ЧТОБ ВЕТЕР НЕ УНЕС ВСЕ ЭТО ПРОЧЬ 3 страница

В кухне стояла газовая плита.

Все панически боялись газа, особенно мать. Ее голова, словно мрачная библиотека, была битком набита смертельными историями об утечках газа.

Плита зажигалась спичками, и мы каждый раз ужасно боялись взлететь на воздух. Обеды и ужины превратились в настоящий кошмар — перед тем, как заняться стряпней, мать призывала на помощь все свое мужество. Обычно мы ужинали часов в шесть, но теперь из–за газовой плиты еда появлялась на столе не раньше полуночи.

Изматывающая процедура готовки высушивала нас до костей, вытягивала из них костный мозг и размалывала его в пыль тяжелыми тисками газа.

Дошло до того, что мать вообще перестала подходить к плите, и неделю подряд мы ели на завтрак кукурузные хлопья, а на обед и ужин — сэндвичи.

Денег, естественно, не было, и в эту квартиру нас запихнул вэлфер. Мы прожили в ней три месяца, радио так и оставалось сломанным, и все вечера мы просиживали кружком, молча дожидаясь, когда нас угробит газовая плита.

Каждую ночь мать просыпалась по три–четыре раза и шла проверять, нет ли в плите утечек. В школе я расспрашивал ребят, что передают по радио.

Они не могли поверить, как это я не слушаю по вечерам приемник. У них просто не укладывалось в голове, как вообще можно жить без радио.

Иногда я садился перед сгоревшим ящиком и делал вид, будто слушаю свои любимые передачи. Мать делала вид, будто читает «Ридерз Дайджест», но я знал, что журнал ее нисколько не интересует. На самом деле она слушала, не вытекает ли газ.

Ядовитые стены квартиры походили на желтые розы — еще и поэтому я ее так ненавидел. Они напоминали мне о похоронных цветах, на которые я таращился пять лет назад — или это было двадцать лет назад? — до моего рождения.

Война, казалось, была всегда — поэтому 1940 год и уплыл в такую невероятную даль; но стоило достаточно долго посмотреть на стены, как 1940 год начинал вдруг перемещаться все ближе, ближе, и я вновь видел похоронную процессию, ползущую медленно, словно пожилая пара, танцевавшая вальс в каком–то довоенном фильме.

У меня тогда было совсем мало друзей — страх перед газовыми утечками выматывал так, что ни на что другое не хватало сил — даже на то, чтобы завести приятелей.

Так и получалось: дети рассказывали мне о радиопередачах, а я лишь смотрел на них и слушал. Ничего больше я сделать не мог. Однажды ночью я проснулся оттого, что плакала мать. Я встал с кровати. В квартире было темно, только из–под дверей туалета пробивалась полоска света. Там плакала мать. Временами рыдания стихами, и тогда она просто сидела, повторяя снова и снова:

— Газ, газ, газ, газ, — потом опять начинала плакать.

Я вернулся в кровать и подумал, что тоже сейчас заплачу. Я размышлял об этом довольно долго, но после решил, что лучше не надо. Мать наплакалась за нас обоих.

Пока мы жили в желтой квартире, у соседей умерла девочка. Одна из трех сестер — ей было восемь лет; их дом стоял в полуквартале от нашего, и во дворе там всегда валялось неимоверное количество игрушек. Хватило бы на армаду детей.

Можете мне поверить — там было не меньше девяти мячей и целый конвой из велосипедов и самокатов. Поломанных или искалеченных игрушек, а также таких, которые должны были вот–вот сломаться, хватило бы на десяток рождественских елок. Для более–менее целых игрушек подобная судьба была всего лишь вопросом времени, и время работало против них.

Я удивлялся, как ни одна из этих девочек до сих пор не свалилась с горы поломанных игрушек и не свернула себе шею.

Но все шло благополучно до тех пор, пока одна из сестер не умерла. Как ни странно, она умерла не от игрушечных ран. Ее убила пневмония — в моем тогдашнем представлении страшная и таинственная болезнь. Стоило услышать слово «пневмония», и я мгновенно навострял уши. Для меня оно означало самую ужасную смерть. Я боялся даже подумать о том, как мои легкие будут сначала медленно наполнялись водой, а потом умирать, захлебываясь мною — не в реке, не в озере, а в моем утонувшем теле. Я почему–то был уверен, что от пневмонии умирают, только если рядом никого нет. Человек кричит, зовет на помощь, но никто не слышит, а когда наконец приходят люди, все уже кончено: утонул!

Когда я слышал, что кто–то умер от пневмонии — неважно, старый это был человек или молодой, — мне становилось ужасно тоскливо. Я решил для себя, что если вдруг заболею, обязательно привяжу длинную нитку одним концом к своему пальцу, а вторым к чьей–нибудь руке: если человек уйдет, а я вдруг почувствую, что умираю, то просто потяну за нитку, и он вернется обратно.

Я не умру в одиночестве, если между нами будет длинная нить.

Как бы то ни было, девочка умерла от пневмонии, и — слава богу — это был не я. В тот день, когда мне сказали о ее смерти, я всерьез и очень искренне прочел перед сном молитву. Я обещал стать таким хорошим, что любой святой рядом со мной покажется чернее угольного мешка.

Через день после похорон со двора исчезли все игрушки; позже им на смену появились новые и совсем другие, но почти неделю двор стоял голый, как безыгрушечная пустыня. Я долго раздумывал, почему это произошло, пока мне кто–то не объяснил.

Живые сестры умершей девочки боялись игрушек — они не знали, какие из них кому принадлежали раньше, и не хотели играть с тем, что теперь стало собственностью мертвеца. Девочки так легко и часто менялись друг с другом, что не было никакой возможности отделить игрушки мертвых от игрушек живых.

Родительские уговоры не помогали, и тогда взрослые решили отдать все игрушки в Армию Спасения, где они превратились в рождественские подарки для ни о чем не подозревающих бедняков.

У сестер были одинакового цвета волосы — желтые, как стены нашей квартиры. До сих пор, когда я вижу женщин с такими волосами, я сразу вспоминаю эту давнюю квартиру, готовую в любую минуту взлететь вместе с нами на воздух или отравить нас газом.

Интересно, почему я не рассказываю о своих собственных сестрах?

Наверное, эта история не про них.

Однажды мать ушла на свидание к безработному кровельщику. Я сидел дома и ждал, когда она вернется. Листал тот самый «Ридерз Дайджест», который она только притворялась, что читает. Мне больше нечем было заняться в этой жизни. Я не видел рядом с собой ни единой вещи, которая напоминала бы мне о моем существовании.

Вполне возможно, на свете есть люди, живущие так, как это описано в «Ридерз Дайджест», но в то время я ни разу их не встречал и был уверен, что никогда не встречу.

Материнское свидание оказалось недолгим.

Она пришла домой часов в десять, а может, и раньше.

Я слышал, как у крыльца затормозил грузовик безработного кровельщика. Вполне возможно, четыре фута — вполне подходящий для кровельщика рост, но ему это не помогло, поскольку работы у него все равно не было. По тому, как мать захлопнула дверцу машины, я сразу понял: что–то тут не так.

— Ты еще не спишь? — открыв дверь, сердито спросила мать.

Мне хотелось ее порадовать, и я сказал, что читаю «Ридерз Дайджест». Почему–то я решил, что это поднимет меня в ее глазах.

Я был странным мальчиком.

Пожалуй, к этому определению, можно спокойно добавить слово «очень».

Когда я сказал, что читаю «Ридерз Дайджест», мать лишь безразлично на меня посмотрела. Значит, не сработало. Я решил, что пора ложиться спать, и выскользнул из комнаты.

Несколько минут спустя я услышал, как мать повторяет свистящим шепотом снова и снова:

— Газ, газ, газ, газ.

Оглядываясь сейчас назад: сорок четвертый год жизни моей матери — вот, что утекало тогда в квартире с желтыми стенами.

На следующее утро я встал очень рано, оделся быстро, словно та мышь, что одевается в мягкую салфетку, и побежал к дому, в котором, прежде чем умереть от пневмонии, жила девочка.

Во дворе у них не было игрушек.

Два дня назад в ответ на категорическое требование ее живых сестер, все игрушки унесли.

Я смотрел на их пустоту.

Я смотрел на их тишину:

Чтоб ветер не унес все это прочь

Пыль… в Америке… пыль

Солнце в небе отвернулось от собственной скуки, и теперь с явным интересом спускалось к распахнутым дверям наступающей ночи; ветер унялся, пруд лежал ровно и тихо, словно спящее стекло.

Я добрался до своего рыболовного пирса, поставил на землю мешок с пивными бутылками и в ту же секунду услыхал шум мотора — по дороге у противоположного берега пруда ехал грузовик.

Начинался мой вечер.

Я забросил мешок с бутылками за спину, достал из кустов удочки и, держа их в одной руке, а другой прижимая бутылки, двинулся вокруг пруда — предстояло пройти по окружности около мили.

Наверное, пруд образовался после того, как в этом месте вынули грунт для моста, под которым теперь проезжали поезда. Когда–то он был простым полем, зато сейчас превратился в мост, пруд, где я ловил рыбу, и в открытую гостиную для их мебели.

Я шел вокруг пруда в сторону, противоположную той дороге, что вела к пивнобутылочным сокровищам ночного сторожа лесопилки.

Мне пришлось обойти бухту, похожую на оттопыренный палец в сорок ярдов длиной и двадцать шириной. Бухта была неглубока, и это место облюбовала для нереста плотва. Здесь всегда был хороший клев, но от рыболовов, решивших половить в этом пальце рыбу, требовалось немалое мужество, поскольку у самого края бухты выстроил себе хижину очень странный старик.

Знакомые пацаны не решались рыбачить в бухте — они боялись старика. У него были длинные седые волосы, словно у генерала Кастера[6]если бы тот жил в доме престарелых, отказавшись в свое время от почетной встречи с тысячами индейцев на Литтл–Биг–Хорн.

Борода у старика была такой же белой, только посередине образовалась желтая дорожка из–за струй жевательного табака, постоянно извергавшихся из его рта.

Судя по внешности, он был из тех стариков, которые едят маленьких детей, но я нисколько его не боялся. Мы познакомились, когда я вместе с новым приятелем впервые пришел к пруду ловить рыбу. Я тогда сразу обратил внимание на бухту в форме пальца и на хижину.

И на человека, стоявшего перед ней.

Издалека я не мог как следует его рассмотреть.

Человек выстроил себе маленький, но прочный на вид причал, у которого болталась на веревке лодка. Человек прошагал от хижины к краю причала и стоял теперь, разглядывая воду. На нас он не смотрел.

— Кто это? — спросил я.

— Старый сумасшедший, — объяснил новый друг. — Не подходи к нему близко. Он ненавидит детей. Он вообще всех ненавидит. У него громадный нож. Настоящая сабля. С виду как будто ржавая, но на самом деле она такая от крови.

— Знаешь, сколько там рыбы, только никто туда не ходит. Попадешь старику в лапы — я тогда вообще не знаю, что будет, — добавил пацан.

— Я через минуту вернусь, — сказал я.

Эта короткая фраза принесла мне репутацию храбреца, но также и ненормального. Как вы можете догадаться, я не возражал ни против того, ни против другого. Почтительное отношение новых приятелей делало из меня сумасшедшего героя — только все это кончилось в февральском саду.

Старик немало удивился, когда я подошел к нему и, ничуть не испугавшись, приветливо сказал:

— Здравствуйте.

Он удивился настолько, что ответ прозвучал обратной стороной слишком воспитанной монеты:

— Здравствуйте.

— Клев хороший? — спросил я.

— Хороший, — сказал он. — Только я не ловлю рыбу.

Я вгляделся в воду и увидел, что там полно собравшейся на нерест плотвы. Дно бухты превратилось в балетную сцену для флиртующих рыбок. Их было несколько сотен. Никогда раньше я не видел в одном месте столько рыбы.

Я ужасно обрадовался.

— Вы здесь живете? — спросил я, прекрасно понимая и без вопросов, что он живет здесь, — но также зная и то, как важно старику сказать об этом самому, определив тем самым территорию, на которой я играл роль молодого и не представлявшего для него опасности гостя.

— Да, — сказал он, — с самой Депрессии.

Как только он произнес «с самой Депрессии», я понял, что все будет в порядке.

Свою хижину старик построил из фанерных ящиков. Площадью она была примерно шесть на восемь футов, из боковой стенки торчала труба. Сейчас, летом, дверной проем закрывала сетка, чтобы внутрь не летели комары. Я не видел, что делалось в хижине, — сетка почти не пропускала слабый свет заходящего солнца.

Перед хижиной стоял небольшой стол с привинченной к нему скамейкой. Сделаны они были из упаковочного дерева и обрезков досок.

Все вокруг выглядело чистым и аккуратным.

Неподалеку старик соорудил себе грядку с кукурузой — сорок початков, не больше; там же он выращивал картошку и зеленый горошек. Рядом высилась дюжина помидорных кустов, покрытых маленькими, но очень вкусными на вид плодами.

В прибитой к стене хижины доске он вырезал круглую дыру и поставил туда ведро — получился умывальник. Когда нужно было умыться, старик просто снимал ведро с доски и черпал им из пруда воду.

Плоскую крышу он застелил толем.

Наш разговор занял всего несколько секунд.

Думаю, старику показалось странным, что я ничуть его не боюсь. В то время я вообще нравился старикам. Что–то их во мне привлекало. Возможно, они догадывались, что мне будет интересно слушать их рассказы. Все ведь на самом деле очень просто.

Я спросил старика, можно ли когда–нибудь еще заглянуть к нему в гости. Вместо ответа он сорвал на огороде большой очень красивый помидор и протянул мне.

— Спасибо, — сказал я, надкусывая помидорную кожицу.

— Подожди, — остановил меня старик и открыл дверь хижины. Я успел бросить быстрый взгляд на интерьер его жилища. Мебель явно представляла собой еще одну вариацию на все ту же фанерно–упаковочную тему.

Старик появился в дверях хижины, держа в руках самую большую перечницу из всех, которые я видел в жизни.

— Помидоры гораздо вкуснее с перцем, — сказал он и протянул ее мне.

— Не боишься, что в ней яд, а? — спросил старик.

— Нет, — сказал я, посыпая помидор перцем.

— Приходи, когда захочешь, — был его ответ.

Я надкусил помидор.

— Ну и как тебе помидор с перцем? — спросил старик.

С тех пор я только так их и ем.

Старик сорвал в огороде помидор для себя.

Очень скоро томатный сок смешался на его бороде с табачным, и она стала похожа на радугу бедняка.

Вернувшись на то место, где меня должен был ждать новый приятель, я, конечно же, его не нашел. Вечером он пришел к мотелю проверить, жив я или нет. Приятель ужасно удивился, когда я открыл дверь.

— Господи! — воскликнул он. — Ты жив.

Потом он спросил, не видел ли я саблю, покрытую высохшей кровью тысяч зарезанных на мясо детей, чьи кости, раздробленные на миллионы зубочисток, жуткий старик закопал у себя под хижиной.

— Это не сабля, — сказал я. — Это такая огромная перечница.

Пацан ничего не понял, но мой поступок произвел на него впечатление.

Потом я еще не раз навещал старика, мысленно разбирал и вновь собирал головоломку его жизни, внимательно рассматривая каждый кусочек по отдельности и всю картину вместе.

Во время Первой Мировой войны старик попал под газовую атаку германцев. Нет нужды говорить, что, когда он впервые произнес слово «газ», я ничего не понял, и старику пришлось объяснять, что речь идет не той ерунде, что течет по трубам в кухне, а об отравляющем газе, который сукины дети германцы напустили на него во время войны так, что теперь у него осталось только одно легкое, и ему больше нечего делать со своей жизнью, кроме как торчать у пруда до тех пор, пока шериф не прикажет убраться, и тогда старику придется искать для жизни какой–нибудь другой пруд.

За потерянное на Первой Мировой войне легкое он получал от правительства небольшую пенсию — на нее и жил. Кроме этого факта я больше ничего о нем не знал. Старик ни разу не заговорил о семье, о том был ли женат, о настоящих или прежних друзьях. Я не знал, где он родился, да и вообще ничего о нем не знал. В маленькой фанерной хижине не нашлось ни одного предмета, что хоть как–то указывал бы на его прошлое.

Старик владел только тем, чем пользовался каждый день: одеждой, кухонной утварью, тарелками, ложками, банками, в которых хранились продукты, и несколькими инструментами. Больше у него ничего не было.

Не было старых писем и открытки с огромным сомом, так хорошо демонстрировавшей возможности фотоискусства. Всю мебель, кроме печки, он сделал своими руками из упаковочных ящиков и обрезков досок.

Убранство его жилища было настолько простым и честным, что домик можно было принять за кукольный. Старик вел жизнь отшельника — в точности такую, о которой мечтают мальчишки. Древний ходячий памятник Гекльберри Финну.

Старик тщательно отмерял каждое из совершаемых им движений. Он не тратил понапрасну даже жестов. Наверное, таким предусмотрительным его сделало отсутствие легкого. Он, казалось, не мог даже моргнуть, не подумав прежде, так ли уж это необходимо.

Иногда, по неясной для меня самого причине, я жалел, что у старика нет календаря. Мне почему–то казалось, что он не знает, какой сейчас день, месяц и даже год. Был бы календарь, стало бы понятнее хотя бы с годом.

Что в этом плохого?

Он бы не расстроился, узнав, что сейчас 1947 год.

И лишь две вещи, к которым старик относился с трогательной любовью, могли приоткрыть завесу над историей, приведшей его в конце концов к игрушечной бухте у маленького мрачного пруда, — пирс и лодка.

Наверное, он когда–то имел дело с морем.

Я этого так и не узнал — старик ни разу не заговорил на эту тему.

Пирс был прекрасен настолько, что его можно было только созерцать. Изящен, как клавесин, и отполирован, словно серебряное блюдо. Он был примерно девяти футов длиной и ярд шириной. Над водой его держали тщательно выструганные деревянные сваи. Я бы сказал, что над каждой из них старик трудился не меньше года. Всего шесть свай. Получалось, что старик начал работу в 1941 году — так мне, по крайней мере, представлялось, когда я разглядывал это сооружение.

Сам причал состоял из трех десятидюймовых досок, в два дюйма толщиной каждая. Доски были не менее тщательно выструганы и отполированы до такого блеска, что вполне подошли бы для королевского обеденного стола. Очень интересное получилось бы зрелище, если бы король уселся обедать прямо за этим пирсом.

По моим расчетам, чтобы выстругать и отполировать каждую доску, старик должен был потратить не меньше двух лет — значит добавляем еще шесть, и начало строительства пирса отодвигается в 1935 год — то есть в год, когда родился я.

Может даже он начал работу точно в день моего рождения.

Однажды я спросил старика, как давно он живет у пруда, но он так и не смог сказать точно.

— Наверное, очень долго. С самой Депрессии, — произнес он наконец, и этот ответ почему–то укрепил меня в мысли, что старик начал строить свой причал в день моего рождения.

Я спросил, когда он начал строить пирс.

После не менее долгой паузы старик сказал:

— Примерно тогда же.

Точно, все сходится!

С тех пор, всякий раз, когда я смотрел на этот пирс, у меня теплело на душе — будто старик подарил мне его на день рождения; правда, я никогда не говорил об этом вслух.

Теперь о лодке.

Она доводилась младшей сестренкой причалу. Любовно выточенная из первоклассного дерева и покрытая лаком, она сияла, словно осколок солнечного света. Очень маленькая лодка. Не больше 4 футов в длину и, как я уже говорил, младшая сестра пирсу.

Иногда я думал, что старик слишком велик для такой маленькой лодки, но то были всего лишь теоретические умозаключения, поскольку я ни разу не видел, чтобы он в ней сидел или стоял.

Лодка была привязана к причалу тщательно выверенным узлом. Старик создал рукотворную идею лодки, которой вовсе не требовалось реально двигаться. Он построил лодку для того, чтобы смотреть и наслаждаться — чем я и занимался, воображая, будто это еще один стариковский подарок на мой день рождения.

Фоном для причала и лодки служили сколоченная из посылочных ящиков хижина, а также маленькие грядки с кукурузой, зеленым горошком и помидорами.

Такой была его жизнь и его земное время.

Старик жевал слишком много табака — единственная слабость, которую он себе позволял. Табак протоптал след на его длинной белой бороде, похожий на тонкую дорожку из миллионов крошечных неразличимых на глаз одуванчиков.

Часто, глядя на календарь, я думал о заблудившемся в географическом времени старике, но не задерживался на этой мысли надолго. И меньше всего я мог предположить, что совсем скоро то же самое ждет и меня:

Чтоб ветер не унес все это прочь

Пыль… в Америке… пыль

И вот теперь, несколько месяцев спустя, я шел мимо старика, держа в одной руке удочку, а в другой — мешок с пивными бутылками. Старик сидел за маленьким фанерно–ящичным столиком и доедал ужин. Пирс и лодка пребывали в мире и покое в нескольких футах от него. Если бы стариковский ужин сопровождала тихая музыка, вряд ли она бы принесла больше покоя и умиротворения, чем этот пирс и эта лодка.

Насколько я мог судить, старик ел некую вариацию на тему рагу.

— Эй, привет, — крикнул он весело. — Пришел ловить моих плотвичек? — Старик прекрасно знал, что лучшее место для рыбалки — у него в бухте.

— Нет, — ответил я, — мне надо на тот берег.

Он поднял голову от железной миски и вгляделся в противоположный край пруда, куда еще не приехал грузовик с мебелью. Тому еще несколько минут предстояло добираться до берега: по разбитой дороге грузовик двигался очень медленно — эти люди боялись сломать или потерять по пути свою мебель.

В одном месте колея превращалась в миниатюрный Большой Каньон — на то, чтобы через него перебраться, уходило не меньше пяти минут; грузовик с невероятным трудом преодолевал препятствие, но они вели его настолько осторожно, что ни разу не уронили ни одной лампы.

Благодаря колее я успею дойти до их рыболовного края пруда и посмотреть с самого начала, как эти люди будут вытаскивать из грузовика мебель. Сперва они установят на берегу диван, и я не хотел пропустить такое зрелище.

— Уже едут, — сказал старик сквозь непрожеванный кусок рагу. Он очень удачно расположил этот кусок за зубами, так что сразу стало понятно, что он хочет сказать.

— Ага, — ответил я, — едут.

— В этом году они приезжают каждый вечер, — сказал старик. — В прошлом — только четыре раза, а раньше вообще не показывались. Прошлый год был первый.

Я очень удивился, когда старик заговорил о годах.

Интересно, знает ли он, что прошлый год был 1946–ым?

— В прошлом году, — продолжал старик, — они не возили с собой мебель. Так приезжали. Зря они расставляют свое добро у того берега — сом там почти не ловится. И вообще, зачем им это?

Старик отвел взгляд от дороги, где должны были появиться эти люди, и набрал полную ложку рагу; в ней поместилось несколько кусков картошки, отличная морковь, горох и еще какие–то штуки, которые с того места, где я стоял, казались чем–то вроде мелко нарезанных сосисок — в рагу они явно играли второстепенную роль. В центре миски плавало здоровое пятно кетчупа.

Старик отъедал от пятна выступы, оттаскивая их к краю железной миски, кетчуп при этом медленно погружался в рагу, словно таинственный красный остров в не менее таинственное море.

Проглотив несколько ложек, и излив, точно лаву из вулкана, хорошую порцию рагу себе на бороду, старик вновь вгляделся в противоположный берег.

Несколько секунд он помолчал, потом сказал:

— Никогда не видел, чтобы люди возили на рыбалку мебель. Складные стулья видел, но чтобы такую мебель — никогда.

В его словах не было ни грамма осуждения. Просто замечание, за которым последовала новая серия из фильма в тарелке под названием «Старик и рагу».

— Может, им так удобнее, — сказал я.

— Может быть, — сказал старик. — Иначе какой смысл возить с собой столько мебели.

Он снова погрузился в рагу. На этот раз он зачерпнул невероятно полную ложку. Излишки полились на бороду, словно исторгнутые из жерла Кракатау[7]

— Ладно, я пошел. — Мне хотелось добраться до места раньше, чем подъедут эти люди. Мне нравилось смотреть, как они выгружают из грузовика мебель, с самого начала. Я чувствовал себя так, будто на моих глазах разворачивается сказочное действие.

Такие вещи нечасто удается подсмотреть, и я не хотел упускать ничего, даже ламп. У мужчины с женщиной их было три штуки. С виду они ничем не отличались от обычных ламп в обычных домах, но эти люди переделали свои лампы из электрических в керосиновые. Интересно было бы поглядеть, как они это делали. И когда им пришла в голову эта мысль.

Просто так до такого ни за что не додумаешься.

Кто–то другой на их месте — я бы даже сказал, любой нормальный человек, кроме них самих — купил бы в магазине обычные керосиновые лампы, но этим людям столь простое решение явно не подходило.

Я гадал, кто из них первым заговорил про лампы, какое выражение лица стало у второго, и что было сказано следом. Я пытался вообразить себе эти слова, но у меня ничего не получалось, я просто не представлял себе их звучания.

А вы представляете?

Но что бы ни сказал второй в ответ на предложение первого, решение получилось правильным, одобрительным и мудрым.

Старик со своим рагу перевернулся, словно еще одна страница в книге моей жизни, и исчез вместе с последними своими словами, звучавшими у меня в ушах все то время, пока я шел к краю пруда, куда скоро приедут эти люди, и где они начнут расставлять свою мебель.

— Если они хотят ловить сомов, — эхом отдавался во мне голос старика, — пусть ставят мебель на пятьдесят ярдов левее, около сухого дерева. Там лучшие сомы во всем пруду.

— Им и так хорошо, — ответил я.

— Но сомам лучше, когда комната под деревом.

Что?

Сейчас, треть века спустя, я по–прежнему слышу последние слова старика, и они кажутся мне не менее странными, чем тогда.

— Я передам, — пообещал я, но конечно, ничего не стал им говорить. Эти люди думали, будто нашли самое подходящее для мебели место, ловили свою долю рыбы, и кто я был такой, чтобы раскачивать лодку.

Впрочем, я не сомневался, что они не станут меня слушать, и меньше всего мне хотелось их сердить — ведь, если говорить честно, эти люди и то, что они вокруг себя устраивали, стало самым интересным в моей жизни.

Интереснее, чем радиопрограммы, которые я слушал, и фильмы, которые смотрел.

Иногда мне хотелось, чтобы они превратились в набор игрушек, и я играл бы с ними дома: миниатюрные деревянные фигурки мужчины и женщины, их мебель, грузовик (его лучше сделать из жести) и кусок зеленой материи, который стал бы прудом и всем, что в нем на самом деле водилось.

Я играл бы с миниатюрными фигурками старика, хижины, в которой он жил, огорода и, конечно, пирса и лодки.

Какая интересная получилась бы игра.

Иногда перед сном я придумывал ей название, но ничего хорошего не приходило в голову, названия терялись в снах, а я никак не мог их удержать.

На берег пруда, где должна была расположиться гостиная, я пришел за минуту до их появления.

Но в эту минуту, что истечет до приезда людей с мебелью, суждено произойти СОБЫТИЮ — огромному, как черная влажная телеграмма с «Титаника», как телефонный звонок, что звучит визгом электропилы посреди ночного кладбища, как грубая выходка самой смерти; для всех, включая меня, наступит конец детства, трагедией обернется невинная драма, начинавшаяся дождливым февральским вечером 1948 года, когда я прошел мимо кафе вместо того, чтобы войти в него, съесть гамбургер и запить кока–колой. Я ведь хотел тогда есть. И как бы обрадовалось гамбургеру с кока–колой все мое существо.

В целом свете не существовало ни малейшей причины, которая заставила меня тогда пройти мимо кафе и остановиться у витрины оружейной лавки. Но я сделал то, что сделал, и жребий был брошен.

В витрине лежало отличное ружье 22–го калибра. У меня такое уже было. Глядя на это ружье, я вспомнил о своем, а после того, как вспомнил о своем, подумал, что у меня не осталось ни одного патрона. Вот уже две недели, как я размышлял, что пора бы ими разжиться.

Если у меня будут патроны, я пойду стрелять.

Можно отправиться на свалку и пулять там по бутылкам, консервным банкам и другому мусору — банки будут отлично смотреться сквозь прорезь прицела; но лучше всего стрелять в заброшенном саду по гнилым яблокам, которые болтаются на голых деревьях. По гнилым яблокам стрелять ужасно интересно. Они взрываются, когда в них попадаешь. Подобный эффект обычно нравится агрессивным мальчишкам, он позволяет им выплеснуть избыток кровожадности на такие невинные объекты, как гнилые яблоки.

Мой друг тоже любил стрелять по яблокам, свалка плохо удовлетворяла мальчишескую страсть к разрушению. Но без патронов это все равно невозможно — ни в саду, ни на свалке.

Патроны………………………………………………………………………………………………………………………………………………………..

…или..гамбургер,..гамбургер………………………………………………………………..или..патроны…………………………………………………

……………………………………прыгали у меня в голове, словно шарик от пинг–понга.

Открылась дверь кафе, и оттуда со счастливой гамбургерной улыбкой на лице вышел человек. Гамбургерное благоухание ударило сквозь распахнутую дверь прямо мне в нос.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: