ЧАСТЬ ВТОРАЯ О МЕТОДЕ 5 страница

Но довольно разбирать эти удивительные определения четырех первичных качеств, которые дал нам наш философ; предположим, что все, что говорят нам чувства об этих качествах, неоспоримо. Утвердимся еще в нашей вере; будем верить, что все эти определения вполне правильны. Посмотрим, однако, правда ли, что все качества чувственных тел образуются из этих первичных качеств! Аристотель так утверждает, и он должен это утверждать, потому что он рассматривает четыре первичных качества как принципы вещей, которые он хочет объяснить нам в своих книгах физики.

Итак, Аристотель говорит нам, что цвета происходят от смешения четырех первичных качеств; белый образуется тогда, когда влажность превышает теплоту, как оно бывает у седеющих стариков; черный — когда влажность испаряется, например, в стенах цистерн. Путем подобных же сочетаний образуются все остальные цвета; запахи и вкусы также происходят вследствие различного смешения сухого и влажного, вызванного теплотою и холодом; от, подобного же сме-

РАЗЫСКАНИЯ ИСТИНЫ

шения зависят даже тяжесть и легкость. Словом, по мнению Аристотеля, все чувственные качества необходимо производятся двумя активными качествами, теплотою и холодом, и состоят из двух пассивных, влажности и сухости; тогда только возможно некоторое правдоподобное соответствие между принципами Аристотеля и следствиями, выведенными им из них.

Однако убедиться во всем этом еще труднее, чем в тех положениях, которые я привел выше из аристотелевских сочинений. Трудно поверить, чтобы земля и другие элементы не были бы цветными или видимыми, если бы они находились в своей природной чистоте и без смешения с первичными качествами, хотя ученые комментаторы этого философа и уверяют нас в том. Нельзя понять, что хочет сказать Аристотель, когда утверждает, что волосы седеют вследствие влажности, которая у стариков сильнее теплоты, даже если для уяснения его мысли и поставить определение на место определяемого;

ибо, очевидно, бессмысленно говорить, что волосы у стариков седеют вследствие того, что то, что нелегко удерживается в своих границах, но удерживается в границах чужих, берет верх над тем, что соединяет вещи одной природы. Трудно также поверить, чтобы вкус можно было объяснить, сказав, что он состоит в соединении сухости, влажности и теплоты, особенно, если заменить эти слова теми определениями, которые Аристотель дает им, что было бы полезно, если бы эти определения были хороши. И трудно не смеяться, если на место тех определений голода и жажды,' которые дает Аристотель,-говоря, что голод есть желание теплого и сухого, а жажда — желание холодного и влажного, поставить определение этих слов и называть голод желанием того, что соединяет вещи одной природы и что легко удерживается в своих границах и с трудом в границах чужих, а жажду определять как желание того, что соединяет вещи одной и различной природы и что не может удерживаться в своих границах, но легко удерживается в границах чужих.

Правило, предписывающее ставить иногда на место определяемого определение, весьма полезно для того, чтобы узнать, хорошо ли были определены термины, и чтобы не ошибаться в своих умозаключениях; ибо таким путем можно обнаружить, нет ли двусмысленности в терминах, не ложны ли и не несовершенны ли мерила отношений, последовательно ли мы рассуждаем. Раз это правило верно, что же мы должны сказать о рассуждениях Аристотеля, которые при применении этого правила обращаются в нелепую и смешную галиматью? И что можно сказать о всех тех, кто рассуждает исключительно на основании смутных и ложных идей чувств? Ибо это правило, способствующее ясности и очевидности во всех правильных и основательных умозаключениях, вносит в их рассуждения одну путаницу.

' De amina. Liv. 2, chap. 3.

НИКОЛАЙ МАЛЬБРАНШ

Невозможно описать всей странности и нелепости тех объяснений, которые дает Аристотель по поводу всяких вопросов. Если вопросы, о которых он говорит, просты и легки, то просты и его заблуждения и их легко открыть. Когда же он принимается объяснять вещи сложные, зависящие от многих причин, то заблуждения его бывают так же сложны, как вопросы, о которых он трактует, и невозможно указать всех его заблуждений.

Хотя и говорят, что правила определения, данные Аристотелем, в высшей степени удачны, однако этот великий гений не знает даже, какие вещи могут быть определяемы. Не делая различия между познанием ясным и отчетливым и познанием чувственным, он воображает, что может узнать и объяснить другим вещи, о которых у него нет никакой отчетливой идеи. Определения должны объяснять природу вещей, и термины, входящие в них, должны вызывать в разуме отчетливые и частные идеи. Но невозможно определять чувственные качества теплоты, холода, цвета, вкуса и т. д., когда смешивается причина со следствием, движение тела с ощущением, сопровождающим его; так как ощущения суть модификации души, познаваемые не посредством ясных идей, а лишь посредством внутреннего чувства, как я это объяснил в третьей книге,' и потому невозможно в данном случае связывать слова с идеями, которых у нас нет.

У нас есть отчетливые идеи о круге, квадрате, треугольнике, так что мы отчетливо познаем природу их и можем дать им хорошие определения; из идей, которые мы имеем об этих фигурах, можно даже вывести все их свойства и объяснить их другим людям посредством терминов, которые мы связываем с этими идеями. Но ни теплоту, ни холод, поскольку они суть чувственные свойства, нельзя определить; ибо мы не познаем их отчетливо и посредством идеи, мы познаем их лишь сознанием или внутренним чувством.

Итак, теплоту, которая находится вне нас, не следует определять посредством некоторых ее действий; ибо поставив на ее место то определение, которое будет ей дано, мы увидим ясно, что это определение только вводит нас в заблуждение. Если, например, определить теплоту, как то, что соединяет вещи одной природы, не прибавив ничего к этому определению, то можно принять за теплоту такие вещи, которые не имеют к ней ни малейшего отношения. Можно будет тогда сказать, что магнит собирает железные опилки и отделяет их от опилок серебра, потому что магнит тепел; что голубь ест конопляное семя и оставляет другие зерна, потому что голубь тепел; что скряга отбирает свое золото от серебра, потому что скряга тепел. Словом, нет такой нелепости, к которой нас не привело бы это определение, если мы будем настолько глупы, чтобы следовать ему. Стало быть, это определение не объясняет природы теплоты и им нельзя пользоваться для выведения всех свойств

• См. главу седьмую второй части, § 4.

РАЗЫСКАНИЯ ИСТИНЫ

теплоты; точно держась его терминов, мы делаем нелепые выводы, а поставив определение на место определяемого, впадаем в чистую бессмыслицу.

Но если тщательно отличать теплоту от ее причины, то хотя ее самое и нельзя определить, потому что она есть модификация души, о которой мы не имеем ясной идеи, но причину ее определить можно, потому что мы имеем отчетливую идею о движении. Однако мы должны взять в соображение, что теплота в смысле известного движения не всегда вызывает в нас ощущение теплоты. Так, например, вода тепла, потому что частицы ее жидки и находятся в движении и потому что рыбы, по-видимому, находят ее теплою; по крайней мере, она теплее льда, частицы которого находятся в покое;

но вода холодна по отношению к нам, потому что она не обладает таким движением, как частицы нашего тела; то, что имеет меньше движения по сравнению с другим, находится некоторым образом в покое относительно него. Итак, не по отношению к движению фибр нашего тела надо определять причину теплоты или движение, вызывающее ее; надо, по возможности, определять это движение, абсолютно и само по себе; тогда определения, которые мы ему дадим, могут способствовать познанию природы и свойств теплоты.

Я не считаю себя обязанным рассматривать далее философию Аристотеля и раскрывать в высшей степени запутанные и сбивчивые заблуждения этого писателя. Мне кажется, я показал, что он не доказывает своих четырех элементов и определяет их дурно;'что его первичные качества не таковы, какими он их считает; что он не знает природы их; что из них вовсе не образуются все вторичные качества, и наконец, если и согласиться с ним, что все тела состоят из четырех элементов и вторичные качества — из первичных, все-таки вся его система останется бесполезной для разысканий истины, потому что его идеи не настолько ясны, чтобы мы могли соблюдать всегда очевидность в своих умозаключениях.

Если читатель не поверит, что я изложил подлинные воззрения Аристотеля, он может ознакомиться с ними по его книгам «О небе» и «О возникновении и уничтожении», ибо из них именно брал я почти все сказанное о нем. Я ничего не приводил из его восьми книг о физике, так как они представляют собственно логику и содержат одни темные и неопределенные слова; в них он учит тому, как можно говорить о физике, ничего в ней не понимая.

Но Аристотель часто противоречит сам себе, и на некоторых выдержках из его сочинений можно обосновать совершенно разнородные мнения. Поэтому я не сомневаюсь, что, ссылаясь на Аристотеля же, можно доказать воззрения, противоположные тем, которые я приписал ему; за это я не отвечаю. Достаточно, что у меня были книги, которые я цитировал для подтверждения вышесказанного; я даже не нахожу нужным разбирать, принадлежат ли эти книги Аристотелю или нет, испорчены они или нет. Я беру Аристотеля так, как он есть и как обыкновенно принимают его;

НИКОЛАЙ МАЛЬБРАНШ

ибо ни к чему трудиться над изучением истинной генеалогии вещей, цена которых невелика; к тому же это такой вопрос, который уяснить себе невозможно, как он явствует из «Discussions peripateti-ques» Патриция.

ГЛАВА VI

Общие необходимые указания, чтобы в разысканиях истины и в выборе наук руководствоваться известным порядком.

Чтобы не говорили, что я только все ниспровергаю в этом сочинении и не даю ничего достоверного и неоспоримого, мне следует изложить здесь в немногих словах, какой порядок должно соблюдать в своих исследованиях, чтобы не впасть в заблуждение, а также указать некоторые истины и некоторые необходимые науки, которые имеют такую очевидность, что, не соглашаясь с ними, невозможно не испытывать тайных укоров со стороны разума. Я не буду останавливаться на подробном объяснении этих истин и наук, так как оно уже сделано, а я не намерен перепечатывать чужих сочинений и отсылаю читателя к ним. Но я укажу порядок, которого следует держаться в изучении их, чтобы сохранять всегда очевидность в своих перцепциях.

Первое, что мы познаем, это — существование нашей души; все акты нашего мышления суть неопровержимые доказательства его;

ибо то, что действительно мыслит, действительно есть нечто — это вполне очевидно. Легко узнать о существовании своей души, зато нелегко узнать ее сущность и природу. Если мы хотим знать, что она такое, мы прежде всего должны не смешивать ее с теми вещами, с которыми она связана. Если мы видим в себе сомнение, желание, рассуждение, мы должны думать, что душа есть нечто сомневающееся, желающее, рассуждающее и только, пока мы не испытали в ней каких-нибудь других свойств; ибо свою душу мы познаем только посредством внутреннего чувства, которое имеем о ней. Душу свою не следует принимать ни за свое тело, ни за кровь, ни за жизненные духи, ни за огонь, ни за иные вещи, за которые принимали ее философы. О душе следует думать лишь то, чего мы не можем не думать о ней и в чем мы вполне убеждены тем внутренним чувством, которое имеем о самих себе; иначе мы ошибемся. Итак, простым созерцанием или внутренним чувством мы узнаем все, что можно знать о душе, не будучи вынуждены прибегать к умозаключениям, в которых всегда возможна ошибка. Ибо в умозаключениях действует память, а где действует память, там возможно заблуждение — стоит предположить, что в своем познании мы зависим от какого-то злого духа, который потешается, обманывая нас.

РАЗЫСКАНИЯ ИСТИНЫ

Если бы даже я предположил существование такого Бога, которому нравилось бы обманывать меня, то и тогда я был бы убежден в том, что Он не может обмануть меня в том моем познании, которое основывается на простом созерцании, каково, например, познание: я существую, ибо я мыслю; дважды 2 есть 4. Каким бы могущественным не представлял я себе подобного Бога, допустив Его действительное бытие, то, даже и при этом нелепом предположении, я чувствую, что я не мог бы сомневаться в том, что я существую или что дважды 2 равняется 4, так как эти вещи я постигаю одним созерцанием без участия памяти.

Но когда я умозаключаю и не вижу с очевидностью принципов моих умозаключений, а только вспоминаю, что я видел их с очевидностью, тогда все мои рассуждения были бы ошибочны, если бы подобный Бог-обманщик связал это воспоминание с ложными принципами, что было бы для него возможно, если бы он того захотел. Бывает, что, когда мы делаем длинные вычисления, нам кажется, будто мы ясно помним, например, что девятью 9 равно 72 или что 21 есть первоначальное число, или мы впадаем в какую-нибудь иную подобную ошибку, из которой потом выводим ложные заключения.

Следовательно, чтобы быть вполне убежденным в том. что самые достоверные науки, как-то: арифметика и геометрия — суть и самые истинные науки, необходимо прежде познать Бога и знать, что Он не обманщик; ибо иначе очевидность в этих науках не будет полна и можно с ними не соглашаться. То, что Бог не обманщик, необходимо узнать простым созерцанием, а не умозаключением, ибо умозаключение всегда может оказаться ложным, если мы допустим, что Бог — обманщик.

Все общепринятые доказательства бытия Божия и свойств Его, выведенные из бытия и совершенств Его тварей, по-моему, имеют тот недостаток, что они не убеждают разума через непосредственное созерцание. Все эти доказательства суть рассуждения, правда сами по себе убедительные; но, будучи рассуждениями, они, как таковые, неубедительны — стоит нам предположить, что существует какой-то злой дух, обманывающий нас. Они вполне доказывают, что есть какая-то сила, превосходящая нас; ибо это утверждается уже и самим нелепым предположением; но они не убеждают вполне, что есть Бог или бесконечно совершенное существо. Следовательно, в этих рассуждениях заключение более очевидно, чем самый принцип.

Существование высшей силы над нами очевиднее существования мира; ибо предположение, препятствующее нам признать эту высшую силу, немыслимо, тогда как невозможно доказать существования мира, если предположить, что есть какой-то злой дух, потешающийся над нами и обманывающий нас. Ибо всегда допустимо, что этот злой дух дает нам ощущения о вещах, вовсе не существующих: ведь во сне и в некоторых болезнях мы видим такие вещи, которых никогда не было, и действительно ощущаем боль в воображаемых членах, которых у нас больше нет или которых никогда и не было.

НИКОЛАЙ МАЛЬБРАНШ

Доказательства же бытия Бога и свойств Его, выведенные из той идеи, которую мы имеем о бесконечном, суть доказательства непосредственного созерцания. Когда мы усматриваем одним созерцанием ума бесконечное, мы усматриваем, что есть Бог; ибо в идее о бесконечном заключается необходимое бытие, и одно бесконечное может дать нам идею о бесконечном существе.' Первый принцип всякого нашего познания заключается в том, что не сущее не созерцаемо; и из него следует, что, если мы мыслим о бесконечном, бесконечное должно существовать; ясно также, что Бог не есть обманщик, ибо зная, что Он бесконечно совершенен; а в бесконечном не может быть недостатка в каком-либо совершенстве, для нас становится очевидным, что Бог не хочет обманывать нас, и Он даже не может этого, так как Он может лишь то, что Он хочет или что Он способен хотеть. Итак, Бог существует, и это Бог истинный, никогда не обманывающий нас, хотя и не всегда Он просвещает нас, и хотя мы часто ошибаемся, если Он не просвещает нас. Все эти истины представляются путем простого созерцания уму внимательному, хотя, по-видимому, мы и рассуждаем здесь; эти рассуждения, однако, нужны лишь для того чтобы изложить эти истины другим. Эти истины следует принять за неоспоримые принципы, на основании которых должно рассуждать; ибо, признав, что Бог не находит удовольствия в обманывании нас, мы можем приступить к рассуждениям.

Достоверность веры, очевидно, также зависит от принципа, что существует Бог, не способный обманывать нас; ибо для умов, способных к строгому вниманию, бытие Божие и непогрешимость божественного авторитета представляются не догмами веры, а скорее естественным познанием и общими понятиями; хотя обладание подобным умом, способным ко вниманию, достаточному для должного понимания этих истин, а также желание прилежать к пониманию их, есть особый дар Божий.

Из принципа, что Бог не обманщик, следовало бы заключить еще, что мы действительно имеем тело, с которым мы связаны совершенно особым образом, и что нас окружают многие другие тела; ибо мы внутренне убеждены в существовании тел благодаря постоянным ощущениям, вызываемым Богом в нас; от веры в существование их мы не можем отрешиться рассудком, хотя мы можем отрешиться рассудком от того, что эти тела, согласно показаниям наших чувств, имеют известные свойства и совершенства, ибо таковых свойств они на самом деле не имеют. Следовательно, мы не должны думать, что тела таковы, какими мы их видим или какими воображаем; мы должны лишь думать, что они существуют и что они таковы, какими мы их постигаем рассудком.

' См. две первые Беседы о метафизике.

РАЗЫСКАНИЯ ИСТИНЫ

Но для того чтобы рассуждать, держась известного порядка, нет нужды рассматривать вопрос, есть ли у нас тело и существуют ли другие тела около нас, или мы имеем от тел ощущения, хотя самих тел не существует. Этот вопрос заключает в себе слишком большие трудности, и пожалуй, ни для усовершенствования наших познаний, ни даже для точного знания физики, морали и других наук вовсе нет необходимости решать его, как это можно было бы думать.

Мы имеем в себе идеи чисел и протяженности, бытие которых неоспоримо и природа которых неизменна; эти идеи вечно доставляли бы нам материал для мышления, если бы мы пожелали узнать все отношения их. А в силу оснований, которые небесполезно изложить, нам необходимо начать рассматривать своим разумом эти идеи. Ниже следуют три главных основания к тому.

Первое, что это самые ясные и самые очевидные идеи. Для избежания заблуждения должно сохранять очевидность в своих умозаключениях, а потому ясно, что следует рассуждать об идеях чисел и протяженности, а не о смутных или сложных идеях физики, морали, механики, химии и всех прочих наук.

Второе, что это самые отчетливые и самые точные идеи, особенно идеи чисел. Приобретаемая в арифметике и геометрии привычка не удовлетворяться до тех пор, пока не познаешь точно отношений вещей, сообщает разуму известную точность; этой точности не имеют люди, удовлетворяющиеся вероятностями, которыми переполнены другие науки.

Третье, и главное, основание состоит в том, что эти идеи" служат неизменными образцами и общими мерилами для всех остальных вещей, которые мы познаем и которые доступны познанию. Люди, в совершенстве изучившие отношения чисел и фигур или, вернее, искусство делать необходимые для познания их отношений сравнения, обладают своего рода универсальною наукою и весьма верным средством, чтобы открыть с очевидностью и достоверностью все, что не превосходит пределов среднего ума. Люди же, не изучавшие этого искусства, не могут открыть с достоверностью сложных истин, хотя бы у них были весьма ясные идеи о вещах, сложные отношения которых они стараются узнать.

Вышеизложенные или подобные им основания побудили некоторых древних заставлять юношей прежде всего изучать арифметику, алгебру и геометрию. Очевидно, им было известно, что арифметика и алгебра сообщают разуму обширность и известную проницательность, которые не приобретаются путем других занятий; они знали, что геометрия так хорошо управляет воображением, что воображение нелегко сбивается; ибо эта душевная способность, столь необходимая в науках, путем упражнения в геометрии расширяется и становится правильнее, что содействует ясности разума в исследовании самых запутанных вопросов.

Итак, если желаешь сохранить очевидность в своих перцепциях и открыть чистую истину, чуждую темноты или заблуждения, то должно прежде всего изучать арифметику, алгебру и геометрию, а

НИКОЛАЙ МАЛЬБРАНШ

предварительно приобрести хоть некоторое познание о самом себе и о Высшем Существе. Кто пожелает прибегнуть к книгам, чтобы облегчить себе изучение этих наук, тому, мне думается, для познания Бога и самого себя следует прочесть Размышления г-на Декарта;

для изучения арифметики и алгебры можно пользоваться Началами математики отца Престэ, священника Оратории; для изучения начальной геометрии — Новыми началами геометрии, напечатанными в 1683 году, или же Началами отца Таркэ, иезуита, напечатанными в Антверпене в 1665 году. Что касается конических сечений, геометрических мест и их применения при решении задач, то для изучения их можно обратиться к трактатам, составленным г-ном маркизом де л'0питаль, которые он предполагает выпускать постоянно; к ним можно прибавить геометрию г-на Декарта с комментариями Шоотена. Затем можно перейти к дифференциальному исчислению и к методам, извлекаемым из него, для уразумения кривых линий; это обстоятельно, в большом порядке и с большою ясностью изложено в превосходном труде маркиза де л'0питаль, озаглавленном «Анализ бесконечно малых».

О дифференциальном исчислении и применениях его можно также найти во 2-й части 2-го тома «Analyse demontree», а об интегральном исчислении и способе прилагать его к кривым линиям и к физико-математическим задачам — в 3-й части. Когда прочтешь эти труды, получишь возможность делать сам открытия и понимать те, которые приводятся в «Мемуарах Академии Наук» и в сочинениях иностранцев.

Тщательно и прилежно изучив эти общие науки, познаешь с очевидностью многочисленные истины, весьма плодотворные для всех точных и частных наук. Но я считаю своим долгом сказать, что опасно останавливаться на этих науках слишком долго. Должно, так сказать, презреть или пренебречь ими ради изучения физики и морали, потому что последние науки гораздо полезнее, хотя они не могут сообщить разуму правильности и проницательности. Однако, желая всегда сохранять очевидность в своих перцепциях, мы всегда должны остерегаться, как бы не упорствовать в каком-нибудь принципе, который не очевиден, т. е. в принципе, относительно которого можно было бы допустить, что китайцы, например, не приняли бы его, рассмотрев его хорошенько.

Так и в физике следует принимать лишь понятия, общие всем людям, как-то: геометрические аксиомы и ясные идеи протяженности, фигуры, движения и покоя и иные столь же ясные, как вышеназванные, буде таковые существуют. Скажут, пожалуй, что сущность материи не есть протяженность, но что за беда? Достаточно, чтобы мир, который мы будем предполагать образовавшимся из протяженности, был подобен видимому миру; правильнее поступать таким образом, чем признавать в мире какую-то иную материальность, ни к чему не нужную, о которой ничего не известно, хотя ученые много шумят о ней.

РАЗЫСКАНИЯ ИСТИНЫ

Нет безусловной необходимости рассматривать, существуют ли действительно вне нас существа, соответствующие этим идеям, ибо мы рассуждаем не об этих существах, а об идеях их. Мы должны лишь заботиться о том, чтобы наши рассуждения о свойствах вещей согласовались с ощущениями, получаемыми от них, т. е. чтобы то, что мы мыслим о них, вполне согласовалось с опытом; ибо в физике мы стараемся найти порядок явлений и связь явлений с причинами или в телах, если таковые существуют, или в наших ощущениях о них, если тел не существует.

Это не значит, чтобы можно было сомневаться в действительном существовании тел, если принять во внимание, что Бог не обманщик, и рассмотреть порядок и правильность наших ощущений, как в естественных случаях, так и в тех, назначение которых заставит нас верить тому, чего понять мы по природе не можем. Но нам нет никакой необходимости предаваться предварительным глубоким размышлениям о вещи, в которой никто не сомневается и которая не имеет большого значения для изучения физики, взятой в смысле действительной науки.

Ни к чему также пытаться узнать, существуют или нет в окружающих нас телах какие-нибудь другие качества, помимо тех, о которых мы имеем ясные идеи, ибо мы должны рассуждать лишь согласно нашим идеям. Если в вещах и есть нечто такое, о чем мы не имеем ясной, отчетливой и частной идеи, то мы никогда ничего о том не узнаем и не можем о том верно рассуждать. Пожалуй, рассуждая согласно своим идеям, мы будем рассуждать согласно природе, и мы увидим, что природа, может быть, вовсе не так сокровенна, как это обыкновенно воображают.

Подобно тому как люди, не изучившие свойств чисел, воображают, будто невозможно решить некоторых задач, хотя эти задачи очень просты и легки, — так другие, не размышляя над свойствами протяженности, фигур и движений, весьма склонны верить и утверждать, что все вопросы, предлагаемые в физике, необъяснимы. Ни к чему, однако, останавливаться на мнениях людей, ничего не рассматривавших или не рассматривавших вопросов с должным прилежанием. Хотя вполне доказаны только немногие истины касательно вещей природы, однако несомненно существуют такие всеобщие истины, в которых сомнение невозможно, хотя вполне возможно не думать о них, пренебрегать ими и даже отрицать их.

Если же мы желаем размышлять последовательно, если мы располагаем необходимым досугом и если мы достаточно прилежны, мы откроем многие из тех достоверных истин, о которых идет речь. Чтобы открыть их с еще большею легкостью, надо со старанием прочесть «Начала философии» г-на Декарта, не принимая ничего сказанного им за истинное до тех пор, пока сила и очевидность его доводов не позволят больше сомневаться в них.

Так как мораль есть необходимейшая из всех наук, то ее также нужно изучать тщательно; главным образом, в этой науке опасно

НИКОЛАЙ МАЛЬБРАНШ

следовать людским мнениям. Чтобы не ошибаться в ней и соблюдать очевидность в своих перцепциях, следует размышлять исключительно на основании принципов несомненных для всех тех, чье сердце не испорчено развратом и чей разум не ослеплен гордостью. Ибо для духов, обладающих плотью и кровью, для претендующих на славу свободомыслящих не существует неоспоримого принципа морали. Этого рода люди не понимают самых простых истин, а если они и понимают их, они их оспаривают из духа противоречия и ради того, чтобы сохранить за собою репутацию свободомыслящих людей.

Вот некоторые из этих наиболее общих принципов морали:

сотворив все вещи для себя. Бог создал наш разум для того, чтобы он познавал Его, а сердце наше, чтобы оно любило Его; Он правосуден и могуществен, и потому мы не можем быть счастливы, если не следуем Его повелениям, или быть несчастны, если исполняем их; наша природа испорчена, дух наш зависит от тела, наш рассудок — от чувств, наша воля — от страстей; мы бессильны делать то, что ясно понимается нами как наш долг, и мы нуждаемся в Искупителе. Есть еще некоторые другие принципы морали, как-то:

уединение и покаяние необходимы, чтобы ослабить связь нашу с чувственными предметами и усилить нашу связь с благами умопостигаемыми, благами истинными, благами духовными; нельзя испробовать сильного удовольствия, не став рабом его; не следует никогда ни за что приниматься под влиянием страсти; не следует отнюдь прочно устраиваться в этой жизни и т. д. Но эти последние принципы зависят от предшествовавших и от знания человеческой природы, а потому их не должно принимать сразу за неоспоримые. Если размышлять об этих принципах последовательно и с тою тщательностью и прилежанием, каковых требует величие предмета, если принимать за истинные лишь те заключения, которые последовательно вытекают из этих принципов, то мы получим достоверную мораль, которая вполне согласуется с моралью Евангелия, хотя эта мораль и не будет столь закончена и обширна. Я старался доказать последовательно основы морали в особом трактате, но я желаю и для себя, и для других, чтобы появился труд более точный и более законченный.

Правда, в рассуждениях морали не так легко соблюдать очевидность и точность, как в некоторых других науках; для тех, кто хочет немного подвинуть эту науку, безусловно необходимо знание человека; вот почему большинство людей и не успевает в морали. Люди не хотят обратиться к самим себе, чтобы познать слабости своей природы. Им наскучает вопрошать Учителя, внушающего нам внутри нас свои собственные желания, представляющие неизменные и вечные законы и истинные принципы морали. Люди внимают без удовольствия тому, кто не говорит их чувствам, не отвечает их желаниям, не льстит их тайной гордости; они не питают ни малейшего уважения к словам, которые не поражают своим блеском воображения, произносятся без шума и постигаются ясно лишь при молчании

РАЗЫСКАНИЯ ИСТИНЫ

тварей. Зато с удовольствием и уважением они вопрошают Аристотеля, Сенеку или некоторых новых философов, прельщающих их или темнотою своих слов, или оборотом выражений, или вероятностью доводов.

Со времени грехопадения первого человека мы ценим только то, что имеет отношение к поддержанию тела и удобству жизни; а вследствие того что мы открываем этого рода блага посредством наших чувств, мы хотим пользоваться чувствами во всех случаях. Вечная премудрость, составляющая нашу истинную жизнь и единственный свет, могущий просветить нас, часто светит слепым и говорит глухим, когда она говорит нам в глубине разума, ибо почти всегда мы заняты внешним. Мы беспрестанно вопрошаем всех тварей, чтобы узнать что-нибудь о благе, которое мы ищем, и потому, как я уже говорил в другом месте, Высшей премудрости надлежало явиться нам, — не выходя, однако, из нас, — чтобы указать нам путь к истинному блаженству посредством ощутительных слов и убедительных примеров. Бог непрестанно влагает в нас природную любовь к Нему, чтобы мы непрестанно любили Его; но в силу этого самого побуждения любви мы постоянно удаляемся от Него, стремясь всеми силами, даруемыми Им, ко благам чувственным, которые Он запрещает. Но Он желал, чтобы мы полюбили Его, и потому Ему надлежало стать чувственным и явиться нам, чтобы прекратить сладостью своей благодати все наши пустые волнения и положить начало нашему исцелению через чувства или радости, сходные с теми пленительными удовольствиями, с которых началась наша болезнь.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: