О ЗАРАЗИТЕЛЬНОСТИ СИЛЬНОГО ВООБРАЖЕНИЯ 4 страница

Предмет этой третьей книги несколько сухой и отвлеченный. В ней рассматривается разум, взятый сам по себе и вне всякого отношения к телу, изучаются слабости и заблуждения, которыми он обязан лишь самому себе. Чувства и воображение — обильные и неистощимые источники заблуждений и иллюзий; разум же, действующий сам по себе, не столь подвержен заблуждению. С трудом заключили мы оба предшествовавших трактата; нам нелегко было начать и этот. Это не значит, чтобы нельзя было сказать многого о свойствах разума, но мы исследуем здесь не столько его свойства, сколько его слабые стороны. Итак, неудивительно, если эта книга не так будет обширна и не раскроет столько заблуждений, как предшествовавшие ей. Не должно также жаловаться, что изложение несколько сухо, абстрактно и требует напряженного внимания. Нельзя при исследовании действовать постоянно на чувства и воображение других — этого даже не должно постоянно делать. Когда предмет абстрактен, его почти невозможно сделать наглядным, не затемняя его; достаточно сделать его понятным. Ничто так не несправедливо, как обычные жалобы тех, кто хочет знать все, но не хочет ни к чему внимательно отнестись. Эти люди сердятся, когда их просят быть внимательными; они хотят, чтобы постоянно Действовали на их чувства и страсти. Что делать — мы признаем свое бессилие удовлетворить их. Сочинители романов и комедий "ринуждены нравиться и возбуждать внимание; что касается нас, то достаточно, если мы можем поучать тех, кто сам старается быть внимательным.

Заблуждения чувств и воображения вытекают из природы и Устройства тела и раскрываются при рассмотрении зависимости души °т тела; но заблуждения чистого разума могут быть обнаружены

НИКОЛАЙ МАЛЬБРАНШ

только путем рассмотрения природы самого разума и идей, которые необходимы ему для познания предметов. Следовательно, чтобы понять причины заблуждений чистого разума, нам необходимо остановиться в этой книге на рассмотрении природы разума и умопостигаемых идей.

Прежде всего мы будем говорить о духе сообразно тому, что он есть сам в себе и вне всякого отношения к телу, с которым он соединен; так что то, что мы скажем о нем, может быть сказано о чистых духах и еще с большим основанием о том, что мы называем здесь чистым разумом; ибо этими словами: «чистый разум», мы хотим лишь обозначить присущую духу способность познавать внешние предметы, не составляя телесных образов их в мозгу, чтобы представить их себе. Затем мы будем говорить об умопостигаемых идеях, посредством которых чистый разум созерцает внешние предметы.

I. Я не думаю, чтобы после серьезного размышления можно было сомневаться в том, что сущность' духа состоит только в мышлении, как нельзя сомневаться в том, что сущность материи заключается лишь в протяженности; и что сообразно различным модификациям мышления дух то желает, то воображает, или, наконец, имеет несколько других особых форм модификаций; подобно тому как материя, сообразно различным модификациям протяженности, бывает то водою, то деревом, то огнем или имеет множество других особых форм.

Я предупреждаю только, что под этим словом «мышление» я понимаю здесь не отдельные модификации души, т. е. ту или иную отдельную мысль, но мышление, способное ко всякого рода модификациям или мыслям; точно так же, как под протяженностью понимается не та или другая протяженность, например круглая или четырехугольная, но протяженность, способная ко всевозможным модификациям или фигурам. Это сравнение может показаться натянутым лишь потому, что мы не имеем ясной идеи'о мышлении, как имеем таковую о протяженности; ибо мы познаем мышление только внутренним чувством, или сознанием, как я объясню ниже.2

Я не думаю также, чтобы возможно было представить себе дух, который не мыслит, хотя весьма легко представить себе дух, не чувствующий, не воображающий и даже не желающий, подобно тому как невозможно представить материю, которая не была бы протяженна, хотя довольно легко представить материю, которая не будет ни землею, ни металлом, ни четырехугольною, ни круглою и даже не будет находиться в движении. Отсюда следует вывод, что подобно тому как материя может не быть ни землею, ни металлом, ни четырехугольною, ни круглою, ни даже движущеюся, точно так же

1Под сущностью вещи я понимаю то, что первоначально заключается в понятии этой веши и от чего зависят все модификации, замечаемые в ней.

2Вторая часть книги о чистом разуме, глава 7.

РАЗЫСКАНИЯ ИСТИНЫ

возможно, что дух не будет чувствовать ни жары, ни холода, ни радости, ни грусти, ничего не будет воображать и даже желать;

следовательно, все эти модификации не присущи необходимо ему. Итак, одно мышление есть сущность духа, как одна лишь протяженность есть сущность материи.

Но подобно тому как если бы материя, или протяженность, не находилась в движении, то она была бы совершенно бесполезна и не способна к тому разнообразию форм, ради которого сотворена, и невозможно было бы представить себе, чтобы разумное Существо пожелало ее создать таковою, — точно так же, если бы дух или мышление не имели воли, то он был бы совершенно бесполезен, потому что этот дух никогда не стремился бы к объектам своих перцепций и любил бы блага, ради которого создан, и потому было бы невозможно допустить, чтобы разумное Существо пожелало его создать в таком состоянии. Тем не менее, как движение не составляет сущности материи, потому что оно предполагает протяженность, так и желание не принадлежит к сущности духа, потому что желание предполагает представление.

Итак, лишь одно мышление есть собственно то, что составляет сущность духа, и различные состояния мышления, как-то: чувствования и воображения, — суть лишь модификации, хотя и свойственные ему, но не всегда присущие ему; желание же — это свойство, всегда присущее ему, будет ли он связан с телом или будет отделен от него; однако это свойство, по сущности, не необходимо присуще ему, ибо оно предполагает мышление, и можно мыслить дух без воли, как тело без движения.

Тем не менее, хотя способность желания не составляет сущности духа, она нераздельна от него, как способность к движению нераздельна от материи, хотя и не необходимо присуща ей. Ибо как нельзя представить себе материи, которую нельзя было бы привести в движение, так невозможно представить себе и духа, который не мог бы желать или не был бы способен к какой-нибудь природной наклонности. Но как допускаем мы, что материя может существовать без всякого движения, так мы допускаем также, что дух может существовать вне всякого влечения ко благу, влагаемого в него Творцом природы, а следовательно, без воли, ибо воля есть не что иное, как влечение ко благу вообще, вложенное в нас Творцом природы, как мы это объяснили более подробно в первой главе трактата о чувствах.

II. Сказанное нами в трактате о чувствах и только что о природе духа не предполагает, однако, чтобы нам были известны все модификации, ему свойственные; мы не делаем подобного предположения. Напротив, мы думаем, что дух способен воспринять последовательно бесчисленное множество различных модификаций, которые этому самому духу неизвестны.

Малейшая доля материи может иметь фигуру с тремя, шестью, Десятью, с тысячью сторонами, наконец, фигуру круглую и эллип-

НИКОЛАЙ МАЛЬБРАНШ

тическую, которые можно рассматривать как фигуры с бесчисленным множеством углов и сторон. Каждая их этих фигур допускает бесчисленное множество различных видов, бесчисленное множество треугольников различных видов, еще более фигур с четырьмя, шестью, десятью, с тысячью сторонами и многоугольников с бесконечным числом сторон; ибо круг, эллипсис и вообще всякая правильная или неправильная криволинейная фигура может рассматриваться как многоугольник с бесконечным числом сторон; эллипсис, например, — как многоугольник с бесконечным числом сторон, у которого углы, образуемые сторонами, не равны: те углы, которые опираются на маленький диаметр, будут больше, чем те, что опираются на большой; то же относится к другим многоугольникам с бесконечным числом сторон, более сложным и неправильным.

Итак, простой кусок воска может получить бесчисленное множество или, вернее, бесконечно бесчисленное, непостижимое ни одним разумом множество различных модификаций. Какое же основание имеем мы воображать, что душа, которая гораздо благороднее тела, способна только к тем модификациям, которые уже восприняты ею?

Если бы мы никогда не чувствовали ни удовольствия, ни страдания, если бы мы никогда не видали ни цвета, ни света, — словом, если бы мы были по отношению ко всем вещам как слепцы или глухие относительно цветов и звуков, то разве мы имели бы основание заключать из этого, что нам не свойственны все эти ощущения, какие мы имеем от предметов? Между тем эти ощущения лишь модификации нашей души, как это мы доказали в трактате о чувствах.

Итак, должно согласиться, что способность души воспринимать различные модификации так же велика, как ее способность понимания (concevoir); я хочу сказать, что как разум не может ни исчислить, ни охватить всех фигур, свойственных материи, так не может он постичь и всех различных модификаций, которые могут быть вызваны в душе всемогуществом Божиим, хотя бы даже разум так же отчетливо познавал природу души, как познает природу материи, чего на самом деле нет по причинам, которые я изложу в главе VII второй части этой книги.

Если наша душа здесь на земле имеет лишь очень немного модификаций, то это потому, что она соединена с телом и зависит от него. Все ее ощущения относятся к ее телу, и так как она не пребывает в Боге, то и не имеет ни одной модификации, которые это общение с Ним должны были бы вызывать. Материя, из которой состоит наше тело, способна лишь к очень немногим модификациям во время нашей жизни. Эта материя может обратиться в землю и пар только после нашей смерти. Во время же жизни человека она не может стать ни воздухом, ни огнем, ни алмазом, ни металлом; она не может стать круглою, четырехугольною, треугольною: она должна быть плотью и иметь фигуру человека, чтобы душа была соединена с ней. То же и с нашей душою: ей необходимо иметь ощущения тепла,

РАЗЫСКАНИЯ ИСТИНЫ

холода, цвета, света, звуков, запахов, вкуса и многие другие модификации, чтобы оставаться соединенною со своим телом. Все эти ощущения заставляют ее заботливо относиться к своему телу. Они волнуют и пугают ее, как только ослабевает и порывается малейшая пружина последнего. Поэтому-то душа и должна быть подвержена ощущениям все то время, пока тело ее будет подвержено порче; но когда оно облечется бессмертием и мы не будем более страшиться распадения его частей, есть основание думать, она не будет более затрагиваться этими докучными ощущениями, которые мы получаем помимо своей воли; но на нее будет действовать множество совершенно иных ощущений, о которых мы не имеем теперь никакого представления, и они превзойдут всякое чувство и будут достойны величия и благости Бога, которого мы обретем.

III. Итак, без всякого основания люди воображают, что они настолько постигли природу души, что вправе утверждать, что ей свойственны лишь познавание и любовь; это могут утверждать лишь те, кто приписывает свои ощущения внешним предметам или своему собственному телу и кто думает, что их страсти находятся в их теле: ибо, в самом деле, если отнять у души все ее страсти и ощущения, то все остальное, что мы найдем в ней, есть не более, как следствия познавания и любви. Но я не понимаю, как люди, отрешившиеся от этих взглядов, имеющих своим основанием призрачные свидетельства наших чувств, могут уверять себя, что все наши ощущения и все наши страсти суть лишь познавание и любовь, я хочу сказать, своего рода смутные суждения, составляемые душою о предметах по отношению к телу, которое она одушевляет. Я не понимаю, как можно говорить, что свет, цвета, запахи и т. д. суть суждения души; ибо мне, наоборот, кажется, что я отчетливо знаю, что свет, цвета,»запахи и остальные ощущения — совсем иные модификации, чем суждения.

Но возьмем ощущения более сильные и более занимающие разум. Посмотрим, что эти люди говорят о страдании или удовольствии. Они хотят, ссылаясь на некоторых очень важных писателей', чтобы эти чувства были лишь следствиями нашей способности познавания и желания, и страдание, например, было бы лишь чувством неудовольствия, противлением и отвращением воли от предметов, которые она признает вредными для тела, одушевляемого ею. Но мне кажется очевидным, что это — смешение страдания с чувством неудовольствия и что не только страдание не есть следствие познавания разума и действия воли, но, напротив, оно предшествует тому и другому.

Например, если вложить горячий уголь в руку спящего человека или человека, который греется у огня, заложив руки за спину, то, думается, невозможно с некоторою вероятностью утверждать, что этот человек сначала познает, что в его руке произошли какие-то движения, противные хорошему состоянию его тела, затем воля его

' Св. Август. Кн. 6: О музыке. — Декарт. О человеке и т. д.

НИКОЛАЙ МАЛЬБРАНШ

воспротивится им и, наконец, его страдание будет следствием этого познания его разума и этого противления его воли. Мне кажется, напротив, неоспоримым, что первое, что заметит этот человек, когда уголь прикоснется к его руке, будет боль, и познавание его разума и противление воли будут лишь следствиями боли, хотя действительно они будут причиною чувства неудовольствия, которое воспоследует из боли.

Но есть большая разница между этою болью и чувством неудовольствия, которое она вызывает. Боль — первое, что чувствует душа, никакое познание ей не предшествует, и никогда сама по себе она не может быть приятна. Напротив, чувство неудовольствия — последнее, что чувствует душа; ему всегда предшествует некоторое познание и само по себе оно всегда весьма приятно. Это ясно из удовольствия, которое мы чувствуем, когда волнуемся грустью во время печальных театральных представлений; ибо это удовольствие увеличивается вместе с грустью, удовольствие же никогда не усиливается вместе со страданием. Актеры, которые изучают искусство нравиться, прекрасно знают, что не следует проливать крови в театре, потому что вид крови, хотя бы поддельной, слишком ужасен, чтобы быть приятным. Но они никогда не опасаются волновать зрителей грустью, и очень сильною, потому что в самом деле грусть всегда приятна, когда есть повод волноваться ею. Итак, есть существенная разница между чувством неудовольствия и страданием, и нельзя сказать, чтобы страдание было ничем иным, как познаванием разума, связанным с противлением воли.

Что касается до всех остальных ощущений, каковы: запах, вкус, звуки, цвета, — то большинство людей не считает их модификациями своей души. Напротив, думают, что они находятся в предметах или, по крайней мере, если они и находятся в душе, то лишь подобно идее четырехугольного или круглого, т. е. что они связаны с душою, но не модификации ее; и судят они так потому, что эти ощущения не затрагивают их сильно, как это я показал, объясняя обманы чувств.

Итак, нам думается, должно согласиться, что нам неизвестны все модификации, свойственные душе, и что, помимо тех, которые она имеет через органы чувств, она может иметь еще множество других, которых она не испытала и испытает лишь после того, как освободится от заточения в своем теле.

Однако следует признать, что как материи свойственно бесчисленное множество различных конфигураций лишь в силу ее протяженности, так душе свойственны различные модификации лишь в силу мышления; ибо, очевидно, душа не была бы способна к модификациям удовольствия, страдания, ни даже ко всем тем, которые ей безразличны, если бы она не была 'способна к представлению или мышлению.

Нам же достаточно знать, что принцип всех этих модификаций — мышление. Если даже пожелают, чтобы нечто в душе предшество-

РАЗЫСКАНИЯ ИСТИНЫ

вало мышлению, я не буду спорить; но так как я уверен, что никто не познает иначе, как мышлением или внутренним чувством своей души, всего, что происходит в его духе, то я убежден также, что всякий, кто хочет рассуждать о природе души, должен вопрошать лишь это внутреннее чувство, которое непрестанно представляет его ему самому таким, каков он есть, а не воображать, вопреки своему собственному сознанию, что душа есть невидимый огонь, тонкий воздух, гармония или нечто подобное.

ГЛАВА II

I. Разум, будучи ограниченным, не может понять того, что имеет в себе нечто бесконечное. — II. Его ограниченность есть начало многих заблуждений. — III. Особенно ересей. — IV. Следует подчинять разум вере.

I. Прежде всего мы видим, что мышление человеческое очень ограничено; отсюда можно вывести два очень важных следствия:

во-первых, что душа не может познать в совершенстве бесконечного;

во-вторых, что она не может даже познавать отчетливо нескольких вещей разом. Ибо как кусок воска не может иметь одновременно бесчисленного множества различных фигур, так и душа не способна познать одновременно бесчисленного множества предметов; как кусок воска не может быть одновременно вполне четырехугольным и вполне круглым, но лишь наполовину четырехугольным и наполовину круглым, и чем больше у него будет различных фигур, тем менее они будут совершенны и отчетливы; так и душа не может созерцать (apercevoir) нескольких вещей разом, и ее мысли будут тем сбивчивее, чем их больше.

Наконец, как кусок воска с тысячью сторонами, каждая сторона которого имела бы особую фигуру, не был бы ни четырехугольным, ни круглым, ни овальным, и нельзя было бы сказать, какую бы он имел фигуру; — так случается иногда, что мы имеем такое множество различных мыслей, что нам кажется, мы ни о чем не думаем. Это бывает с теми, кто находится в обмороке. Жизненные духи, находясь в быстром беспорядочном движении в их мозгу, запечатлевают такое множество отпечатков в нем, что ни одного не запечатлевают настолько сильно, чтобы вызвать в разуме особое ощущение или отчетливую идею; и эти люди чувствуют такое множество вещей разом, что они ничего не чувствуют отчетливо;

вследствие чего им кажется, что они ничего не чувствуют.

Это не значит, чтобы люди не лишались иногда чувств по недостатку жизненных духов; но тогда душа имеет только чистые мысли, не оставляющие отпечатков в мозгу, и они не припоминаются, когда человек приходит в себя; вследствие чего нам кажется,

НИКОЛАЙ МАЛЬБРАНШ

что мы не думали ни о чем. Я сказал это мимоходом с целью показать, как ошибочно заключать, будто душа не мыслит постоянно, из того, что иногда нам кажется, что мы не думаем ни о чем.

II. Все люди, немного размышлявшие над своими собственными мыслями, могли достаточно по опыту убедиться, что разум не может заниматься многими вещами разом, и еще более, что он не может постичь бесконечного. Однако я не знаю, в силу какой странности люди, которым это известно, больше занимаются размышлением над предметами бесконечными и над вопросами, требующими безграничной познавательной способности, чем над предметами, доступными их уму; и мы видим также множество людей, которые, желая все знать, занимаются одновременно столькими науками, что только сбивают с толку свой разум и делают его неспособным к какой-нибудь настоящей науке.

Сколько людей хотят понять бесконечную делимость материи;

понять, как возможно, что маленькая песчинка содержит в себе столько же частей, сколько вся земля, только пропорционально меньших! Сколько ставится вполне неразрешимых вопросов по этому предмету и по многим другим, заключающим в себе нечто бесконечное, решения которых люди хотят найти в своем разуме! Ими занимаются, занимаются со страстью, и достигают в конце концов лишь того, что пристращаются к какой-нибудь нелепости или какому-нибудь заблуждению.

Не смешно ли видеть людей, отрицающих бесконечную делимость материи только из-за того, что они не могут понять ее, хотя они хорошо понимают доказательства, подтверждающие ее; и это в то самое время, как на словах они признают, что разум человеческий не может познать бесконечного? Ибо доводы, показывающие, что материя делима до бесконечности, доказательны, как нельзя более;

и эти люди согласны с ними, когда рассматривают их со вниманием;

тем не менее, если им привести возражения, которых они не могут отклонить, то разум их отвращается от очевидности, которую они только что усмотрели, и они — начинают в ней сомневаться. Они чрезмерно занимаются возражением, которого не могут отклонить, выдумывают какое-нибудь пустое объяснение против доказательств бесконечной делимости материи и заключают, наконец, что они ошибались и все ошибаются в этом. Затем они хватаются за противоположное мнение; они защищают его всякими натяжками и разными нелепостями, которые не замедлит им доставить воображение. Впадают же они в эти заблуждения только потому, что они внутренне не убеждены, что разум человеческий ограничен, и что для того, чтобы быть убежденным в бесконечной делимости материи, разуму нет необходимости понимать ее; и все возражения, которые нельзя разрешить иначе, как понимая ее, суть возражения неопровержимые.

Если бы люди останавливались только на подобных вопросах, то нечего было бы очень беспокоиться об этом; так как если некоторые

РАЗЫСКАНИЯ ИСТИНЫ

и пристращаются к каким-нибудь заблуждениям, то это — заблуждения, не имеющие значения. Что касается остальных, то они не потеряли бы совершенно даром своего времени, размышляя о вещах, которых не могли понять; ибо они, по крайней мере, убедились в бессилии своего ума. Полезно, говорит один весьма здравомыслящий писатель', упражнять ум над такого рода тонкостями, чтобы смирить его самонадеянность и навсегда отнять у него смелость противопоставлять свое слабое знание истинам, предлагаемым ему Церковью, под предлогом, что он не может их понять. Ибо раз вся сила человеческого разума бессильна перед самым малым атомом материи и вынуждена признать, что разум видит ясно, что атом бесконечно делим, не будучи в состоянии понять, как это возможно, — то отказываться верить чудесным действиям всемогущества Божия, которое само по себе непостижимо, по той причине, что наш разум не может их понять, не значит ли явно грешить против рассудка?

III. Самое опасное следствие неведения или, вернее, нашего нежелания принимать во внимание ограниченность и слабость человеческого разума, а следовательно, его неспособность понять все, что имеет в себе что-либо бесконечное, это — ересь. Как мне кажется, в наше время особенно много людей, составляющих для себя особую теологию, которая основывается только на их собственном разуме и на природной слабости рассудка, так как в предметах, даже недоступных разуму, они хотят верить только тому, что они понимают.

Социниане не могут понять тайны Троичности и Воплощения:

этого им достаточно, чтобы не верить в них и даже отзываться с вольнодумством и надменностью о тех, кто верит в них, что это люди, рожденные для рабства. Кальвинист не может понять, как может плоть Иисуса Христа действительно пребывать в причастии на алтаре, в то время как Он на небесах, и отсюда, ему думается, он имеет основание заключить, что это невозможно, как будто он понимает в совершенстве, как далеко простирается могущество Божие.

Если человек, даже убежденный в том, что он свободен, слишком напрягает свою голову, стараясь согласовать всеведение Божественное и Его предопределение со свободою, то он, пожалуй, будет способен впасть в такое же заблуждение, как и те, кто не верит, чтобы люди были свободны. Ибо, с одной стороны, он не в состоянии понять, чтобы Провидение Божественное было совместимо со свободою человека, а с другой — его уважение к религии не позволяет ему отрицать Провидения, и он будет считать себя вынужденным отнять свободу у людей; не размышляя достаточно над слабостью своего разума, он вообразит, что может постичь, как Господь согласует свое предопределение с нашею свободою.

1L'art de penser.

НИКОЛАЙ МАЛЬБРАНШ

Но не одни еретики недостаточно обращают внимания на слабость своего разума и дают ему слишком большую свободу судить о вещах, которые ему не подлежат; почти все люди обладают этим недостатком, а особенно некоторые богословы последних веков. Ибо можно сказать, что некоторые из них так часто прибегают к человеческим рассуждениям для доказательства или объяснения тайн, превышающих разум, — хотя они это делают с добрым намерением защитить религию против еретиков, — что часто дают повод этим самым еретикам упорствовать в своих заблуждениях и относиться к тайнам веры, как к человеческим мнениям.

IV. Умствования и школьные тонкости не могут заставить людей познать свое бессилие и не всегда сообщают им дух покорности, столь необходимый, чтобы со смирением подчиниться решениям Церкви. Напротив, все эти хитроумные человеческие рассуждения могут возбудить в них тайную гордость, могут склонить их злоупотреблять своим умом и составить, таким образом, религию, соответствующую его способности. Вот почему нам не приходится видеть, чтобы философские аргументы убеждали еретиков и чтобы чтение книг чисто схоластических заставляло их признать и осудить свои заблуждения. Напротив, мы постоянно видим, что слабость рассуждений некоторых схоластиков служит для них поводом осмеять самые священные тайны нашей религии, которые, в сущности, основываются никак не на этих доводах и человеческих толкованиях, но лишь на авторитете слова Божия, писанного или неписанного, т. е. дошедшего до нас путем предания.

В самом деле, разум человеческий не может понять, как один Бог может иметь три лица, как тело Иисуса Христа может действительно пребывать в евхаристии; как человек может быть свободным, когда Господь от века знает все, что сделает человек. Доводы, которые приводят, чтобы подтвердить или объяснить это, по большей части убедительны только для тех, кто готов принять их, не рассматривая их, но они часто кажутся нелепыми тем, кто хочет оспаривать их и кто не согласен с сущностью этих тайн. Можно даже сказать, что возражения, которые делаются против главных догматов нашей веры, а особенно против тайны Троичности, так сильны, что невозможно дать ясных и очевидных ответов на них, удовлетворяющих вполне наш слабый рассудок, так как действительно это тайны непостижимые.

Следовательно, приучать еретиков пользоваться своим умом, приводя им только недостоверные аргументы, взятые из философии, не будет хорошим средством обращения их, так как истины, которым желательно их научить, не подлежат разуму. Не всегда даже уместно пользоваться этими рассуждениями в тех истинах, которые могут быть подтверждены столько же разумом, сколько преданием, как например бессмертие души, первородный грех, необходимость благодати, извращение природы и некоторые другие, из опасения, что разум, раз испробовав очевидность доводов в этих вопросах, не

РАЗЫСКАНИЯ ИСТИНЫ

захочет подчиниться в тех, которые могут быть подтверждены только преданием. Напротив, следует заставлять их не доверять своему собственному разуму, давая им чувствовать его слабость, его ограниченность, его несоразмерность с этими тайнами; и когда будет низвержена гордыня их ума, тогда легко их заставить усвоить мнения Церкви, указывая им, что в идее всякого божественного общества лежит непогрешимость, и излагая им предания всех веков, если они к тому способны.'

Но если люди непрестанно будут отвращать свой взор от слабости и ограниченности своего разума, то неумеренная самонадеянность вдохнет в них смелость, ложный свет осветит их и любовь к славе ослепит их. И тогда еретики будут вечно оставаться еретиками; философы будут упорны и предубеждены; и никогда не прекратятся споры обо всех вещах: о них будут спорить, пока захотят только спорить.

ГЛАВА III

I. Философы затрудняют и сбивают с пути свой разум, занимаясь предметами, заключающими слишком много отношений и зависящими от слишком многих вещей, и не придерживаясь никакого порядка в своих научных исследованиях. — II. Пример этому — Аристотель. — III. Наоборот, геометры хорошо поступают в исследовании истины, особенно те, которые пользуются алгеброю и аналитикою. — IV. Их метод увеличивает силу ума, а логика Аристотеля ее уменьшает. — V. Другой недостаток людей ученых.

I. Люди впадают в многочисленные заблуждения не только потому, что они занимаются вопросами, имеющими в себе нечто бесконечное, — разум же их не бесконечен, — но также потому, что они занимаются вопросами очень сложными, тогда как разум их весьма ограничен.

Мы уже сказали, что как кусок воска не может иметь одновременно нескольких совершенных и вполне отчетливых фигур, так разум не способен воспринять несколько отчетливых идей, т. е. вполне отчетливо созерцать разом несколько вещей. Отсюда легко заключить, что не следует начинать с исследования малодоступных истин, знание которых зависит от слишком многих вещей, из которых некоторые нам неизвестны или недостаточно знакомы; ибо следует изучать в известном порядке и пользоваться тем, что отчетливо знаешь, для изучения того, чего не знаешь или что знаешь смутно. Между тем большинство людей, приступающих к научным занятиям, вовсе не принимают этого во внимание: они совсем не

' См. Беседы о метафизике и религии.

17 Разыскания истины

НИКОЛАЙ МАЛЬБРАНШ

пробуют своих сил, не обсуждают, как далеко простирается сила их ума. Не рассудок, а тайное тщеславие и неумеренное желание знания руководят их научными исследованиями. Не соображаясь с рассудком, принимаются они за рассмотрение самых непостижимых истин и за решение вопросов, настолько сложных, что самый сильный и проницательный ум мог бы открыть истину их с полною достоверностью лишь через несколько веков, после почти бесчисленных опытов.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: