Беседа, в которой дается небольшое разъяснение 10 страница

— Шампанец, оленя кто-то травит!

В самом деле, с ветром до охотничьего отряда донесся отдаленный лай собак.

— Это наши собаки брешут, — сказал какой-то новичок.

— Нет, — отозвался епископ. — Так лают собаки, когда гонят зверя. Это ясно, черт побери!

Доезжачие прислушались л многозначительно переглянулись.

— Что? — спросил епископ.

— Правда, это не пустая собачья брехня. Они заливаются вовсю.

— Чьи это собаки? — вскричал епископ, побледнев от гнева.

Все притихли.

— Черт побери! — взорвался он, видя, что ему не отве­чают. — Интересно знать, кто себе позволяет охотиться в моих уделах? Впрочем, сейчас увидим. Туда, где прошел олень, прибегут собаки.

Затем он заметил движение среди егерей: один из друзей моего деда хотел было улизнуть в лес.

— Всем стоять! — приказал епископ, нахмурив брови.

Все замерли и стали ждать.

— Вы уже догадались, господа, — сказал трактирщик, прерывая рассказ, — что оленя, след которого потеряли собаки епископа, гнали теперь собаки моего деда?

— Да, уж на это нам ума хватило, — ответил Этцель. — Продолжайте, милейший.

— Скажем несколько слов о дедушкиных собаках — им предстоит сыграть большую роль в истории, которую я имею честь вам рассказать.

Это были великолепные, славные собаки, каждая — на вес золота. Черные как смоль, с огненно-рыжими грудью и животом, поджарые, тонконогие, с жесткой волчьей шерстью. Они могли гнать зверя — зайца, лань, оленя — восемь, десять часов подряд. В хорошую погоду они не ошибались никогда. Если след был свежим, они были так собранны, что вчетвером могли бы поместиться на этом столе. В общем, чудо, а не собаки. Таких, если они еще встречаются, и вам желаю, господа. Вскоре они появились и, ничуть не тушуясь епископа, его своры и всей компании, выскочили из лесной поросли на дорогу, обнюхали олений след и, лая еще яростнее, бросились в лесосеку напротив.

— Чьи это псы? — раздался крик Его Светлости.

Егеря смолкли, словно не знали ни собак, ни хозяина.

К несчастью, там был Томас Пише. Ему предоставилась прекрасная возможность утолить злобу и угодить герцогу.

— Жерома Палана, монсеньор. Аптекаря из Тэса, — ответил он.

— Убить собак и связать хозяина! — распорядился епи­скоп.

Приказ был точен и ясен, истолковать двояко его невозможно.

— Ладно, — сказал Пише товарищам, — займитесь хозяином, а я возьму на себя собак.

Славным лесникам не хотелось арестовывать Жерома Палана, и все же они ни за что не поменялись бы поручениями с Томасом Пише. Кто не знал, что зло, которое затаит дед на убийцу своих собак, не сравнимо ни с чем, даже если деда арестуют или будут стрелять, в него самого!

Егеря поспешно повернули направо, а Томас Пише, углубившись в заросли слева, помчался со всех ног в направлении, в котором убежали собаки его недруга.

Оказавшись вне поля зрения епископа, лесники немного посовещались. Их было пятеро. Трое из них — холостяки. Двое — женаты. Парни считали, что дедушку надо предупредить. Он скроется, а они скажут, что никого не видели и что, наверное, собаки сбежали с псарни и гнали оленя одни. Однако женатые покачали головами.

— Если епископ об этом узнает, то, в лучшем случае, мы потеряем работу.

— Лучше рискнуть работой и даже свободой, чем предать такого хорошего товарища, как Жером Палан.

— У нас еще есть дети и жены, — возразили отцы се­мейств.

На это нечего было ответить. Благополучие жены и детей всегда стоит на первом месте. Здравый смысл женатых мужчин взял верх над добрыми намерениями холостяков.

Дело оставалось за малым: поймать дедушку. Это было нетрудно, ибо он всегда следовал за собаками, предпочитая, как он говорил, стрелять наверняка, чем забегать впе­ред.

Не сделали егеря и трехсот шагов, как столкнулись с ним нос к носу. Пришлось им против собственной воли схватить ею, обезоружить, повязать и потащить в сторону Льежа.

В это время Томас мчался, как человек, которому дьявол нашептал дурного на ухо. В отличие от Жерома Палана, он решил забежать вперед. Ориентируясь по собачьему лаю, расположился на небольшом пригорке. Наверху стояла мельница. На земле был заметен свежий след оленя. Никаких сомнений, собаки побегут этой же дорогой. Он притаился в лесосеке.

По приближавшемуся лаю Томас понял, что ему пора. Собаки начали теснить слабевшего оленя, и, вероятно, по прошло бы и часа, как затравили бы его.

Лай все приближался. Никогда при засаде на зверя сердце Томаса Пише не билось так, как в ту минуту.

Показались собаки. Томас прицелился в вожака и выстре­лил. Первой пулей он сразил Фламбо, второй — Раметту. Раметта была самкой, Фламбо — лучшим дедушкиным псом. Двух других псов звали Рамоно и Спирон.

Томас в злости предпочел убить суку, чтобы дедушка уже никогда не смог завести собак той же породы.

Совершив сей великий подвиг, Томас оставил Фламбо и Раметту распростертыми на земле и пошел домой, предоставив Рамоно и Спирону возможность продолжать охоту.

Остальные егеря, как мы сказали, арестовали моего деда и воли его в Льеж, где находились господские темницы. По дороге они болтали — не как арестант с жандармами, а как добрые друзья, возвращающиеся в город после лесной прогулки. К тому же дедушка, казалось, совершенно забыл о своей личной участи, и всю дорогу твердил о собаках да об олене, которого они загнали.

— Ей-Богу, красивый зверь! — говорил он шедшему слева от него Джонасу Дезе. — Благородная посадка головы, а как сложен! — перед таким не устоял бы ни один охотник.

— Ох, господин Палан! — ответил Джонас. — Надо же вам было встретить его именно сегодня! Кой черт дернул вас соваться в волчью пасть? Вы что, не слышали лая наших собак?

— Разве это охотничьи собаки! Я принял их повизгивание за тявканье собак пастухов. Прислушайтесь! Вот что значит гнать зверя.

И мой дед стал с восторгом слушать, как собаки травят оленя. Лучшей музыки для него не существовало.

— Послушай, как же тебя угораздило? — спросил деда охранник справа по имени Люк Тевелен.

— Дело было так: псы гнались за зайцем, а я поджидал его, притаившись в канавке. Вдруг вижу вашего оленя. В ста шагах от меня он скрылся в лесных зарослях. Через десять минут вновь появляется, но уже гонит впереди себя бедную лань, заставляя ее подставить себя вашим собакам. Представляете, каков старый хитрец! Пока лань вместо него спасалась бегством от собак, он пошел но ее следу на лежку. Признаться, мне показалось забавным не дать этому пройдохе воспользоваться плодами своего коварства. Я поднял собак и пустил по его следу. Ага! Мои не сбились, как ваши. Еще бы — первым бежал Фламбо. Представляешь, Тевелен, они его травят уже три часа. Да вот, слышишь? Ты слышишь их? Какие глотки!

— Известное дело! — сказал Джонас. — Это лучшие псы в округе. Но как бы вам их не погубить, господин Палан. Тут пахнет жареным!

Но дед не слышал Джонаса Дезе, он наслаждался заливистым лаем своих гончих.

— О, они его не оставят в покое, пока он не выбьется из сил. Люк, Джопас, вы только послушайте! Они около Руэмона. Браво, Фламбо, браво, Раметта! Браво, Рамоно! Браво, Спирон! Ату его! Ату!

Забыв о том, что он пленник, дедушка довольно потирал руки, негромко насвистывая свой самый радостный парад-алле.

В это время раздалось два выстрела.

— Ну вот, — сказал дед, — у ваших охотников нет сил ждать улюлюканья, и они уже начиняют оленя свинцом.

Лая собак не прекращался, и он добавил:

— Что за мазила стрелял? Как можно не попасть в такого зверя? Мой ему совет стрелять на первых порах в слонов.

Лесники с беспокойством переглянулись. Они догадались, что это были за ружейные выстрелы. Выражение лица моего деда вдруг изменилось и стало встревоженным.

— Люк! Джонас! — воскликнул он, обращаясь к своим спутникам. — Сколько вы слышите собак?

— Не знаю, — ответили они хором.

— Ну-ка, послушайте! — сказал он, останавливая их. — Я теперь слышу только двух, Рамоно и Спирона. Где же Фламбо с Раметтой? О-о-о!..

— Мэтр Жором, вы перепутали тех и других, — сказали охранники.

— Я? Вот еще! Я знаю голоса моих псов, как любовник — голоса своих любовниц. Черт побери! При олене лишь Рамоно и Спирон. Не произошло ли что-нибудь с двумя другими?

— Полно, мэтр Жором! — принялся за свое Джонас. — Да что с ними станется, с вашими собаками? Вы, как взрослый ребенок. Фламбо и Раметта сошли со следа или метнулись за каким-нибудь зайцем, который и увлек их за собой.

— Мои собаки оставляют след, только когда я их отзову, слышишь, Джонас? — сказал дедушка. — Их не возьмешь на зайца, если они гонят оленя, бросься он им в глаза или даже прыгни на нос. Наверное, с ними что-нибудь случилось и, подумать только, именно с Раметтой и Фламбо!

Мой бедный дедушка, минуту назад такой радостный, был готов заплакать. Каждые десять шагов он останавливался и прислушивался. Затем, все более безутешный, восклицал:

— Что бы вы ни говорили, остались только Спирон и Рамоно! Что стало с другими? Что с ними стало, я вас спрашиваю?!

Друзья-лесники как могли успокаивали его, пытаясь убедить, что обе собаки, не чувствуя больше поддержки хозяина, вернулись домой. Дед даже не потрудился ответить. Он лишь качал головой да тяжко вздыхал:

— Говорю вам, с ними приключилась беда. Помяните мое слово.

Так прошел путь от Франшимона до Льежа, где егери монсеньора передали своего пленника в руки конной жандармерии.

Бедного дедушку бросили в камеру — восемь квадратных футов в той части дворца, что служила тюрьмой.

Дверь за ним с грохотом захлопнулась, взвизгнула задвижка, но как ни отвратительна была эта пора, она оставила Деда безразличным — уж очень он волновался за судьбу Фламбо и Рамотты.

На следующий день, проснувшись с мыслью о своих любимых собаках, Жером Палан все же не замедлил ощутит г. тяжесть своего собственного положения, а так как у него не было веры, которая дает смирение, он вскоре сдал. Привыкший к активной жизни, свежему горному воздуху, ежедневной ходьбе и веселой жизни среди друзей, он не смог снести тюремного одиночества.

Напрасно он забирался на табуретку и цеплялся за оконную решетку, чтобы украдкой вдохнуть глоток воздуха, прилетавшего к нему вместе с арденнским ветром; тщетно вглядывался в горизонт, в туман над далеким Маасом, обвившимся вокруг города нескончаемым серебряным шлейфом, и искал дорогие его сердцу тэсские леса; напрасно переносился туда в воображении, воскрешая в памяти их свежие запахи, каскадики света, пробивавшиеся сквозь листву, невнятный шорох тронутых ветром веток и их шепот в ночи. Мрачная реальность развеивала его волшебные мечты, как ветер — осенние листья, и мой дедушка вдруг оказывался в холодной комнате с сырыми серыми стенами.

От так отчаялся и горевал, что заболел. К нему допустили врача. Из чувства солидарности, наверное, врач заинтересовался аптекарем. Он преувеличил степень болезни и велел выделить ему не такую убогую камеру и лучше кормить. Дедушка скучал, и он пообещал пронести ему книги.

В то же время он стал хлопотать перед епископом, чтобы дедушка смог выкупить себе свободу.

По ходатайству бабушки бургомистр и тэсские старшины представили монсеньору такую же просьбу, так что месяц спустя после ареста дедушка узнал от своего друга врача, что его немедленно освободят за сумму в две тысячи фло­ринов.

Он живо написал бабушке письмо, в котором сообщал радостное известие и велел принесли требуемые деньги, то есть почти все сбережения.

В постскриптуме добавил: чем быстрее бабушка придем тем скорее се мужа освободят.

Она ответила с нарочным, что на следующий день, в два часа, будет в епископском дворце.

Добрая весть так обрадовала дедушку, что он всю ночь не мог сомкнуть глаз. Он снова увидит дом, усядется в большое кресло у очага, коснется ружья у печной трубы, вспомнит, как, бывало, славно охотился. Услышит радостное тявканье собаки. Он рассчитывал встретить их всех четырех, надеясь, что Люк и Джонас были правы, может быть, собаки сбились со следа. Чтобы утешиться из-за их ошибки, он говорил, как председатель тулузского суда королю Людовику XV: “И на старуху бывает проруха”. Наконец, он думал — и с не меньшей радостью — о том, как обнимет жену и детей. Но какими радужными ни были бы его мысли, время тянулось невыносимо медленно. Чтобы его как-то скоротать, деду в голову пришла роковая мысль достать из тайника книгу, одолженную ему врачом. Засветив лампу, он и ал читать.

На беду, хоть книга и была занятна, дед заснул над ней, да так глубоко, что привратник, увидев свет в камере заключенного, смог войти и тихонько, так, что он не проснулся, взять ее у него из рук. Привратник не умел читать и отнес книгу казначею, распоряжавшемуся дворцовыми делами. Казначей рассудил, что случай серьезный, и передал ее епископу. Тот, лишь увидев название, бросил книгу в огонь и тут же решил, что аптекарь из Тэса уплатит двойной штраф, то есть один — за самовольную охоту, а другой — за чтение безбожных книг.

Теперь приходилось отказаться не только от небольшого состояньица, но и от ремесла, ибо, чтобы достать сумму в четыре тысячи флоринов, надо было продать аптеку.

Это заняло определенное время, в течение которого дедушка по-прежнему оставался в тюрьме.

Наконец бабушке удалось осуществить продажу и, получив плату, прийти, чтобы освободить несчастного узника.

В мрачной темнице заскрежетали замки, заскрипела массивная дверь, и бабушка упала в объятия мужа.

— Наконец-то ты свободен, Жером! — воскликнула она, покрывая поцелуями осунувшееся лицо мужа. — Ты свободен! Правда, мы разорены, остались без всяких средств.

— Ба! — ответил дедушка, сияя от радости. — Мы разорены, по я на свободе. Будь спокойна, жена. Я буду работать и восстановлю погибшее состояние! Давай уйдем отсюда, я здесь задыхаюсь.

Казначею монсеньора отсчитали деньги.

Пока длилась эта процедура, Жером Палан бросал на служителя косые взгляды.

Потом он выслушал, внутренне дрожа от ярости, небольшой выговор, которым аббату показалось кстати сопроводить получение штрафа. Завладев распиской и взяв жену за руку, дед поспешил уйти из тюрьмы и из города.

По дороге моя бабушка, не сказав мужу ни слова упрека, много говорила о нужде, которая грозила их детям.

Нетрудно было заметить, что она хотела, чтобы дедушка вернулся домой и хорошенько проникся серьезностью положения. Пусть задумается, сколько денег пропало из-за охоты.

Но дедушка, по мере их приближения к Тэсу, все меньше и меньше понимал слова жены и, всецело занятый одной-единственной неотвязной мыслью, едва, казалось, слушал.

Когда в воздухе стали слышны уличные запаха, к нему вернулись опасения, забытью в тюрьме. Он снова дрожал при мысли, что в день ареста, когда лесники вели его в льежскую тюрьму, лай смолк из-за того, что с собаками случилось что-то ужасное.

Дедушка очень переживал, но ни разу не спросил о собаках жену.

Вернувшись домой, он даже по взглянул на пустую аптеку и заброшенную лабораторию, которые почти сто лет принадлежали сначала отцу, потом сыну, а через несколько дней должны были перейти в чужие руки. Он схватил в охапку детишек, ждавших его на дороге, а потом, поставив их на землю, побежал прямо на псарню.

Через несколько мгновений дед вернулся с блуждающим взглядом, взволнованный и бледный как мертвец.

— Собаки! — крикнул он. — Где мои собаки?

— Какие собаки? — спросила бабушка, вся дрожа.

— Фламбо и Раметта, черт побери!

— Разве ты не знаешь? — отважилась бабушка.

— Отвечай! Где они? Ты их продала, чтобы пополнить мошну епископа, будь он проклят? Они сдохли? Говори!

Мой отец был избалованным ребенком. Он ответил за бабушку, онемевшую от ужаса и отчаяния при гневе мужа.

— Они умерли, папа.

Отец очень любил Фламбо, часто играл с ним. и сообщил дедушке о смерти друга, заливаясь горючими слезами.

— Вот как? Их убили? — сказал дедушка, сажая сына на колени и целуя его в лоб.

— Да, папа, — повторил ребенок, разражаясь рыданиями.

— Как это произошло? Кто их убил?

Мальчик молчал.

— Так кто? — завопил дед, закипая, — до сих пор он еще как-то сохранял спокойствие.

— Боже мои! Милый, — осмелилась наконец бабушка, — я думала, ты знаешь, что монсеньор приказал убить твоих собак.

Дедушка одеревенел.

— Кто же осмелился послушаться?

Вдруг его озарило.

— Только один человек на свете, — сказал он, — мог совершить это злодеяние.

— Будь уверен, он пожалел об этом!

— Значит, — перебил дед, — это Томас Пише?

— С тех пор все в поселке, — продолжала бабушка, — отвернулись от него, как от чумного.

— О! Я не знаю, кто отомстит за меня епископу, — вскричал дедушка, — но что до Томаса Пише, я сам сведу с ним счеты. Клянусь моим неверием в Бога!

Бабушка вздрогнула — не столько от угрозы, сколько от богохульства.

— Ах, муженек! Не говори таких вещей, Жером. Прошу тебя, если но хочешь навлечь проклятие на себя, свою жену и детей!

Но дедушка ничего не ответил. В задумчивости он сел на свое обычное место, поужинал, ничего не спросив о подробностях события, хотя, казалось, оно его сильно задело, и никогда не говорил об этом впредь.

Со следующего дня дедушка, как и обещал жене, принялся за поиски работы.

Я вам уже говорил, что мой дед был очень образованным человеком, так что найти ее ему было нетрудно.

Компания Левье из Спа доверила ему счета. Платила она щедро, и достаток начал потихоньку возвращаться в дом.

Характер моего деда сильно изменился.

Раньше он был весел и беззаботен, стал печален и угрюм теперь. Он никогда не смеялся, больше молчал, часто ругал детей. И это он, жизнерадостный хохотун, неистощимый рассказчик, человек, за всю свою жизнь не сказавший резкого слова даже соседскому ребенку.

Но это было не все. Иногда он без всякой причины напускался грубо, желчно на человечество вообще и на соседей в частности. Те мало-помалу отошли от него, и дед не сказал ни слова, не сделал ни жеста, чтобы их удержать. Кроме того, он стал еще большим безбожником. Раньше его безбожие проявлялось только в шутках да куплетах, которые он пел в кабаке после охоты. В те времена он с радостью чокался с тэсским кюре и говорил, чем приводил в бешенство бабушку, что в дом священника его манят прекрасные глаза пасторской невестки. Однако, выйдя из тюрьмы, перестал даже здороваться с настоятелем собора.

Проходя мимо распятия с обнаженной из-за жары головой, он торопился надеть шляпу и не только разражался бранью в адрес священников, но и хулил самого Бога. Особенно мою бабушку печалило то, что, поскольку дед после возвращения в Тэс ни разу не был на охоте, она ни разу не была на мессе.

Бабушка хорошенько наказывала детям по пути в школу, из школы или просто, когда они играют на улице, заходить в церковь и молиться за себя, за нес и за их отца. Дети заверяли, что делают, как она просит, но ее беспокойство не уменьшалось. Могли ли дети передать Богу то, что лежало у нее на душе?

Оставшись дома или в своей комнате одна, она спешила обратиться к Господу со всеми известными ей молитвами. По обладали ли эти молитвы, произнесенные дома наспех, той же силой, что и в церкви? Моей бедной бабушке оставалось лишь молча глотать слезы. Их вид выводил ее мужа из себя.

— Ну в чем ты меня упрекаешь? — говорил он, застав ее в таком состоянии. — Ведь я работаю.

— Жером, я не о том, — отвечала бедная женщина.

— Ты ни в чем не нуждаешься, и дети как будто тоже?

— Слава Богу, нот! Дело не в том.

— Я больше не охочусь, — продолжал дед. — С тех пор, как вернулся, не трогал ружья и не спускал собак.

— Знаю, знаю, — отвечала бабушка. — Но, пойми, Жером, я не о том.

— В чем же тогда дело? Чего ты хочешь? Давай поговорим начистоту, я тебя не съем.

— Ладно! Мне хотелось бы, чтобы ты не превращал старых друзей в своих врагов, чтобы стал чуточку веселее, как раньше; охотился — не каждый день, храни нас от этого Господь! — по праздникам и воскресеньям; и но возводил хулу на Бога и святых.

— Что до друзей, они только рады, что я отвернулся от них. Кому нужна дружба бедняка?

— Жором!

— Я знаю, что говорю, жена. А веселье… Его убили в Франшимонском лесу. Никто не может воскресить его.

— Ах! — выдохнула бабушка и не осмелилась закончить.

— Да, понимаю. — сказал Жером Палан, мрачнея, — ты имеешь в виду Бога и святых.

— Увы! Дорогой, мне горько слышать…

— Как я о них говорю, верно?

Добрая женщина кивнула в знак согласия.

— Что ж! — заметил дед. — Если мои слова их задевают, пусть сами дадут об этом знать.

Бабушка вздрогнула.

— Все же, — отважилась она сказать, — к одному из них ты когда-то относился с благочестием. Помнишь?

— Нет, — ответил дедушка.

— К Святому Юберу.

— Вон что! Я любил ого, как меня любили мои друзья: из-за добрых пирушек, причиной которых он бывал. Только платил-то за них я. Мы никогда не забывали выпить за здоровье святого, а он ни разу но спросил счет, так что я порвал с ним, как и с остальными. — И с видимым нетерпением добавил: — Слушай, жена, хватит шутки шутить. Я люблю тебя и детишек, мне нет нужды любить кого-нибудь еще. Хоть я и не привык, я стану много работать, чтобы сделать вашу жизнь спокойной. Но при одном условии!

— При каком?

— Ты оставишь мою душу в покое и не будешь надоедать со своими глупостями.

Спорить было бесполезно. Бабушка вздохнула и промолчала.

Дедушка тем временем посадил сына и дочь на колени и стал подкидывать их, играя в лошадку. Бабушка подняла голову и удивленно взглянула на него. За последние полгода ее муж ни разу не был в хорошем их строении.

— Жена, — сказал он, видя бабушкино удивление, — завтра воскресенье, день охоты, как ты только что сказала. Что ж, ты увидишь, что я последую твоим советам, по крайней мере в этом. А веселье, чего же ты хотела? Будем надеяться, что оно снова вернется.

Он потирал руки и приговаривал:

— Видишь, видишь, я забавляюсь.

Бабушка терялась в догадках, что значит такое приподнятое настроение.

— Ой, жена, — сказал ей мой дед, — дай-ка мне глоток можжевеловой настойки. Давно я ее не пил!

Бабушка принесла ему маленький стаканчик. Из таких обычно пьют наливку.

— Это что? — вскричал дед. — Неси стакан побольше! Я хочу наверстать упущенное.

А поскольку жена колебалась, он поставил детей на пол и сам пошел за стаканом нужного размера. Вернувшись, протянул его жене, и бабушке пришлось-таки наполнить стакан до краев.

— Жеа, — сказал дедушка, — завтра воскресенье. К тому же третье ноября, праздник Святого Юбера. Я решился целиком и полностью следовать твоим наказам. Осушаю этот стакан за здоровье святого, за его вечную славу в этом и ином мире. Посмотрим, какую добычу он нам пошлет в благодарность. Что бы это ни было, мы ее не про­дадим. Мы съедим ее сами, правда, дети? Ну-ка, карапузы, что вы любите больше всего?

— Я, — сказал мальчик, — хотел бы зайца в каком-нибудь вкусненьком соусе с сиропом. Мама его здорово го­товит.

— Да-да, папа, — поддакнула девчушка, которая была большой лакомкой. — Конечно, мы так давно не ели зайца с сиропом!

— Ладно, будет вам заяц. Без шуток! — воскликнул дедушка, обнимая своих карапузов. — Этот парень из Льежа, — он показал на висевшее у печной трубы ружье, — прекрасно сможет его раздобыть. Слышишь, превеликий Святой Юбер? Зайца! Зайца! Нам нужен заяц! Дети просят, черт побери! Я принесу его, даже если мне придется загнать того, что спрятался у твоих nor!

В самом деле, под дедушкиным ружьем висел портрет Святого Юбера, у ног которого из норки выглядывал заяц. Понятно, конец дедушкиной речи все испортил.

Войдя в свою комнату, бабушка еще набожнее, чем обычно, преклонила колени, да, видно, дерзкая хула мужа мешала Господу услышать ее нежные молитвы.

На следующий день верный своему слову дедушка встал до восхода солнца и в сопровождении оставшихся ему двух собак, то есть Рамоно и Спирона, стал обследовать местность.

Было только третье ноября, но земля уже покрылась сне­гом. Собаки по грудь вязли в снегу и не могли бежать. Снег выпал прошедшей ночью, и сидевшие по норкам зайцы не успели оставить следов.

Тогда дед попытался порыскать по лежбищам. Он был хорошим охотником, но на этот раз лишь впустую потратил часть дня и, пройдя по лесу около шести лье, так и не заметил ни одного зайца.

Несолоно хлебавши дедушка вернулся домой, но неудача не испортила ему настроения. После ужина он закрыл собак, снова снял со стены ружье, обнял жену и детей.

— Что ты собираешься делать, Жером? — спросила его удивленная бабушка.

— Пойти в засаду. Ведь я обещал детям зайца.

— Убьешь его в следующее воскресенье.

— Я обещал его детям сегодня, а не в следующее воскресенье. Что ж, хорошенькое будет дело, если я не сдержу слова, правда, малыши?!

Дети прыгнули ему на шею с криками:

— Да, папа, зайца! Зайца!

— Большого, как Рамоно, — со смехом добавил мальчишка.

— Большого, как осленок Симоны, — поддакнула девочка, смеясь еще сильнее.

— Будьте спокойны, — сказал Жером, нежно их обнимая. — Получите вы своего зайца. Они у меня сегодня побегают, плутишки, а при лунном свете будут казаться на снегу большими, как слоны.

Дедушка вышел с ружьем на плече. Он насвистывал тот самый парад-алле, который напевал в тот день, когда Томас Пише убил его собак.

Дедушка пошел по ремушанской дороге. Подумав, что при таком длительном снегопаде зайцы спустятся в низину, он решил устроиться в лощине, тянувшейся между Ремушаном и Спримоном.

Оказавшись на перепутье, он остановился. Место было выбрано удачно. В наши дни на него не польстится ни один охотник: теперь там перекресток, а в те времена были одни заросли.

Прошло около четверти часа. Когда пробило девять, дед услышал чей-то голос. Человек шел со стороны Анивайла в направлении Лувепеза и распевал какой-то вакхический припев.

— А, черт! — сказал дедушка. — Если поблизости и притаился заяц, этот пройдоха его вспугнет.

Голос все приближался. Вскоре до замершего в своем укрытии деда отчетливо донесся хруст снега под ногами певца. На небе сияла полная луна. От покрывавшего землю слега становилось еще светлее, и дедушка легко узнал подходившего к нему человека. Это был Томас Пише.

Все еще сомневавшийся Жером Палан затаил дыхание и стал напряженно всматриваться в темноту.

Когда он уверился, что на перекрестке, рядом с которым он устроил засаду, сейчас в самом деле появится убийца Фламбо и Раметты, его сердце бешено заколотилось, в глазах потемнело, и он судорожно сжал непослушными пальцами ложе ружья.

Однако мой дед не был злым человеком и не держал в мыслях дурного. Он решил пропустить Томаса Пише, если тот пройдет молча. Томас Пише прошел, ничего не сказал. Он даже не заметил дедушку.

К несчастью, случаю было угодно, чтобы он пошел той же дорогой, которой пришел дед.

Понятно, он увидел на снегу дедушкины следы. Они были свежие, но по другую сторону перепутья Томас никого не встретил. Он повернулся, увидел кустарник и предположил, что там кто-то прячется в засаде. Любопытствуя, кто бы это мог быть, он повернул обратно, то есть к дедушке.

Тот почувствовал, что его обнаружили. Не желая доставить своему врагу удовольствие застать себя в укрытии, он встал во весь рост.

Томас Пише, никак не думавший, что это он, с первого же взгляда понял, с кем имеет дело. Вспомнив, на­верное, с раскаянием о своем злобном поступке, он совершенно растерялся.

— А, господин Палан, — сказал он почти приветливо, — так мы охотимся?

Дедушка не ответил. Он только вытер рукавом лоб, покрывшийся потом.

— Не хотел бы быть на вашем месте, — продолжал Томас Пише. — Уж больно сегодня ночью колючий ветер, чтобы подпалить бок какому-нибудь волку.

— Иди себе мимо! — закричал мои дедушка.

— Как мимо? — спросил Томас Пише. — Почему это я должен идти милю, какое право вы имеете мне приказывать?

— Проваливай, говорю тебе! — повторил дедушка, стукнув о землю прикладом ружья. — Говорю тебе, иди отсюда!

— А, чтобы я ушел! — не унимался Томас. — Понимаю, я должен уйти, потому что застал вас на месте преступления. Вы сели в засаду, изволите браконьерствовать, охотитесь по снегу.

— Последний раз, — воскликнул дед, — уйди по-хорошему. Томас Пише! Советую тебе, уйди!

Тот на мгновенье засомневался. Но ему, видно, было стыдно уступить.

— Вот еще! Я не уйду! Когда я вас узнал, я был склонен удалиться. Говорят, после тюрьмы вы немного не в себе, а помешавшимся, как детям, многое прощается. Но вы вон как заговорили, и я арестую вас, господин Палан. Вы убедитесь во второй раз, что я умею исполнять свой долг. И он пошел прямо на дедушку.

— Черт побери! Томас, больше ни шага! Не искушай меня, Томас! — закричал дедушка.

— Ты думаешь, что я боюсь тебя, Жером Палан, — сказал Томас. — Нет, меня не так-то легко напугать!

— Ни шага больше, тебе говорят, — кричал дедушка вер с большей угрозой в голосе. — Берегись, а не то снег обагрится твоей кровью, как когда-то земля кровью моих несчастных собак!

— Угрозы! — воскликнул лесник. — Ты думаешь остановить меня угрозами!.. О-о-о! Ими меня не запугать, да еще такому человеку, как ты, приятель.

Он замахнулся палкой на дедушку.

— Так ты упорствуешь? Ты этого хочешь? — сказа дед. — Хорошо! Да падет кара за кровь, которая прольется, на того из нас, кто в самом деле виновен!

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: