ЧАСТЬ ВТОРАЯ О МЕТОДЕ 6 страница

Итак, я не говорю, что люди могут легко открыть усилием своего ума все правила морали, необходимые для спасения, и еще менее, что они могут действовать согласно их свету, ибо сердце их еще больше развращено, чем их разум. Я говорю только, что, если люди будут принимать одни очевидные принципы и рассуждать последовательно на основании этих принципов, они откроют те же самые истины, которые мы узнаем из Евангелия; так как премудрость, которая непосредственно сама говорит людям, открывающим истину в очевидности рассуждений, и премудрость, которая говорит в Священном Писании людям, понимающим его смысл, одна и та же.

Следовательно, должно изучать мораль по Евангелию, чтобы избежать работы мышления и чтобы с достоверностью познать законы, по которым мы должны устроить свои нравы. Люди же, которых не удовлетворяет достоверность, так как она только убеждает разум, не просвещая его, должны тщательно размышлять об этих законах и выводить их из их природных начал, и тогда они узнают с очевидностью разумом то, что уже знали с полною достоверностью через веру. Таким путем они убедятся в том, что Евангелие — самая основательная книга; что Иисус Христос в совершенстве знал немощь и греховность природы и исцелял ее способом наиполезнейшим для нас и наидостойнейшим для Него,

35 Разыскания истины

НИКОЛАЙ МАЛЬБРАНШ

какой только можно себе представить; они узнают также, что знания философов — глубокая тьма, а самые блестящие их добродетели лишь нетерпимая гордость; словом, что Аристотель, Сенека и другие были, по меньшей мере, только людьми.

ГЛАВА VII

О применении первого правила, относящегося к вопросам частным.

На объяснении общего правила метода мы остановились достаточно и показали, что г-н Декарт в своей мировой системе следовал ему довольно точно; а Аристотель и его приверженцы вовсе не соблюдали этого правила. Теперь уместно перейти к частным правилам, необходимым для решения всякого рода вопросов.

Вопросы, которые могут быть постановлены относительно всевозможных предметов, весьма разнородны и нелегко перечислить их;

вот главнейшие: иногда люди ищут неизвестные причины каких-нибудь известных явлений; иногда по известным причинам стараются найти неизвестные явления. Огонь сжигает и уничтожает дерево, и люди ищут причину явления. Огонь есть весьма сильное движение частиц дерева, — желательно узнать, какие явления может произвести это движение, может ли оно высушить грязь, расплавить железо и т. п.

Иногда по свойствам вещи стараются определить природу ее;

иногда стремятся найти свойства какой-нибудь вещи, если известна природа ее. Известно или предполагается, что свет распространяется мгновенно, а также, что вогнутое зеркало его отражает и собирает, и тогда свет способен рассеивать или плавить самые твердые тела;

люди желают воспользоваться этими свойствами, чтобы открыть природу света. Обратно, известно или предполагается, что все пространство между землею и небом наполнено небольшими сферическими телами, находящимися в чрезвычайно быстром движении и непрестанно стремящимися удалиться от солнца; и мы желаем узнать, может ли действие этих небольших тел передаваться мгновенно и будут ли они при отражении от вогнутого зеркала собираться и рассеивать или плавить самые твердые тела.

Иногда мы ищем все части целого; иногда ищем целое по частям его. Так мы ищем все неизвестные части известного целого, когда мы находим все делители числа, все корни какого-нибудь уравнения, все прямые углы, содержащиеся в какой-нибудь фигуре и т. д. Или же мы ищем неизвестное целое, все части которого известны, например когда находим сумму нескольких чисел, поверхность нескольких фигур, вместимость нескольких сосудов. Или же мы ищем целое, одна часть которого известна, а другие, хотя и

РАЗЫСКАНИЯ ИСТИНЫ

неизвестны, но находятся в некотором определенном отношении к неизвестному: так, например, когда находим число, известная часть которого равняется 15, а другая составная часть равняется половине или трети этого неизвестного числа; или когда мы находим такое неизвестное число, которое равняется 15 и удвоенному корню себя самого.

Наконец, иногда ищем, равны ли известные вещи другим или подобны ли они им и насколько они неравны или различны. Например, желательно узнать, больше ли Сатурн Юпитера и приблизительно насколько; теплее ли воздух в Риме воздуха в Марселе и насколько.

Общее во всех этих вопросах то, что они имеют целью познание какой-нибудь истины; а так как все истины суть отношения, то можно сказать вообще, что во всех вопросах мы ищем не что иное, как познание некоторых отношений, будут ли то отношения между вещами, или отношения между идеями, или отношения между вещами и их идеями.

Отношения бывают различных родов: отношения между природою тел, между их величиною, их частями, их атрибутами, их качествами, их действиями, их причинами и т. д. Но все их можно свести к двоякого рода отношениям, именно: к отношениям величины и отношениям качества, — называя отношениями величины все отношения, существующие между вещами, рассматриваемыми со стороны возможности для них уменьшаться и увеличиваться, а все остальные называя отношениями качества. Итак, можно сказать, что во всех вопросах мы стремимся открыть некоторые отношения: или отношения величины, или отношения качества.

Первое, и главное, из всех наших правил заключается в том, что содержание вопроса, решением которого мы заняты, должно быть известно вполне отчетливо; идеи его терминов должны быть настолько отчетливы, чтобы их можно было сравнивать и таким путем находить неизвестные отношения их.

Итак, следует, во-первых, иметь весьма ясное представление о неизвестном искомом отношении; ибо очевидно, что если это неизвестное отношение не имеет некоторого признака, по которому можно узнать его, когда мы его ищем или когда оно найдено, то напрасно и искать его.

Во-вторых, надо сделать, насколько возможно, отчетливыми идеи, соответствующие терминам вопроса, устранив всякую разноречивость в значении; и надо сделать эти идеи ясными, рассматривая их со всевозможным вниманием. Ибо если эти идеи так темны и смутны, что невозможно делать с ними необходимые для нахождения искомых отношений сравнения, то мы опять-таки будем лишены возможности решить вопрос.

В-третьих, надо рассмотреть со всевозможным вниманием условия, выраженные в вопросе, если таковые в нем есть; без этого содержание вопроса может быть понято лишь смутно; к тому же

НИКОЛАЙ МАЛЬБРАНШ

условия, обыкновенно, указывают путь к решению вопроса. Когда же ясно поняты и содержание вопроса, и условия его, тогда мы знаем, что мы ищем, а иногда даже и то, как надо приступить к

нахождению его.

Не всегда, правда, в вопросах бывают выражены некоторые условия, но это происходит оттого, что вопросы бывают неопределенные и их можно решить несколькими способами. Например, найти квадратное число, треугольник и т. д. без более точных определений. Или же вопрос бывает неопределенным оттого, что тот, кто предлагает его, не знает сам способов решения вопроса или скрывает их от других, желая затруднить их. Например, когда требуют найти две средние пропорциональные к двум данным линиям, не прибавив: по точке пересечения круга и параболы или

круга и эллипса и т. д.

Следовательно, безусловно необходимо, чтобы признак, по которому мы узнаем то, что ищем, был вполне отчетлив, недвусмыслен и обозначал не что иное, как искомое; иначе мы не можем быть уверены, что решили предложенный вопрос. Также следует тщательно отбросить от вопроса все запутывающие его условия, по исключении которых вопрос остается в своей целостности; ибо эти условия без нужды раздвояют способность разума; и мы даже не можем знать отчетливо содержание вопроса, если условия, входящие в него,

бесполезны.

Предложите, например, вопрос в следующих словах: сделайте так, чтобы человек, выпивший вина и увенчанный цветами, не мог бы оставаться в покое, хотя бы и не видел ничего, что могло бы взволновать его. В таком случае, нужно знать, не будет ли слово «человек» метафорой; не имеет ли слово «покой» двоякого значения;

взято ли оно в значении местного движения или в значении страстей, как, по-видимому, указывают на то слова: «хотя бы он и не видел ничего, способного взволновать его». Нужно знать, существенны ли условия: выпивший вина и увенчанный цветами. Ясно поняв содержание этого смешного и неопределенного вопроса, нам легко будет решить его, сказав, что, согласно условиям, выраженным в вопросе, остается лишь этого человека посадить на корабль.

Все искусство в задании подобных вопросов заключается в том, чтобы к этим вопросам прибавить условия, по-видимому важные, но на самом деле не имеющие существенного значения, и отвлечь таким способом ум людей, которым вопрос предложен, к вещам бесполезным для решения его. Такова, например, загадка, которую служанки обыкновенно предлагают детям: я видела, говорят они, охотников или, вернее, рыбаков, которые несли с собою то, чего не ловили, и бросали в воду пойманное. Ум тогда занят идеею рыбаков, ловящих рыбу, и не может понять, что хотят сказать в загадке. Вся трудность этого шуточного вопроса заключается в том, что нельзя ясно понять его: не приходит в голову, что охотники и рыбаки, подобно остальным людям, иногда ищут в своих платьях

РАЗЫСКАНИЯ ИСТИНЫ

известных насекомых, которых, поймав, выбрасывают, а если не могут поймать, несут с собою.

Иногда же в вопросе не приводятся все условия, необходимые для его решения, и это затрудняет его, по крайней мере, настолько же, как прибавление условий бесполезных; например, в следующем:

сделайте человека неподвижным, не связывая и не раня его; или, точнее, положите мизинец этого человека в его ухо и сделайте его неподвижным в этом положении так, чтобы он не мог сойти с места, пока не вынет мизинца из уха. Сначала это кажется невозможным, и оно действительно невозможно, ибо можно свободно ходить, положив мизинец в ухо. Но дело в том, что в вопросе не достает еще одного условия, стоит сказать его, и вся трудность исчезает. Это условие заключается в том, что человек, положивший мизинец в ухо, должен обхватить колонку у кровати или что-нибудь подобное так, чтобы эта колонка находилась между его рукою и ухом; тогда он не может сойти с места, не вынув предварительно пальца из уха. Но к условиям этого вопроса обыкновенно не прибавляют, что нужно еще что-то сделать, боясь, чтобы разум не остановился на этом и не стал бы искать его и таким образом нашел бы разгадку. Поэтому люди, берущиеся за решение подобного рода вопросов, должны требовать всех указаний, необходимых для уяснения, в чем именно заключается трудность.

Эти произвольные вопросы кажутся шуточными, и в известном смысле они действительно таковы, ибо, решив их, ничего не узнаешь. Однако разница между ними и естественными вопросами не так велика, как, пожалуй, можно вообразить себе. Для решения и тех и других надо поступать почти одинаковым образом. Ибо если ловкость или хитрость людская делает произвольные вопросы запутанными и трудно разрешимыми, то темнота и неясность от природы присущи естественным явлениям. Рассеять эту тьму должны внимание разума и опыты, которые представляют собою своего рода вопросы, обращенные к Творцу природы; подобно тому как двусмысленность и ненужные условия в произвольных вопросах устраняются вниманием ума и ловкими расспросами, предлагаемыми людям, задавшим нам произвольный вопрос. Объясним эти вещи по порядку, более серьезным и поучительным образом.

Есть множество вопросов, которые представляются весьма трудными, потому что их не понимают; они скорее должны считаться аксиомами, хотя и нуждающимися в некотором объяснении, чем настоящими вопросами; ибо, как мне кажется, не следует причислять к числу вопросов известные положения, представляющиеся неоспоримыми, если их термины отчетливо поняты.

Так, например, считается трудно разрешимым вопросом вопрос:

бессмертна ли душа, — потому что люди, задающие этот вопрос или же претендующие на решение его, не представляют отчетливо его терминов. Так как слова «душа» и «бессмертный» означают различные вещи и так как люди не знают, каким образом они

НИКОЛАЙ МАЛЬБРАНШ

понимают их, они и не могут решить, бессмертна ли душа; ибо они не знают в точности ни что они спрашивают, ни что они ищут.

Под словом «душа» можно понимать субстанцию мыслящую, желающую, чувствующую и т. д. Можно принимать душу за движение или обращение крови и за конфигурацию частей тела; наконец, душу можно принимать за самую кровь и жизненные духи. Точно так же под словом «бессмертный» понимается то, что не может быть уничтожено обычными силами природы, или что не может изменяться, или, наконец, что не может портиться и рассеиваться, подобно пару или дыму. Итак, предположим, что мы берем слова «душа» и «бессмертный» в одном каком-нибудь из этих значений;

самого небольшого внимания ума будет достаточно, чтобы судить, бессмертна душа или нет.

Во-первых, ясно, что душа, взятая в первом значении, т. е. как мыслящая субстанция, бессмертна, если слово «бессмертный» брать также в первом значении, т. е. как то, что не может быть уничтожено обычными силами природы; ибо недопустимо даже, чтобы какая-либо субстанция могла обратиться в ничто. Чтобы допустить возможность этого, пришлось бы прибегнуть к всемогуществу Божию.

Во-вторых, душа бессмертна, если слово «бессмертный» взять во втором значении, как то, что не может портиться и рассеиваться в пар или дым; ибо очевидно, что то, что не делится на бесконечное множество частей, не может и портиться или рассеиваться в дым.

В-третьих, душа не бессмертна, если брать слово «бессмертный» в третьем значении, как то, что не может изменяться; ибо у нас имеется достаточно убедительных доказательств изменений нашей души: она чувствует то страдание, то удовольствие; иногда она желает известных вещей, а потом перестает их желать; будучи связана с телом, она может отделиться от него и т. д.

Если взять слово «душа» в каком-нибудь другом значении, точно так же будет легко решить, бессмертна ли она, если со словом «бессмертный» связывать точное и определенное значение. Следовательно, эти вопросы становятся трудными только тогда, когда они не представляются отчетливо и когда термины, выражающие их, двусмысленны; итак, они скорее нуждаются в объяснении, чем в доказательстве.

Правда, встречаются люди, одни настолько глупые, а другие с таким пылким воображением, что они принимают постоянно душу за известную конфигурацию частей мозга и за движение жизненных духов; и, разумеется, невозможно доказать этого рода людям, что душа бессмертна и что она не может погибнуть; ибо, напротив, очевидно, что душа, взятая в том смысле, как они понимают ее, смертна.

Итак, затруднение заключается не в том, чтобы сам вопрос был трудно разрешим, а в том, что трудно заставить понять какое-нибудь положение тех людей, у которых нет одинаковых идей с нашими

РАЗЫСКАНИЯ ИСТИНЫ

идеями, и которые употребляют все усилия, чтобы не иметь этих идей и продолжать быть слепыми.

Значит, когда спрашивают, бессмертна ли душа, или задают иной вопрос, прежде всего надо устранить двусмысленность в терминах и знать, в каком смысле берутся они, чтобы отчетливо представить себе содержание вопроса. Если те, которые предлагают вопрос, не знают, в каком значении они понимают его, их нужно спрашивать, чтобы просветить их и заставить решиться брать термины в определенном значении. Если, спрашивая их, мы увидим, что их идеи не согласуются с нашими, бесполезно отвечать им. Ибо что можно ответить человеку, который воображает, будто желание, например, не что иное, как движение некоторых жизненных духов; будто мысль не что иное, как отпечаток или образ, запечатленный в мозгу предметами или жизненными духами; будто все людские умозаключения заключаются лишь в различном положении некоторых маленьких тел, различным образом располагающихся в голове? Ответить ему, что душа, взятая в том смысле, как он понимает ее, бессмертна, — значит обмануть его или стать смешным в его мнении; ответить же ему, что она смертна, — значит некоторым образом утвердить его в заблуждении, имеющем весьма важное значение. Следовательно, не должно ему отвечать, надо только заставить его сосредоточиться в самом себе, чтобы он воспринял те же идеи, какие мы имеем, от Того, кто один может просветить его.

Вот еще вопрос, кажущийся очень трудным, именно: есть ли у животных душа. Однако, если устранить двусмысленность, он вовсе не представится трудным, и большинство людей, думающих, что у животных есть душа, на самом деле, не зная того, разделяют мнение тех, которые думают, что души у животных нет.

Душу можно понимать или как нечто материальное, разлитое во всем теле и дающее ему движение и жизнь, или же как нечто духовное. Люди, утверждающие, что у животных нет души, понимают душу во втором смысле; ибо никогда ни один человек не станет отрицать, что в животных есть некоторое материальное начало их жизни или их движения, ибо нельзя отрицать такового даже в часах. Люди же, обратно, утверждающие, что у животных есть души, понимают душу в первом значении; ибо немногие лишь верят, чтобы у животных была духовная и неделимая душа. Стало быть, и перипатетики, и картезианцы верят, что у животных есть душа, т. е. материальное начало их движения; и те и другие верят также, что животные не имеют души, т. е. что в них нет ничего духовного и неделимого.

Итак, различие между перипатетиками и теми, кого называют картезианцами, состоит не в том, чтобы одни верили, что у животных есть душа, а другие не верили; но различие состоит только в том, что первые верят, что животные могут чувствовать страдания, удовольствия, видеть цвета, слышать звуки и, вообще, иметь все те ощущения и все страсти, какие мы имеем, а картезианцы думают

НИКОЛАЙ МАЛЬБРАНШ

обратное. Картезианцы делают различие между словами и ощущением, чтобы устранить двусмысленность слов. Они говорят, например, что, если человек стоит слишком близко у огня, частицы дерева будут ударяться о его руку; они приводят в движение фибры руки, и это движение передается до мозга, где оно заставляет жизненных духов, находившихся в мозгу, разливаться по внешним частям тела таким образом, чтобы побудить тело отодвинуться от огня. Они согласны, что все это или нечто подобное может происходить и в животных, и действительно происходит в них, ибо все это относится к свойствам тел. С этим согласятся и перипатетики.

Далее картезианцы говорят, что в человеке потрясение мозговых фибр сопровождается ощущением теплоты и течение жизненных духов, направляющееся к сердцу и внутренностям, сопровождается страстью ненависти или отвращения; но они отрицают, чтобы эти ощущения и страсти душевные встречались в животных. Перипатетики же, обратно, утверждают, что животные так же, как и мы, ощущают эту теплоту; что они имеют, подобно нам, отвращение ко всему, что причиняет им неудобство, и что они способны вообще ко всем ощущениям и страстям, испытываемым нами. Картезианцы не думают, чтобы животные чувствовали страдание или удовольствие, чтобы они любили или ненавидели что-нибудь, ибо они не допускают в животных ничего, кроме материального, а они не считают ощущений и страстей свойствами материи, какова бы она ни была. Некоторые же перипатетики, напротив, думают, что материи свойственно ощущение и страсть, когда она, как они говорят, утончается;

что животные могут ощущать, благодаря жизненным духам, т. е. через посредство материи в высшей степени тонкой и нежной, и даже что самой душе свойственны ощущения и страсть только потому, что она соединена с этой материей.

Стало быть, для решения вопроса, есть ли у животных душа, нужно сосредоточиться в самом себе и со всем вниманием, на какое мы только способны, рассмотреть идею нашу о материи. И если тогда мы усмотрим, что материя, принимая известную фигуру, как-то: четырехугольную, круглую, овальную, — становится страданием, удовольствием, теплотою, цветом, запахом, звуком и т. д., мы;

вправе будем утверждать, что душе животных, как бы она ни была \ материальна, свойственно чувство. Если мы этого не усмотрим, то| не следует этого утверждать, ибо мы должны утверждать лишь то, что представляем. Точно так же, если мы усматриваем, что материя,;

движущаяся снизу вверх, сверху вниз, по линии круговой, спираль-' ной, параболической, эллиптической и т. д., есть любовь, ненависть,;

радость, грусть и т. д., — мы можем сказать, что животным при-;

сущи те же страсти, что и нам. Если же мы этого не видим, vsf следует этого и говорить, раз мы не хотим говорить, не зная, чтс мы говорим. Но мне думается, я могу утверждать, что никто никогд не допустит, чтобы какое-либо движение материи могло быть л4 бовью или радостью, если только об этом серьезно подумает. Ита

РАЗЫСКАНИЯ ИСТИНЫ

для решения вопроса, чувствуют ли животные, нужно лишь тщательно устранить двусмысленность вопроса, как это делают те, кого принято называть картезианцами; ибо этим путем мы сведем наш вопрос к вопросу столь простому, что небольшого внимания со стороны ума будет достаточно для решения его.

Правда, блаженный Августин предполагал, разделяя предрассудок, общий всем людям, что у животных есть душа; по крайней мере, я нигде в его сочинениях не нашел, чтобы он это серьезно рассмотрел или подверг сомнению. Зная же, что было бы противоречием утверждать, что душа, или субстанция мыслящая, чувствующая, желающая и т. д., материальна, он решил, что души животных действительно духовны и неделимы.' Весьма очевидными доводами он доказывает, что всякая душа, т. е. то, что чувствует, воображает, боится, желает и т. д., необходимо есть нечто духовное; но я не заметил, чтобы у него было какое-нибудь основание утверждать, что у животных есть душа. Он даже не старается это доказать, ибо, по всей видимости, в его время никто в этом и не сомневался.

В наше время есть люди, старающиеся вполне избавиться от своих предрассудков и подвергающие сомнению все воззрения, не опирающиеся на ясные и доказательные доводы, а потому и начали сомневаться в том, имеют ли животные душу, способную к таким же чувствам и таким же страстям, как наши чувства и страсти. Всегда, однако, находятся защитники предрассудков, претендующие на то, будто они могут доказать, что животные чувствуют, желают, думают и рассуждают, и даже подобно нам, хотя и несравненно менее совершенным образом.

Собаки, говорят они, знают своих хозяев, любят их, терпеливо выносят получаемые от них побои, потому что они думают, что им выгодно не оставлять хозяев; посторонних же они ненавидят до такой степени, что не выносят даже их ласк. Все животные питают любовь к своим детенышам; тот факт, что некоторые птицы вьют свои гнезда на концах веток, показывает ясно, что они опасаются, как бы не быть съеденными другими животными; они решают, что эти ветки слишком легки, чтобы выдержать тяжесть их врагов, и достаточно крепки, чтобы держать и их детенышей, и гнезда. Даже пауки, даже самые низшие насекомые дают нам доказательства некоторого разума, оживляющего их; ибо нельзя не надивиться поведению такого животного, которое, будучи само слепым, находит, однако, средства ловить в свою западню других животных с глазами и крыльями и настолько смелых, что они нападают на самых больших животных, каких мы видим.

Правда, все действия животных свидетельствуют о присутствии некоторого разума, ибо все, в чем есть правильность, указывает на разум. О нем свидетельствуют даже часы; ибо невозможно, чтобы

' De anima et ejus engine. Liv, 4, chap. 25; De quantitate anirnae и др.

НИКОЛАЙ МАЛЬБРАНШ

случай составил колесики их; чтобы упорядочить движения их, необходим некоторый разум. Если посадить росток так, чтобы корень был обращен кверху, то корешки, торчавшие поверх земли, уйдут в землю сами собою, а росток, обращенный к земле, примет обратное положение, чтобы выйти из нее; и это также указывает на некоторый разум. Растение от времени до времени прицепляется к чему-нибудь, чтобы укрепиться; свое семя оно покрывает кожицей, которая предохраняет его; оно окружает семя колючками для защиты — и это также указывает на разум. Словом, все, что, как мы видим, совершают растения, указывает, точно так же как и действия животных, на некоторый разум. Все настоящие картезианцы с этим согласятся. Но все истинные картезианцы делают тут некоторое различие, ибо, насколько они могут, они устраняют двусмысленность

терминов.

Движения растений и животных свидетельствуют о разуме, но этот разум не принадлежит материи; он существует отдельно от животных, как и тот разум, который устрояет колесики часов, существует независимо от часов. Ибо это тот разум, который представляется бесконечно мудрым, бесконечно могущественным, тот — который образовал нас во чреве матерей наших и дает нам рост, и к этому росту мы не можем прибавить ни локтя никакими усилиями нашего разума и нашей воли. Итак, в животных нет ни разума, ни души, как обыкновенно понимается душа. Животные едят без удовольствия; они кричать не от страдания; они растут, не зная того; они ничего не желают; ничего не боятся; ничего не познают;

и если они действуют таким образом, который указывает на разум, то это происходит оттого, что Бог при сотворении их имел в виду сохранять их и потому образовал их тело таким образом, что они машинально, а не от боязни, избегают всего, что может уничтожить их. Иначе пришлось бы сказать, что в самом маленьком животном или даже в одном зерне больше разума, чем в умнейшем человеке;

ибо, несомненно, в них столько различных частей и происходит столько правильных движений, что мы даже не способны познать их.

Но так как люди привыкли все смешивать и так как они воображают, будто их душа производит в теле почти все те движения и изменения, которые происходят в нем, то они и связывают неправильно со словом «душа» идею вещи, производящей и поддерживающей тело. Думая, что их душа производит в них все то, что безусловно необходимо для поддержания их жизни, — хотя душа-я даже не знает, как устроено тело, которое она оживляет, — они а решают, что в животных необходимо должна быть душа, чтобы производить все движения и изменения, которые случаются в них;

ибо они видят, что эти движения подобны движениям, происходящим;'! в нашем теле. Ибо животные рождаются, питаются, укрепляются,; || подобно нашему телу; они пьют, едят, спят, подобно нам, потому | что по телу мы совершенно подобны животным, и все различие»! между нами и ими состоит в том, что у нас есть душа, а у них ее'"

РАЗЫСКАНИЯ ИСТИНЫ

нет. Душа же, которую мы имеем, вовсе не образует нашего тела, не переваривает нашей пищи, не дает движения и теплоты нашей крови. Она чувствует, она желает, она рассуждает; она оживляет тело в том смысле, что имеет чувства и страсти, относящиеся к нему. Но это отнюдь не значит, чтобы она разливалась по нашим членам и сообщала им чувство и жизнь, ибо наше тело не может воспринять ничего из того, что принадлежит нашему духу. Итак, ясно, что причина, почему люди не умеют решить большинства вопросов, лежит в том, что они не различают и даже не хотят различать те различные вещи, которые обозначаются одним словом.

Иногда, впрочем, люди хотят различать вещи, но часто они делают это так плохо, что предлагаемые ими отличительные признаки не только не устраняют двусмысленности терминов, но делают их еще темнее. Например, когда задают вопросы, подобные следующим: живет ли тело, как оно живет, каким именно образом разумная душа оживляет его; живут ли жизненные духи, кровь и другие соки; одушевлены ли зубы, волосы, ногти и т. д.; когда делают различие между словами «жить» и «быть одушевленным», противопоставляя понятию «жить», понятие «быть одушевленным» душою разумною, или душою животною, или душою растительною. Но это разграничение только запутывает содержание вопроса, ибо эти слова сами по себе нуждаются в объяснении, а два последних:

душа растительная, дуща животная, — пожалуй, даже необъяснимы и непостижимы в том смысле, как они принимаются обыкновенно.

Если же со словом «жизнь» желательно связать некоторую ясную и отчетливую идею, то можно сказать, что жизнь души есть познание истины и любовь ко благу или, вернее, что ее мышление составляет ее жизнь; жизнь же тела заключается в циркуляции крови и в правильном распределении соков, или, вернее, жизнь тела есть движение его частиц, содействующее поддержанию его. Тогда идеи, связываемые со словом «жизнь», станут ясны, и нам станет вполне очевидным: 1) что душа не может сообщить своей жизни телу, ибо она не может его заставить мыслить; 2) она не может дать ему той жизни, чрез которую оно питается, растет и т. д., ибо она не знает даже, что нужно сделать, чтобы переварить пищу; 3) она не может его заставить чувствовать, потому что материи не свойственно чувство и т. д. Словом, можно решить без труда все остальные вопросы, возникающие по этому предмету, лишь бы термины, выражающие их, вызывали ясные идеи; и их невозможно решить, если идеи терминов, выражающих их, темны и сбивчивы.

Однако иногда нет безусловной необходимости иметь такие идеи, которые в совершенстве представляли бы вещи, отношения которых мы рассматриваем; часто бывает достаточно иметь о них познание неполное или первоначальное; ибо часто в нашу задачу не входит узнать с точностью отношение вещей. Я объясню это ниже.

Существуют двоякого рода истины или отношения: есть отношения, известные с точностью, и отношения, которые познаны не

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: