Беседа, в которой дается небольшое разъяснение 9 страница

Местные жители редко приходили на эти очень парижские вечера. За исключением ученого Андре ван Га­сельта и его жены, милейшего Бурсопа с супругой и старины Поля Букье, это была чисто французская компания.

Так мы сидели до часу, а то и до двух ночи за чайным столом — разговаривая, смеясь, болтая ни о чем, а иногда и плача.

В то время я много работал и только два–три раза за вечер спускался из своего кабинета на втором этаже, чтобы вставить словечко в общий разговор — так путешественник, оказавшись на берегу реки, бросает в воду прутик.

И разговор, как река, подхватывал слова и уносил своим широким, вольным течением вдаль.

Потом я снова поднимался, чтобы работать.

Наконец однажды мои друзья организовали заговор. Дело заключалось в том, чтобы на четыре-пять дней оторвать меня от занятии и увезти на охоту.

Наш общий друг, Жуане, как раз прислал из Сент-Юбера письмо. Он сообщал, что в арденнских лесах необычайно богатый год на зайцев, косуль и кабанов.

В письме было два практически непоборимых соблазна: повидаться со старым приятелем и пострелять вволю.

В компанию вошли Шервиль, полковник Ш… и Этцель.

Порешили, что волей-неволей, но мне придется участвовать в этой затее.

В результате в одно из моих обычных появлений я увидел ралложенпые на столе мое ружье фирмы “Лефошо-Девисм”, охотничью сумку и несметное число зарядов — номер 4, двойное зеро и пули — словом, на все вкусы.

— Что это за выставка? — спросил я.

— Сами видите, друг мой. Это — ваше ружье, его мы вытащили из чехла. Охотничья сумка была в шкафу, а уж в ней мы нашли патроны.

— Зачем?

— Затем, что сегодня первое ноября.

— Возможно.

— Послезавтра — третье.

— Вероятно.

— Вы что, не знаете, что третьего — праздник Святого Юбера? Короче, мы собираемся сманить вас с работы, увезти с собой и уж силой или добром, но мы заставим охотиться.

В глубине души у меня все еще тлеет огонек, который разгорается, когда говорят об охоте.

Пока я не приговорил себя к литературной каторге, охота была для меня самой большой и, я бы сказал, почти единственной забавой.

— О! — сказал я. — Все, что вы мне тут предлагаете, чертовски соблазнительно.

— Жуане написал нам об открытии охотничьего сезона. Вернее, он написал Этцелю. Этцель ему, естественно, не от­ветил. Мы хотим застать его врасплох.

— Поехать к Жуане?.. Да я бы с удовольствием…

— Что вам мешает?

Вниз я спустился, держа в руке перо, и теперь грустно взглянул на него. В этом кусочке стали заключен целый мир: добро и зло, провал и успех. Как знать, не рожден ли сей плод цивилизации именно для меня! “Res perenis”[1], — как сказал Гораций.

— Увы! — ответил я. — Отныне вот мое оружие. Я — охотник за идеями, правда, добыча становится все реже.

— Плюньте на все и отправляйтесь с нами. Речь идет о каких-то трех днях: день — туда, день — на охоту и день — обратно.

— Звучит заманчиво! Право, если до завтра ничего не случится…..

— Что, по-вашему, должно случиться?

— Не знаю, но следует принять во внимание одну маленькую деталь: за те три года, что я здесь, князь де Линь звал меня на охоту в Белей, господа Лефевры — в Турин, Букье — в Остенде. Я дважды брал разрешение на ношение оружия — по тридцать франков за каждое, на пять франков дороже, чем во Франции. И что же! Я не был ни в Остенде, ни в Турпэ, ни в Белее, и так и не использовал полученные разрешения… Каждый раз случалось что-нибудь непредвиденное, что мешало мне взяться за ружье и воспользоваться приглашением.

— А если до завтра это непредвиденное не произойдет?

— Я — ваш, и с превеликим удовольствием.

— Да хранит вас Святой Юбер от неожиданностей!

К святому воззвал Шервиль, но тот, видимо, расслышал только конец фразы. Стоило Шервилю произнести последнее слово, как с бульвара позвонили в дверь.

— Ай-ай-ай! Дети мои, — вскричал я, — сейчас как раз разносят почту.

Жозеф пошел открывать.

Жозеф был моим слугой — бельгийским слугой в полном смысле этого слова, а это значило, что он смотрел на каждого француза как на кровного врага.

Впрочем, вы сами знаете пословицу солдата в походе и школьника на чужом огороде: “С паршивой овцы хоть шерсти клок”. Такова была премудрость Жозефа.

— Жозеф, — сказал Этцель, — если это письмо из Парижа, порвите его.

Через пять минут Жозеф снова возник в комнате с большим конвертом в руке.

— Послушайте, — сказал Этцель, — я вам что поручил?

— Это не письмо, сударь, а телеграмма.

— О Боже, — воскликнул я, — это еще хуже!

— Похоже, наша охота летит в тартарары! — сказал Шервиль.

— Распечатайте депешу сами, друзья, и решите мою судьбу.

Жозеф отдал телеграмму Этцелю, и ее вскрыли. Она содержала в себе три строчки:

“Париж, пятница. Дорогой Дюма, если я не получу “Совести” к пятому числу текущего месяца, то, как мне дали знать Руалье и Ваз, шестого начнут репетировать другую трагедию. Вам понятно, не так ли?

Лаферьер”.

Шервиль и Этцель удрученно переглянулись.

— Ну, что вы на это скажете? — спросил я.

— Вам еще много осталось?

— Половина пятой и целиком шестая картина.

— Значит, нет выхода.

— По крайней мере, для меня. Но вы поезжайте. Шервиль расскажет мне об охоте, Этцель приукрасит рассказ, и, не считая того, что я лишусь удовольствия побыть с вами, все будет так, словно я сам съездил в Сент-Юбер.

Я снова взялся за перо, отложенное на минутку на камин, приказал вернуть заряды в охотничью сумку, сумку — в шкаф, ружье — в чехол и с тяжелым вздохом поднялся на второй этаж.

Ах! Если бы кто-нибудь написал за меня эту драму, как славно бы я поохотился!

Пятого вечером законченная “Совесть” ушла почтой в Париж. Шестого утром рассыльный принес мне задний окорок косули, к которому прилагалось письмо:

“Дорогой Дюма,

высылаю вам мясо косули из Септ-Юбера. Сегодня вечером мы с Этцелем зайдем к вам на чашку чая. Обещаю рассказать о такой охоте, о какой вы не слышали со времен Робин Гуда.

Жуане крепко вас обнимает, мы с Этцелем жмем вам руку,

Ваш де Шервиль”.

Я дал кухарке рецепт маринада, который составил мой друг Вильмо, один из владельцев “Колокола и бутылки” в Компьени, и снова принялся за работу.

В девять часов вечера объявили о приходе господ де Шервиля и Этцеля.

Триумфаторы вошли под звон фанфар. Первым делом я справился о Жуане. Жуане выдал дочь замуж за сына бургомистра. Охотники прибыли в самый разгар свадьбы.

Через некоторое время Этцель, заранее, казалось, наслаждавшийся впечатлением, которое произведет рассказчик, потряс колокольчиком, предназначенным для того, чтобы вызывать Жозефа, и произнес:

— Слово предоставляется Шервилю.

— Милейший Дюма, — сказал Шервиль, — думается, у меня для вас есть довольно любопытный сюжет.

— Что ж, друг мой, гонорар — пополам.

— Договорились! Теперь слушайте.

— Это приключение произошло с вами?

— Да нет, с дедушкой мэтра Дениса Палана, хозяина харчевни “Трех королей” в Сент-Юбере.

— Сколько лет мэтру Палану?

— Лет сорок пять–пятьдесят.

— Значит, действие переносится к концу восемнадцатого века?

— Совершенно верно.

— Мы слушаем.

— Сначала я должен вам сказать — но так ли? — почему Денис Палан рассказал мне об этом приключении.

— Друг мой! Кажется, вы гоните строку.

— Честное слово, нет! Вступление необходимо. Если я приступлю к долу сразу, без предварительных пояснений, вы ничего по поймете в происшедшем.

— В таком случае, готовьте почву, друг мой. Это великое искусство романистов и драматургов. Только не затягивайте!

— Будьте покойны.

— Из-за свадьбы дочери Жуане, — начат Шервиль, — мы вместо того, чтобы переночевать у него, поселились в харчевне “Трех королей”.

Едва туда войдя, мы поняли, что совершили ошибку. С нашей эгоистичной точки зрения было бы лучше поступить нескромно и остаться у Жуане.

Не знаю, останавливались ли когда-нибудь у Дениса Палана три короля и по нраву ли он прибил над дверью столь аристократическую вывеску. Возможно, какие-нибудь три короля действительно попались в эту западню. В любом случае, хоть вы и республиканец, Дюма, долг милосердия требует предупредить коронованные головы, чтобы они, проезжая через Сент-Юбер, не дали соблазнить себя картиной. изображающей трех монархов в королевских костюмах. В общем, короли гоже люди, что бы ни говорил Вольтер: “Pour être plus qu’un rois, te crois-tu quelque chose?”[2]

В трактире “Трех королей” не справляют свадеб и не закатывают пиршеств, долго там не остается ни пеший, ни конный — перекусывают наскоро и дремлют на стуле.

К чести достойного хозяина, большего он и не обещает.

Под красочным портретом трех королей, который служит здесь вывеской, художник в качестве рекламы изобразил небольшой стакан да чашечку кофе. Этим и удовольствовался.

Вы спросите, как полковник, Этцель и я могли выбрать подобное жилище?

На это я отвечу, что мы не так наивны, как кажемся на первый взгляд.

Мы выбрали этот постоялый двор, друг мой, потому что не было другого.

Позвольте мне набросать план харчевни. Описание будет подлинным. Внутренняя часть состоит из трех комнат. Первое помещение служит кухней. Там же спит трактирщик со своей семьей. Вторая комната представляет собой прокуренный зал с низким потолком. Два стола да несколько дубовых табуреток — вот и вся мебель.

Это помещение предназначено для посетителей.

Третий отсек — что-то типа загона-конюшни, где ставят вперемешку лошадей, ослов, быков и свиней.

Так вот, когда утром нам показали единственный зал, в котором мы должны были есть и спать, мы сказали с чисто охотничьей небрежностью: “Прекрасно! У жаркого огня, с чашей пунша, тремя матрасами ночь пройдет быстро”.

Лишь когда пришла ночь, мы заметили, сколь длинны бывают иные ночи.

В этом мы убедились уже в одиннадцать часов вечера. Огонь начал гаснуть, бутыль можжевеловой настойки была выпита, а нам совершенно наглядно продемонстрировали, что на постоялом дворе нет ни одного матраса, кроме тех, что были на кровати самого трактирщика — на них лежали вповалку его жена и трое детей. Что до самого хозяина, он оставался на ногах, чтобы умилостивить, насколько это было возможно, господ парижан.

Во время ужина, плох он был или хорош, оживление не угасало. Пока в бутылке оставалась последняя капля джипа, мы кое-как поддерживали разговор.

В камине горел огонь, и очаг французского остроумия время от времени все же вспыхивал.

Потом наступило долгое молчание, каждый, осмотревшись вокруг, попытался устроиться поудобнее, чтобы заснуть. Некоторое время спустя можно было подумать, что все спят.

Ничего не было слышно, кроме монотонного тиканья больших деревянных часов, украшавших один из углов зала.

Вдруг часы содрогнулись от подножия до циферблата. Оттуда донеслось громкое бряцанье цепей и жуткий скрежет колес часового механизма. Пробило одиннадцать.

— Черт возьми! — взревел полковник.

— Что это значит? — спросил я.

— Что мы проведем хорошенькую ночку, — сказал Этцель. — К тому же здесь вовсе не жарко. Вот что, Шервиль, ты как самый молодой и симпатичный пойдешь позовешь трактирщика.

— Зачем?

— Чтобы он дал нам дров. Нельзя все время есть и пить, по греться можно до бесконечности.

Я встал, подошел к двери и позвал хозяина.

По дороге заметил картину, на которую, должен сказать, не обращал до сих пор внимания. Да и сейчас бы не обратил, если бы не обстоятельства. Но когда человек тонет или умирает от скуки, он цепляется за любую соломинку.

Я поднес к ней… — ну что я за фат, чуть было не сказал “восковую свечу”!.. — свеча была, конечно, сальная.

Это был рисунок гуашью на спанском дереве. Рисунок был когда-то заключен в позолоченную рамку. Теперь это претенциозное покрытие приобрело черноватый оттенок, которым рама была обязана оседавшим на пей в течение долгих лет копоти и пыли.

На картине был изображен Святой Юбер, парящий в поднебесье. Его можно было узнать по охотничьему рогу, одной из его самых частых эмблем, и, самое главное, по склонившемуся перед ним оленю с сияющим крестом.

Святой занимал верхний угол картины, олень — левый нижний.

На заднем плане — пейзаж, на фоне которого мужчина в зеленой куртке и вельветовых панталонах, обутый в большие охотничьи гетры, спасался бегством от преследовавшего его животного. Оно в равной мере могло изображать маленького ослика или огромного зайца.

— Боже мой, господа, — сказал я, снимая картину со стены и кладя ее на стол, — разгадывать ребусы не очень веселое занятие, но все же, когда нечего делать, лучше разгадывать ребусы, чем злословить о своем ближнем.

— Не думаю, — сказал Этцель.

— Ладно! Сплетничай и старайся при этом говорить правду, а мы с полковником будем разгадывать ребус.

— Должен сказать, что я по собираюсь ничего разгадывать — разгадывайте сами.

— Приступаю: заяц или ослик, бегущий за охотником, и дата — пятое ноября тысяча семьсот восемьдесят…

— А, — сказал трактирщик, входя, — у вас в руках изображение моего деда.

— Как, — спросил Этцель, — вы внук Святого Юбера?

— Нет, я внук Жерома Палана.

— Что за Жером Палан?

— Жером Палан — это охотник, которого вы видите на пейзаже. Вот он бежит со всех ног, а за ним гонится заяц.

— До сих пор, добрый человек, мы видели зайцев, которых преследовали охотники, а теперь видим охотника, которого преследует заяц. Лучшего объяснения и желать нельзя.

— Вам, может, и нельзя. Вы — человек сговорчивый. Мне же нужно, чтобы у каждой вещи были свои резоны.

— Разумеется! Если на картине изображен дедушка нашего хозяина, то он должен знать историю своего предка.

— Тогда пусть он нам ее расскажет.

— Слышишь, приятель? Огня и историю Жерома Палана!

— Сначала я схожу за дровами.

— Очень разумно.

— Тем более что дедушкина история длинная.

— И… забавная?

— Жуткая, сударь.

— Милейший, — сказал Этцель, — это как раз то, что нам надо: дрова и история! Историю!

— Через минуту все будет готово, — сказал трактирщик.

В самом деле: он вышел, но лишь для того, чтобы тут же вернуться с охапкой дров.

— Итак, — сказал хозяин, — вы непременно хотите, чтобы я рассказал вам историю, на которую намекает наша фамильная картина?

— А вы могли бы предложить нам что-нибудь более занимательное?

Трактирщик, видимо, покопался некоторое время в своих воспоминаниях.

— Нет, — сказал он. — Ей-Богу, нет!

— Тогда рассказывайте, друг мой.

— Если когда-нибудь вы, в свою очередь, запишете или станете рассказывать эту историю, ее можно назвать

“Заяц моего дедушки”.

— Уж не премину, — ответил я этому достойному человеку. — В наше время, когда мы часто больше озабочены названием, чем самим романом, этот заголовок ничуть не хуже любого другого.

Мы притихли, подобно тем, кто три тысячи лет назад дивился рассказам Энея.

— Мой дед не был богат, но занимался прибыльным ремеслом, — начал трактирщик. — По крайней мере, если верить одной пословице, оно слывет прибыльным. Он был, как это сейчас говорят, фармацевтом или, как говорили раньше, аптекарем. Раньше — это, если вам угодно знать, в тысяча семьсот восемьдесят восьмом году. Он жил в небольшом городке Тэсе, в шести милях от Льежа.

— Три тысячи жителей. — вмешался Этцель. — Знакомо до боли, будто мы сами его строили. Давайте дальше.

Рассказчик продолжал:

— У его отца была та же профессия, и дедушка, единственный сын в семье, получил в наследство бойко торгующую лавочку и несколько тысяч франков, скопленных моим прадедом покупкой трав за медные гроши и их перепродажей за серебряные монеты, ибо — мне совестно, я ввел вас в заблуждение — он был не совсем аптекарем, а торговцем лекарственными травами.

Безусловно, дед мог сколотить из этих денег кругленькую сумму, которая росла бы, как снежный ком, но у него было два отвратительных порока: страсть к охоте и ученым заня­тиям.

— Эй, хозяин! — вскричал я. — Поосторожнее со словами. Никто из нас не претендует на то, чтобы зваться ученым, Боже упаси! Но все мы считаем себя охотниками.

— Вы все сейчас поймете, сударь, — продолжал трактир­щик. — Если бы вы мне дали закончить фразу или, скорее, дополнить ее несколькими словами, то увидели бы, что я считаю любовь к охоте добродетелью для человека, которому нечего делать, потому что, не зная, чем заняться, он мог бы причинять зло себе подобным, а не животным. Но это великий грех, самый отвратительный смертный грех для человека, который должен питаться от трудов рук своих. Два греха вдвойне повлияли на деда. Наука убила его тело, а охота погубила душу.

— Постойте! — сказал я. — Чтобы выдвигать подобные теории, недостаточно на минуту стать сочинителем. Выдвигать — так объяснять.

— Это я и собирался сделать, но вы, сударь, перебили меня.

— Да замолчишь ли ты наконец! — сказал Этцель. — Мы почти погрузились в сладкий сон, а ты разбудил нас сменой интонации. Продолжайте, почтеннейший, продолжайте.

— Может быть, господа предпочитают вздремнуть? — обиделся трактирщик, сильнее задетый замечанием Этцеля, чем моим.

— Что вы, что вы! — поторопился я возразить. — Но обращайте внимания на слова моего приятеля. Он принадлежит к особому классу наших соотечественников, которых естествоиспытатели выделяют в самостоятельную категорию, genus gomo, species blageur[3]. Продолжайте, мы вас слушаем. Вы остановились на смерти плоти и погибели души вашего деда.

Рассказчику не на шутку хотелось на этом и закончить.

Не устояв, однако, перед моими настойчивыми просьбами, он продолжал:

— Итак, речь шла о том, что из-за чтения мой дед стал сомневаться во всем, даже в святых и Боге, а из-за охоты подорвал семейное состояние, с таким трудом собранное, или, вернее, сохраненное моей бабушкой, — как я уже сказал, большая часть денег досталась им от моего прадеда.

По мере того, как со своей ученостью дед погружался в безбожие, болезненное состояние его души стало выдавать себя во внешних признаках. Сначала он запретил бабушке ходить к мессе в иные дни, кроме воскресенья. Ей было разрешено посещать только неторжественные богослужения.

Он сказал, что она может просить в своих молитвах о ком угодно, только не о нем, ибо небесные владыки, как и владыки земные, вспоминают о нас, только чтобы причинить зло. Так пусть они забудут о его существовании. Затем он запретил ей и детям молиться по вечерам возле его постели, как это было с незапамятных времен принято в патриархальных обычаях семьи. Наконец, при звуках колокольчика, возвещавшего о соборовании, никто не мог выйти и присоединиться к шествию, чтобы проводить святое причастие до дома умирающего, родственники признавали смерть во Христе. Правда, некоторое время дед еще разрешал жене и детям, то есть моим отцу и тетке, выходить при святом звоне на порог и стоять там на коленях, пока мимо проносили причастие. Но вскоре даже это последнее проявление религиозности было запрещено.

Конечно, деда так часто не было дома — он уходил рано и возвращался поздно, особенно по воскресеньям, — что бабушка могла в эти дни слушать не только малую службу, но и.торжественную мессу, вечерню и отпевание, а в обычные дни идти за святым причастием куда угодно.

Как вы сами понимаете, она не упускала случая это делать, надеялась на Господнее прощение ради ее благих намерений. Однако бабушка очень боялась мужа, так что, совершая религиозные обряды, всегда просила соседок: “Не говорите моему мужу, что я ходила к мессе!”

Вот и выходило, что эти просьбы, делавшиеся в интересах семейного спокойствия, а за него бабушка отдала бы вес на свете, показывали в Тэсе степень религиозных или, вернее, антирелигиозных чувств моего деда.

— Неплохо, неплохо! — пробормотал Этцель. — Немного растянуто, но если мы возьмемся это издать, будет нетрудно сделать нужные купюры.

— Знаешь, в чем твоя беда? — сказал я ему. — Ты прочитал и издал кучу книг и теперь не доверяешь тому, что просто и незатейливо. Что до меня, история мне кажется очаровательной. А вам, полковник?

— Мне тоже, — ответил он. — И все же я бы хотел, чтобы рассказчик приступил наконец к сюжету.

— Ах, полковник! Вы же воин, устраиваете осады и берете города. Вам ли не знать, как редко крепости берутся штурмом, единым натиском? Прежде чем прокладывать траншею, надо проложить параллели, прорыть ходы сообщения. Наш хозяин тоже копает ходы сообщения, проводит свои параллели! Припомните, осада Трои длилась девять лет, а Антверпена — три месяца. Продолжайте, мэтр.

Трактирщик покачал головой. Видимо, хотел ясно показать, сколь мало он ценит моих товарищей как слушателей.

— Да, сударь, — сказал он мне, — я продолжу. Но вы вполне можете похвастаться тем, что мой рассказ — для вас, и только для вас одного.

На последнем слове он сделал ударение, словно для того, чтобы у моих приятелей не осталось на этот счет никакого сомнения, после чего действительно продолжил:

— Я сказал, что отлучки деда, которые мало-помалу распространились с воскресений на другие дни недели, давали бабушке полную возможность оставаться, несмотря на наказы мужа, доброй христианкой. Однако, никак не затрагивая будущее загробное существование их душ, они наносили неслыханный урон их материальной жизни в настоящем. Вскоре дедушка забыл не только о своих обязанностях по отношению к Богу, по и о долге перед женою и детьми.

Дни его протекали в лесу, в поле на болоте. Он не боялся ни дождя, ни бури, ни снегопада, который в наших краях страшнее грозы. По вечерам, вместо того, чтобы вернуться домой, погреться у камелька, посидеть за семейным столом, он шел в кабак, где проводил время, закладывая с приятелями и рассказывая первому встречному о своих подвигах.

Он говорил и о минувшем дне, и о том, что было накануне, и даже о том, что ему хотелось сделать назавтра.

Вечера, спрыснутые сначала пивом, потом местным вином, а затем и рейнским, так растягивались, что дедушка частенько и вовсе не возвращался домой, неделями не подавал бабушке и детям весточки. На следующий день он покидал трактир с восходом солнца, а иногда и раньше.

Беда не приходит одна, а страсти таят в себе не только черна зла, но и его всходы. Вот что произошло. Пока дедушка уходил только по воскресеньям и охотился на землях, на которых имел право охотиться, возразить было нечего. Однако потом он стал уходить каждый день все дальше и дальше.

— Черт побери! — пробормотал Этцель. — Что же случилось? Преинтереснейшая история! Как ты думаешь, полковник?

— Да замолчи же, проклятый болтун, — сказал полковник. — Занимательность ослабевает только из-за твоих вечных реплик. Этого не выдержал бы сам Телемах. Продолжайте, почтеннейший, продолжайте.

— Дед много охотился, и дичь стала реже попадаться на землях и в лесу общины, на которые он имел разрешение.

Вот и случалось ему понемногу совершать прогулки в близлежащие владения местных сеньоров.

Сначала это были скромные вторжения, засады, приграничные вылазки и тому подобные пустяки. Однако во времена моего деда такие штучки были более чем рискованными. Правосудие не шутило с нарушителями охотничьего закона. Сеньоры были еще всемогущи, суды вершились по их воле, и они глазом не моргнув отправляли попавшегося горемыку на галеры за какого-нибудь зайца. Но дедушка был из тех людей, которых называют бонвиванами. В его подвале рядом с бочкой ламбика или фаро всегда стоял бочонок рейнского. Он был счастлив угостить приятеля и радовался, когда к нему у высокой печной трубы подсаживался кто-нибудь из соседских лесников, чтобы звякнуть стаканами за беседой об охоте. Так что егеря не были с ним ни жестки, ни строги. Все зависело от них, и они закрывали глаза на его проступки. Заслышав выстрел дедовского ружья и лай его собак в одной стороне, они шли в другую.

Однако не бывает правил без исключений. Один из лесников сеньора епископа терпеть не мог деда. Его звали Томас Пише. Откуда взялась такая ненависть? Это была одна из тех инстинктивных антипатий, которые, как и некоторые симпатии, невозможно объяснить.

Томас и Жером не переносили друг друга с детства. Они дрались, как бойцовские петухи, грызлись, как две собаки. Обладая разным телосложением, они оба были крепкими малыми, и их бои длились до тех пор, пока противникам доставало силы. Впрочем, может быть, эта неприязнь больше основывалась на физическом различии, чем на несходстве характеров. Томас был низенький, рыжий, коренастый. Жером — высокий, стройный брюнет. Томас слегка косил, и никто не назвал бы его красивым. У Жерома был прямой взгляд, и он был скорее красив, чем некрасив. Томас был влюблен в мою бабушку, но ее пленил ясный открытый взгляд Жерома, за которого она и вышла замуж.

Все эти и множество других обстоятельств породили между Томасом и Жеромом настоящую вражду. То ли хорошее образование, то ли просто случайность дали деду преимущество над соперником. Устав наконец от давившего превосходства врага, Томас уехал из тех мест. Он стал лесником в Люксембурге, как раз в наших краях. Но злой рок рассудил иначе. Сеньор, у которого он служил в этом качестве, умер. На беду, один из товарищей написал ему, что у епископа освободилась должность, похожая на ту, что он поте­рял. Попросив себе это место, он получил его и вернулся к Франшимон, который, может, вы знаете, а может, и нет, находится недалеко от Тэса. Таким образом, Жером и Томас оказались соседями.

Вы узнаете позже, угасла ли ненависть в сердце моего деда. Однако, думается, что уже сейчас, не опасаясь повредить занимательности истории, я могу сказать, что она укоренилась сильнее прежнего в сердце Томаса Пише. Поэтому, узнав из разговоров, что дедушка стал таким же знатным охотником, как покойный Немрод, и что, захваченный необузданной страстью к охоте, он почти всегда смотрит сквозь пальцы на рвы и межевые столбы, обозначающие конец общинных владений и начало земель сеньоров, Томас Пише пообещал себе, что при первой же возможности, предоставленной ему дедом, он докажет, что, если гора с горою по сходятся, то человек с человеком сойдутся.

Дедушка об этом не знал. Возвращение Томаса Пише сильно его раздосадовало, однако, в конечном счете, он был добрым малым. Как-то, сидя за бутылкой славного вина, он увидел проходившего мимо Томаса. Дедушка встал из-за стола и, сделав несколько шагов к двери, позвал:

— Эй, Томас!

Томас обернулся и стал смертельно-бледен.

— Что? — спросил он.

Жером вернулся к столу, налил два стакана и с вином в руках подошел к двери.

— Душа не просит, Томас? — спросил он.

Но Томас отрицательно покачал головой:

— Не с тобой, Жером.

И вышел.

Дедушка вернулся на место, выпил один за другим оба стакана и промолвил:

— Это плохо кончится, Томас. Ото плохо кончится!

Бедный дедушка! Он и не подозревал, как близок был к истине.

Понятно, что при таком умонастроении двух человек, один из которых охотник, а другой — егерь, катастрофа неминуема. Таково было всеобщее мнение.

И катастрофа не заставила себя ждать.

Мы говорили, что благодаря симпатиям лесничих льежского епископа и местных сеньоров все мелкие провинности сходили дедушке с рук.

Однако от этой безнаказанности он так осмелел, что уже не ограничивался вторжением в окраинные поместья и княжеские угодья, когда туда бежали его собаки. Бывало и так, что, не поймав ничего в общинном лесу, он дерзко гнал дичь по владениям епископа, находя какое-то злорадное удовольствие в том, чтобы бросить вызов и светской, и духовной власти высочайшего прелата. Сами понимаете, это но могло так продолжаться.

Однажды епископ охотился с молодыми сеньорами и красивыми дамами в местах, которые называют Франшимонские барьеры, — надо сказать, льежские епископы всегда отличались любовью к светским развлечениям. Несмотря на прекрасную компанию, а может быть, из-за прекрасной компании, в которой он оказался, Его Светлость был в отвратительном настроении.

Обстоятельства, как мы увидим дальше, были по лучше настроения. Трижды за утро его собаки сбились со следа. Первый раз со следа одного оленя на след другого. Второй раз — на след лани. И наконец — бывают же несчастливые дни — они дали лани ускользнуть.

Несолоно хлебавши, протрубили отступление, и епископ, обещавший друзьям настоящую охоту с улюлюканьем, был вне себя. Но не успели натянуть поводья, как дорожку, по которой ехали, повесив носы, разочарованные охотники, перескочил красавец олень.

— Монсеньор! — крикнула одна из дам, успокаивая голосом и рукой лошадь, вставшую от неожиданности на дыбы. — Посмотрите, можно подумать, за оленем кто-то гонится.

— Клянусь Святым Юбером, мадам, — ответил епископ, — вы не только прекрасная наездница — любая другая на вашем месте была бы выбита из седла таким скачком, — вы еще и ловкий охотник. Шампанец, взгляни, не наш ли это олень.

Доезжачий, которого окликнул епископ, соединял попарно собак. Он позвал одного из своих товарищей, передал ему поводки и склонился над свежим следом зверя.

— Да, сударь, — сказал он. — Ей-Богу, это тот самый.

— Ты уверен?

— Абсолютно. Я уже обращал внимание Вашего Преосвященства, что у него сбито копытце. Посмотрите сами.

Епископ направил лошадь к указанному месту и наклонился, чтобы рассмотреть олений след. Все верно.

Вдруг он поднял голову и прислушался.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: