий в последнее время неирокогнитивныи подход.

³⁷ Складывается впечатление, что полиграфический вариант детектора лжи, опираю­щийся на регистрацию вегетативных показателей работы нервной системы (кожно-галь-ванической реакции, частоты пульса и т.д.), в действительности менее чувствителен (хотя, на первый взгляд, и более «научен»), чем исходная, поведенческая методика Лурия. Дан­ные, полученные с помощью детектора лжи, не принимаются к рассмотрению судами в Европейском Союзе и в Соединенных Штатах (Росс, 2003). Похожие споры ведутся в от­ношении диагностических возможностей анализаторов базовой частоты голоса как ин- 340 дикатора эмоционального стресса.

PUF^

Рис. 9.7. Использование метода ландшафтов внимания в случае картины Дега «Хлопко­вая биржа в Новом Орлеане» (А): реконструкция амбьентного (Б) и фокального (В) вос­приятия картины (Величковский, 2003).

Проблема состоит в том, что часто он приобретает характер стратегии поиска все более дробных нейрофизиологических механизмов. Эта ана­литическая установка явно противоречит интуиции многих исследова­телей. Признавая автономность отдельных систем мозга, А. Р. Лурия пи­сал о том, что они образуют «неслучайную мозаику». «Неслучайность» выражается в присутствии глобальных факторов организации, таких как эволюционный Grand Design (см. 8.4.3 и 9.4.2). Факторы, связанные с категориями «развитие», «сознание» и «личность», действуют не только в направлении прогрессивной дифференциации, но и интеграции. На­пример, теоретические конструкты «сознание/осознание» {consciousness/ awareness) необходимы для описания интеграции модулярных нейрофи­зиологических механизмов в контексте их целостного функционирова­ния, при решении той или иной задачи (см. 5.3.4).

Глобальный характер имеет действие нейротрансмиттеров, без изу­чения которых невозможно понять взаимодействие аффекта и интел­лекта. Но, безусловно, даже с учетом данных новейших нейрогумораль-ных исследований («мокрой» нейрофизиологии — см. 2.4.3 и 9.4.3) в обозримом будущем нельзя будет обойтись без анализа повседневного поведения в качестве той «единственной реальности», которая задает направление развития как мозга, так и сознания. В поисках единствен­но правильной парадигмы исследований философы и методологи вновь и вновь пытались определить ее из перспективы либо первого (идеа­лизм, феноменология, ментализм), либо третьего лица (материализм, бихевиоризм, прямой реализм). При этом в истории когнитивной на­уки практически совершенно выпала из рассмотрения перспектива второго лица — фундаментальная роль ситуации распределенного, коо­перативного действия.

Так, с нейроредукционизмом трудно спорить с позиций фодоров-ского «методологического солипсизма» и его теории языка мысли³⁸. Со­гласно этой теории, символьные конструкты языка мысли непосред­ственно реализуются в состояниях физического субстрата, то есть, прежде всего, в физико-химических состояниях мозговой ткани. Ведь на сегодняшний день полностью отсутствуют убедительные примеры искусственного интеллекта, равно как и всякий опыт общения с вне­земными пришельцами. При таком понимании игнорируется массив­ная экстрацеребральная поддержка познавательных процессов, особен­но существенная в раннем онтогенезе и на поздних этапах жизни.

³⁸ Фодор стал в последнее время одним из радикальных критиков когнитивной науки (Fodor, 2001). Часть поднимаемых им проблем, однако, носит автобиографический ха­рактер. Занимаясь в течение длительного времени феноменами препозиционных устано­вок (см. 7.4.1 и 9.2.3), он умудрился не заметить интерсубъектности высших символьных координации. Так, уже простейшее высказывание с пропозициональной установкой «Петя думает, что идет дождь» предполагает как минимум трех участников — автора, адресата и Пети, о котором идет речь, так как Петя, очевидно, не может быть автором такого выска-342 зывания, если он взрослый здоровый человек.

Сложные формы организации феноменов сознания, такие как менталь­ные пространства (см. 7.1.2 и 7.4.1), можно понять только при изуче­нии коммуникативной активности, поскольку эти феномены возника­ют в диалоге и при осуществлении совместных действий.

Это совсем не панегирик коллективизма — часто именно в коллек­тиве эффективность решений снижается, возникают обусловленные давлением группы искажения знаний и принимаемых решений³⁹. Речь идет просто о констатации фактов. Наше нейрокогнитивное развитие изначально протекает в социокультурном контексте. В своих высших проявлениях оно принимает форму явного или неявного, внутреннего диалога с другими людьми. О фундаментальной интерсубъектности по­знания говорят вскрывающиеся в последнее время факты социальной природы функционирования многих мозговых механизмов (см. 2.4.3 и 7.3.3), а также отмечавшаяся нами роль коммуникативной прагматики в процессах внимания, памяти и мышления (см. 4.1.1, 5.4.3, 8.3.1 и 8.4.2).

Простое правило прагматики повседневного социального поведе­ния: «Поступай так, как ты хочешь, чтобы поступали с тобой» подсказы­вает, что в этом же направлении можно искать ответ на классический вопрос философии и этики о природе морали (см. 1.1.2 и 1.3.3). Начи­ная с Локка, этические принципы трактовались как результат воспита­ния и научения. В 20-м веке «нонкогнитивисты» противопоставили зна­нию эмоциональные основания морали (Максимов, 2003). Возможно, что истоки нравственности лежат скорее в плоскости интерсубъектнос­ти, в специфике смысловых отношений личности и группы. Так, широ­ко распространенные, поражающие особой жестокостью традиции кровной мести демонстрируют, что в соответствующих культурах чело­век еще не выделяется как отдельная личность. Жертва рассматривается как орган, незащищенное место ответственного за более раннее пре­ступление суперорганизма (семьи, тейпа, клана...). С другой стороны, нечто противоположное животному эгоизму, альтруизм, может возни­кать только на уровне популяций, поскольку в индивидуальном контек­сте он снижал бы шансы на выживание в борьбе за существование.

С позиций более строгих, кантианских представлений о практичес­ком разуме следует, однако, признать определенную недостаточность и даже ущербность подобных ссылок на биосоциальные факторы: «Выд­вигается ли в качестве... основания... индивидуальное или общее благо­получие, какое-нибудь эмпирическое чувство, заповедь Бога или мета­физическое понятие совершенства — этим самым нравственная жизнь всегда низводится до средства... В мире целей все то, что служит для

³⁹ Негативное влияние группового мышления особенно выражено в области творчес­
ких достижений, которые были и, видимо, навсегда останутся результатом индивидуаль­
ных усилий (см. 8.3.2). Этим объясняется низкая эффективность разнообразных коллек­
тивных практик повышения креативности решений, подобных методике «мозгового штур­
ма» (Stroebe & Nijsted, 2004). 343

другой цели, имеет только цену. Достоинством же обладает лишь то, что само по себе есть цель и ради чего только и существует все остальное... С помощью такого хода мыслей категорический императив... превраща­ется в закон защиты человеческого достоинства.... Высший принцип нравственного закона гласит: поступай так, чтобы всегда уважать чело­веческое достоинство как в твоем собственном лице, так и в лице всяко­го другого человека,...всегда относиться к личности как к цели и никог­да — как к средству» (Виндельбанд, 2000, т. 2, с. 130—131).

9.4.2 Вертикальная интеграция и парадигмы развития

Время, в котором мы живем, иногда называют эпохой постмодернизма. Модернизм использовал научно-технические достижения 20-го века, прежде всего связанные с применением микропроцессоров технологии коммуникации, для беспрецедентной глобализации мира, символом которой является синхронное дыхание бирж Нью-Йорка, Шанхая, Франкфурта и Москвы. В области научных исследований он равным образом гомогенизировал биофизическую картину макро- и микроми­ра, распространив аналитический подход на психологические процес­сы, вплоть до высших форм сознания. Эти несомненные достижения, однако, не привели к систематическим позитивным сдвигам в планетар­ной экологии, жизни общества и самосознании личности. Постмодерн можно рассматривать как глобальную культурную реакцию на поздний капитализм, современный аналог романтического отрицания эпохи буржуазного просвещения (см. 1.4.1). Так или иначе, в когнитивной на­уке действительно заметно усиливается поиск интегративных факторов и оснований для нового синтеза. В списке таких оснований когнитив­ное развитие в его различных проявлениях занимает ведущее место.

Уже И.М. Сеченов писал, что «научная психология не может быть ничем иным, как рядом учений о происхождении психических деятель-ностей» (Сеченов, 1953. с. 33). Классические исследования онтогенеза (Бюлер, Выготский, Пиаже и Вернер) вначале не оказали заметного влияния на когнитивную психологию, опиравшуюся на компьютерную метафору. С появлением в 1980-х годах модулярных представлений и коннекционизма ситуация изменилась. Каждый из этих подходов по­пытался найти поддержку в теориях развития. Представители модуляр­ного подхода обратились к нативизму и эволюционному, то есть выхо­дящему за рамки жизни одного поколения адаптационизму. В так называемой «эволюционной психологии» был выдвинут тезис о том, что принцип модулярной организации распространяется не только на низкоуровневые, перцептивные, но и на высшие механизмы, напри­мер, связанные с социальным интеллектом (см. 2.3.2 и 8.2.3). Сторонни­ки нейросетевых моделей, напротив, сосредоточились на доказательстве 344

универсальной прижизненной изменчивости. В частности, сенситивный период в становлении речи, традиционно считавшийся свидетельством ее врожденности, был объяснен насыщением параметров первоначаль­но необученной нейронной сети (см. 7.1.2).

Нейрокогнитивная парадигма создала условия для значительно бо­лее конкретного и непредвзятого исследования процессов развития. Одновременно выросло новое поколение когнитивных психологов, способных экспериментально и концептуально направить эти исследо­вания на решение крупных научных задач. Онтогенез изучается сегодня во всем его временном диапазоне — от младенчества (в действительнос­ти, даже пренатального этапа жизни) до глубокой старости. Поскольку это часто происходит в проекции на изменения структур, по отноше­нию к которым примерно прослеживается также история их филогене­за, то эти работы позволяют строить предположения и об эволюции ког­нитивных процессов.

Хотя результаты тесно связаны с используемыми методами, общая картина оказывается довольно когерентной, соответствующей пред­ставлениям о вертикальной организации познавательных процессов (см. 2.4.3 и 8.4.3). Эта картина, во-первых, содержит указания на не­сколько перекрывающихся фаз нейрофизиологического развития. Во-вторых и более специально, она отдаленно напоминает эстафетный бег с препятствиями, где членам единой команды приходится поочередно демонстрировать на некоторых отрезках общей дистанции максималь­ное напряжение сил. Драматизм этой аналогии придает то обстоятель­ство, что на критических для себя отрезках дистанции члены команды иногда впервые учатся бегать. Дело в том, что число и плотность синап­сов в отдельных областях мозга ребенка возрастает в определенной вре­менной последовательности, значительно превышая эти показатели у взрослых (de Haan & Johnson, 2003). На пике таких нейроморфологи-ческих изменений (или, возможно, чуть опережая их) в познании/по­ведении ребенка обычно появляется новый класс функциональных до­стижений. Близкие результаты дают также исследования миелинации аксонов (они проводятся с помощью нового метода Diffusion Tensor Imaging, DTI) к картирование активности мозга на базе анализа мета­болизма глюкозы {ПЭТ и фМРТ' — см. 2.4.2).

В первые недели жизни младенца «перепроизводство» синапсов и основную метаболическую нагрузку демонстрируют низкоуровневые структуры среднего мозга и основания мозжечка, а также таламус. К концу первого месяца локус активности сдвигается в направлении ба-зальных ганглиев, коры мозжечка и сенсорных областей коры больших полушарий. В 3—4 месяца в работу вовлекаются теменные и височные зоны, что обеспечивает возможность систематического узнавания, а затем и сенсомоторного взаимодействсия с объектами (см. 3.4.3). По­добная, направленная на предмет обработка ведет в возрасте от 4 до 12

месяцев к тому, что активация задних («гностических») отделов коры достигает максимальных значений, составляя примерно 150% от взрос­лого уровня. Характерно, что развитие филогенетически новых, пре-фронтальных областей при этом явно запаздывает. Они вовлекаются в работу постепенно, не ранее чем в 6—8 месяцев. Их максимальная при­жизненная активность (как и суммарная активность мозга в целом) на­блюдается в возрасте 4—5 лет, когда появляется комплекс достижений, связанных с индивидуальной теорией психики (см. 5.4.3 и 8.1.1)⁴⁰.

Надо сказать, что «дозревание» связей префронтальных областей с другими структурами мозга продолжается вплоть до 20—30 лет, а возможно, и дольше (Bachevalier & Vargha-Khadem, 2005). На фоне на­чинающихся после 40—50 лет выраженных инволюционных измене­ний в обширных отделах коры, включающих прежде всего дорзолате-ральные области префронтальной коры, поражает относительная сохранность ее вентральных и медиобазальных (орбитофронтальных) областей (MacPherson, Phillips & Delia Sala, 2002). Этот факт, видимо, можно рассматривать в функциональном контексте: старение часто связано с появлением того, что в обыденной речи мы называем мудрос­тью, то есть прежде всего с улучшением эмоционального самоконтроля и социального интеллекта (см. 8.3.2). Медиобазальные и орбитофронталь-ные отделы связаны как раз с эмоциональным и социальным развити­ем. Пока, правда, неизвестны данные об увеличении числа синапсов в орбитофронтальной (вентромедианной) коре в пожилом возрасте. Воз­можно, что это единственная фаза индивидуального психологического развития, не имеющая явных биогенетических гарантий.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: