Из писем римскому профилю 2 страница

Я бы рад, но ведь не просят,

Ветер ост, а время осень,

Юго‑юг, востоко‑запад, это древо Игдрасиль.

Нет слов. Нет слов. Нет слов. Нет слов.

Я вишу на тонкой леске, я дневной ее улов.

Сеньке – шапка, волку – рыбка,

Я – дурацкая открытка:

Текст, написанный вслепую, и замятый уголок.

Сто дел. Сто дел. Сто дел. Сто дел.

Я сижу на этом месте, будто вечно тут сидел.

Книжку в зубы, морду в книжку,

Нет меня и ты мне снишься,

Даже в вечном механизме есть понятие «предел».

Есть дом. В нем кот. Он не спит, он пол скребет,

Я плыву ему навстречу, мне навстречу мир гребет,

Кот голодный и когтистый.

Пищу – греть, кота – затискать,

Больше я не представляю на сегодня фронт работ.

Тик‑так. Тик‑так. Тик‑так. Тик‑так.

Я пытаюсь жить иначе, а выходит всё вот так.

Инь длиннее, ян короче,

То есть день короче ночи,

За рубашкой в шкаф полезешь – вот тебе и гутен таг.

Жди, верь, лезь сквозь. Не выходит – значит, брось,

Жили вместе, жили рядом, жили плохо, жили врозь,

Обломали, покосили

Ветки в нашем Игдрасиле,

А осенние остатки обовьет Уроборос.

Я сир. Мир синь. Колкий воздух, сладкий сидр,

Каждый день богат на встречи, о которых не просил.

Игдрасили, Игдрасили,

Выйду на Электросиле,

Может, там еще осталось для меня электросил.

Я был плохим. А теперь я мал и хил.

Запоздалый одуванчик, здравствуй, Осовиахим,

Ярко светят окна‑ниши,

Нет меня и ты мне снишься.

Капли падают так редко, что домой пришел сухим.

Детское

Не признаться не могу, а признаться тяжко,

Я б себе зашила рот, если бы смогла.

Я украла у тебя маленькое счастье

Самый крохотный флакон синего стекла.

Это счастье у тебя пряталось на полке

Покрывалось чешуей пыли и обид,

Ты его когда‑то взял, доверху наполнил,

Надписал и позабыл – шкаф и так набит.

Я наткнулась на него, встав на табуретку,

Шаря в темной тишине в поисках сластей,

А оно блеснуло мне сказочно и редко,

Отразилось в потолке, брызнуло от стен,

И забилось под рукой, ласково запело –

Вот и не смогла уйти, не смогла не взять,

Там под самым колпачком голубая пена,

И такая синева – рассказать нельзя.

У тебя таких чудес – воз и два вагона,

Свежих счастий всех цветов закрома полны,

У тебя в окне живет майский птичий гомон,

У тебя в комоде есть плеск морской волны,

У тебя растут цветы и смеются дети,

У тебя так хорошо спорятся дела,

У тебя, наверно, есть всё, что есть на свете –

Ну, подумаешь, флакон синего стекла.

Самый крохотный, поверь, самый завалящий,

Может, там и вовсе чушь, талая вода.

Ты бы вовсе не полез в этот долгий ящик,

Ты б не вспомнил про него вовсе никогда.

Но сегодня ты с утра пел, готовил бигос,

Ты был весел, мир был мил, крепок был союз,

Но морщинка на щеке – та, что я влюбилась,

Превратилась в тонкий шрам, в тот, что я боюсь.

Ты поцеловал меня: приходи почаще,

Как всегда, на букве «о» губы округлив.

Я украла у тебя маленькое счастье,

И открыла за дверьми, вызывая лифт.

И такой открылся мир нежный и безумный,

И сирень, жасмин, весна, мед и пастила,

И такой прозрачный свет, что заныли зубы,

Этот крохотный секрет синего стекла.

Ты б не вспомнил про него, никогда не вспомнил,

Ты таких еще сто штук можешь сохранить.

Ты любой сосуд готов радостью наполнить,

Ты заставишь петь струной паутины нить,

Ты б не вспомнил про него средь других флаконов,

Золотится на заре фонарей слюда.

Смотрит грустно на меня профиль заоконный,

Верно, больше мне нельзя приходить сюда.

Все вокруг меня поет, будто птицы в чаще

Все внутри меня грустит не пойми о чем.

Я сжимаю в кулаке краденое счастье,

Слезы капают в него тоненьким ручьем.

Зарисовка

Вот выпал снег. Но говорят о нем

Вполголоса, как говорят о мертвых.

Вот двор, белесой полосой обметан,

Вот рядом дом с завешенным окном.

Когда‑нибудь ты приходил сюда,

Стоял, боялся, как всегда, нарушить,

Переступить, хоть чем‑то обнаружить

И оправдать присутствие себя

В той тишине, которую растят

Тростник и камень, хлеб и позолота,

Чуть хриплый вдох замерзшего болота,

Взгляд искоса на строчку в новостях,

Потом поверх. Потом начать с утра,

Перечитать и вспомнить, забываясь,

Сухой березы мокрая кривая,

Перечеркнула выход из двора.

Соседская машина у ларька

Мигает позабытой аварийкой,

Так, говорили, нет, не говорили,

Горит во сне разбитая щека,

Во сне, как на дороге, как в пути,

В котором нет краев и горизонта,

Выходишь в эту боль, и даже зол, что

Опять не дали никуда уйти.

Щека болит и пятый класс, зимой,

И расшатался зуб – и не молочный,

Порой бывает тяжелей, но ловче,

А тут – легко и страшно, боже мой.

Вот выпал снег и он не говорит.

Стоите ты и он – посередине

Того двора, на непослушной льдине,

Не зная шага. Понимая ритм.

Ты, как всегда, не вовремя устал.

Под снегом позолота старых листьев,

Всё то, чего боятся журналисты, –

Простор простого белого листа.

Горит щека и фонари горят,

Он говорит с тобой, поскольку не с кем.

Вот выпал снег тяжелой занавеской.

Вот выпал снег.

О нем не говорят.

Read more

Мы ходили по пляжу,

Немножко молчали

И немножко кричали,

Чтоб слышало эхо.

Мы на мокром песке

Все следы отмечали,

В каждом следе

Доехал! Доехал! Доехал!

Мы ходили по пляжу

И видели чаек:

Принесите‑мне‑чаек

И необычаек.

И инструкторы нам

Безнадёжно ворчали

Но мы видели чаек,

Морчаек, молчаек.

У меня был купальник

Отличной расцветки,

Чтобы стать, будто этот закат

Или ветка,

Быть в прибойном песке

Или крышечной стали,

Чтоб меня не поймали

И не посчитали,

А потом мы считали

Наборы ступенек,

И родители стали

Цвета ветра и денег,

Тёмно‑карих монет,

Светло‑серых соседей

В каждом вздохе:

Уедем! Уедем! Уедем!

Чтобы снова летать

Бесконечной подёнкой

И купальник они

Выбирали с издёвкой.

Но пока я следы

На песке отмечаю,

Я почти среди тех

Ковыляющих чаек.

Самолёт не взлетит –

Я не зря себя мучаю,

Набрала себе ракушек целую кучу.

Я брала их специально

С песком и стекляшкой,

Чтоб взлетать было тяжче,

Внутри было слаще.

Вот пилот подойдёт,

Седовласый и строгий –

Я уверен, что вам будет сложно в дороге.

Вас не пустит граница,

Вам нужно спуститься.

Подберите нас,

Лёгкие чаячьи птицы,

Я хочу здесь остаться,

Расти и раститься,

Я хочу прямо здесь навсегда очутиться.

Там метро наполняет

Желудочки станций,

Там любой, кто стал старше,

Становится старцем,

Я уже проучилась,

Пять лет – будто валиком,

И меня проучить

Здесь способен едва ли кто.

И родители – будто им что‑то не дали тут –

Выгребают песок из промокших сандаликов.

И идут по тропической маленькой улице.

И ещё – не смотрю я! – немножко целуются.

Пристань

Не отчаялись здесь, где под утро всегда встречались,

Не проходим там, где вчера навсегда расстались,

Помоги мне, светлое сердце моей печали,

Не трави мне душу тем, чем тогда не стали.

Слушай музыку подворотен и колоколен,

Разбирай слова, не сказанные иконой,

Заходи в тот вечер, который всегда спокоен,

Вне созвездий полумрака и вне законов,

Приходи, как всегда, на заснеженный пирс, на пристань,

Мимо всех чужих, что в отчаянье в стекла дышат.

Что‑то снова звучит неистовым тонким свистом,

От босых ушей – до затянутых в шерсть лодыжек,

Я опять живу, я не знаю, как быть иначе,

Как меняться – змеей в полнолуние сбросив кожу,

Я опять появляюсь там же, а это значит,

Что, когда мы не вместе, мы больше всего похожи

На разрозненные безумные шестерни, на кассеты, что мы

Переслушивали, от радости замирая,

Я стою на пристани, море готово к шторму,

К небывалой весне, к тоске на посту тирана,

Нас меняли на тех, кто хуже, и тех, кто краше,

Кто умеет закрыть глаза, чтобы быть всесильным,

Кто умеет не зарыдать, обращаясь к нашей

Невозможности не вспомнить, что нас просили

Отвечать на письма, прикидываться готовым,

Раздраженным, безвыходным, злым, но всегда ранимым.

Приходи на пристань, ищи неизбежность тона,

Обращайся к каждому, кто не проходит мимо,

Этот голос – сухими губами, в изгибах трещин,

Что он просит тебя – прикурить, или ждать почаще,

Этот голос, звучащий тем тяжелей и резче,

Чем бессмысленней слово исповеди, звучащей

На пустом берегу, на шипенье морского днища,

На горячем песке, хароньем несовершенстве.

Посмотри на меня, вот я, вот бездарный, нищий,

Собирающий ракушки, гладящий против шерсти.

Значит, каждый из нас, умеющий множить сущность,

Разбираться в материях тоньше, чем старый призрак

Всё же воет в этот белый, матерый, сучий

Несомненный лунный сумрак, в безумный призвук,

Слушай музыку, слабая, нежная, слушай голос,

Слушай звук, который исходит из душ, из недр,

Слушай голос, который нас собирает, голых,

Теплых, плачущих всё о том, что никто нам не дал

Ни готовых схем, ни возможности быть покрепче,

Ни способности совершать и не быть свершимым,

Слушай то, что царапает из совершенья речи,

Из подснежного захлебыванья под шиной,

Мы когда‑то умрем, дай нам Бог умереть без боли,

Без улыбки на устах, без тоски на лицах.

Мы когда‑то умрем, дай нам Бог умереть без Бога,

Не равняя счет, отмеченный на таблицах.

Не отчаялись там, где под утро всегда встречались,

В удивительно голом молчании декораций,

Заполняющими отсутствие чувств речами:

Где ты был, любимый, и как до тебя добраться,

Слушай море, ведь пока мы не верим в море,

Море лижет ступни, под ногами лежит бугристо,

Хорошо бы закончить типа «memento mori»,

Но, пока я не так мудра,

Приходи на пристань.

Брызги

Сладкие дни крошатся в руке, как коржик, сонное море дремлет в объятьях тени,

берег роскошен, зелен и непокошен, пыльное лето в городе тощих кошек плещется

в складках юбок и полотенец. Мертвая зыбь, но что может быть живее? Солнце

людей сгоняет с себя щипками. В этот букет (я знаю, что позже – веник)

я собираю мяту и можжевельник, в колкие лапы втискиваюсь щеками. Милый,

я позабыла, что я с тобою, бывший, я позабыла, кто с кем скандалил.

Ноги, исцарапанные в прибое, четко отображают узор сандалий.

Тощие кошки, кошек никто не кормит, кошки крикливы, наглы и голоштанны.

Я растворяюсь, нет, я пускаю корни, утро приходит, если на подоконник падают

виноградины и каштаны. Я не войду наверх, я пристроюсь возле, где бирюзовый мед

обнимает скалы. Губы хватают пряный горячий воздух. Осень, моя возлюбленная,

стервозна, больше, чем на неделю, не отпускает.

Господи, кто там лечит и кто там хнычет, чье там движенье крыл ли, шуршанье лап

ли, кто там дыханье ночи в карманах нычит?

В море луна замочила подол и нынче хмуро роняет с него золотые капли.

Плечи алеют смугло и нос лупится, кожу забраковал бы любой сапожник.

Время смеется, осень рыдает в Битце. Мы в свои двадцать выучились любиться,

только бояться будем учиться позже. Эти песчинки оспинками на пальцах, ветер

с открытки – сухо, протяжно, хрипко. Краб из‑под камня греет блестящий панцирь.

Я не люблю английский и просыпаться, и обожаю яблоки, дождь и скрипку.

Дождь задремал в коляске, смешной и близкий, яблоком круглым мокро ладонь

наполнить.

Я ухожу стремительно по‑английски, чтобы, проснувшись, что‑нибудь всё же

вспомнить.

Боже, я не надеюсь – что толку в бреде

Этой редиски, дурочки, пародистки,

В этом ее безвыходном danse macabre.

Но если когда‑нибудь всё же меня апгрейдишь,

То сохрани эти папки на жестком диске.

Там для тебя оставлена пара кадров.

Школьный курс

В.К.

Вот этот город. Остов его прогнил. Каменный остров оставшихся навсегда.

Вот фонарей горячечная слюда.

Вот я иду одна и гашу огни.

Вот этот город, нужный только одним.

Вот и вода, идущая по следам.

Вот этот город. Картиночный до соплей. До постоянных соплей – полгода зима.

Сказочный, барочный его филей.

Набитые до оскомин его дома.

Вот этот город, петровский лаокоон. Не по канонам канувший в никуда.

Вот этот город – окон, коней, колонн.

Слякотная, колокольная ерунда.

Я знаю тебя, с математикой ты на ты. Тебе не составит труда эта разность тем.

Гармония безвыходной простоты.

Геометрия продрогших на лавках тел.

Вот этот город, влитый вольной Невой. Непрерывность парков, прямая речная речь.

Сделай мне предложение – из него,

из дефисов мостов, из наших нечастых встреч.

Вот этот город, он не простыл – остыл. Историю по колено в воде стирал.

Расторгни его союз, разведи мосты.

Закончи эту промокшую пастораль.

Радость моя, ты и с музыкой не на вы. Слушай всё то, что он от тоски навыл.

Гордый больной нарыв на брегах Невы.

Даже его революции не новы.

Чем же он жив, чем дорог его мирок? Чем он дрожит под левым моим плечом?

Теплой пуповиной железных дорог,

Сдобренной разговорами ни о чем.

Сдобренной перегноем бесценных слов, недосогретых губ, что тебе еще?

Как он стоит, чахоточный серый слон?

Чем он благословлён, чем он защищен?

Возьми этот город. Вычти центральный район.

Отломи со шпиля кораблик и сунь в карман. Отпусти его в какой‑нибудь водоем.

Смотри, как исчезает его корма.

Смотри, как опадает Дворцовый мост, Васильевский опускается в глубину.

Флюгер берет направленье на норд‑норд‑ост,

Трамвай уцепился колесами за струну.

Вот этот город, косящий на запад рай с Заячьей, Каменной, Спасской его губой

Вот телефонов осиплые номера.

Вот я стою. Да, вот, я взяла с собой

Теплый пакет с батоном и молоком. Я не приду умирать, приезжай пожить.

Видишь, отсюда видно, как над рекой

Лепит туман облаков слоёных коржи.

Видишь, как он заворачивает в края мёрзлое ощетиненное лицо.

Вот этот берег. Вот я жду тебя. Вот я.

Вот драгоценный песок для наших дворцов.

Пятнадцать лет

Да, лето, тополиный снег, неясная пора,

Когда ты не войдешь в подъезд, всех звезд не сосчитав.

«Я поведу тебя в музей, – сказала мне сестра,–

Ведь ты не знаешь ни черта, не можешь ни черта.

Ведь ты вступаешь невпопад, когда еще затакт,

Ты выберешь не тех подруг, предашь не тех друзей,

Я поведу тебя в музей – и это будет так,

Но ты пока что выбирай, какой тебе музей».

Но как мне думать? Южный Крест летит над головой,

Большое плаванье грозит большому кораблю,

А я отважный рулевой, прекрасный рулевой,

И если руль в моих руках – я плаванье продлю.

«Чего ты хочешь? – мне цедит презрительно сестра,–

По географии трояк, про физику молчу»,

Но мне на это наплевать, ведь мне неведом страх,

Ведь море по колено мне, а ветер по плечу,

Да, запад – запад, а восток, как водится, восток,

Еще скажи, что север сер, что юг приносит жар,

Нельзя делить на ноль, увы, но умножать на сто

Никто не сможет запретить. Я буду умножать.

Я буду умножать маршрут и предавать того,

Кто первый встанет раньше всех и закричит «Земля»,

Увидеть раньше всех конец – ничуть не волшебство,

А продолжение в руках того, кто у руля.

Мой капитан тяжел и груб, насмешлив и плешив,

В порту его, как видно, ждет веселая швея.

Но я скажу ему: «Плевать, что ты себе решил,

Иди на мостик, капитан, а здесь решаю я».

Пятнадцать лет – средь прочих бед террор и домострой,

И та не смотрит на меня, с которой рай в аду,

Приходится в который раз идти в музей с сестрой,

И делать вид, что не сестра, а я ее веду.

Ее надуманный предлог не стоит ни гроша,

Восход краснеет, как закат, смущен и белогрив,

Сестра сегодня хороша, чертовски хороша,

И я – отважный рулевой – веду ее сквозь риф.

Коса, и грабли, и топор, и старое весло,

Веселье восковых фигур, доспехи бывших сил,

Я слишком юн, я слишком храбр, мне слишком повезло,

Мне даже повезло с сестрой, хотя я не просил.

Бежит троллейбус, и метро крадется вслед за ним,

И солнце следом – к шагу шаг – за ним ползёт в зенит

Скажи, пожалуйста, никто мне нынче не звонил?

Хотя, наверно, позвонит, нет, точно позвонит.

Пусть будет риск, трещит форштевнь, змеей шипит струя,

Матросы встанут у бортов – хмельные и свои.

Швея хихикает с другим, мне не нужна швея,

И капитану – скажем впрямь – некисло без швеи.

Босая Золушка бежит, не сосчитав часов,

Как дорог нам любой предмет, хранимый под стеклом,

Но не засунуть под стекло ни мачт, ни парусов,

Ни тех, кто здесь, плечом к плечу, поделится теплом.

Когда тебе пятнадцать лет – что толку знать финал,

Неужто это сохранит, да нет, не сохранит,

Когда ты будешь знать о том, чего не начинал,

Или бросал, или не смог – действительно, финита ля комедия.

Привет. Сквозит. Прощай, Ахилл,

Ты черепаху не догнал, не перебрал ладов,

И ты идешь в музей с сестрой, в свой собственный архив,

Вцепившись в маленькой сестры цыплячую ладонь.

И небо светит над тобой – всех звезд не сосчитать,

Какой‑то ветер гонит пух – муссон или мистраль,

Да, ты вернулся на щите – но не подняв щита,

И, значит, все‑таки музей, и все‑таки сестра.

Да, я не знаю ни черта, но черт лишь мне чета,

Я выбираю тех подруг, что смогут подождать,

По географии трояк, всех звезд не сосчитать,

Лежит под компасом топор, но ты не выдашь, да?

Пятнадцать лет, поёт вода, я лучший рулевой,

И невозможный Южный Крест шаги мои подъест.

И это счастье, может быть. А впрочем, вру, любовь,

Из комнаты я вышел, да.

Не заходи в подъезд.

Галке

Когда мне было столько лет, я, знаешь,

хотела очень броситься под поезд.

Не бросилась, поскольку до деревни

Дорог железных нам не провели.

Сквозь слезы изучала я в кровати

Рисунок тонких трещин потолочных

И узнавала, что такое ревность

И прочие обычаи земли.

Когда мне было столько лет, я тоже

Однажды прямо в Автово сбежала,

И ехала в метро, расправив спину,

Прекрасно, удивительно одна.

Потом бродила в незнакомых липах,

Сбивала кожу новеньких сандалий,

А воздух пах апрелем, прелым пивом,

Влюбленным светом, ждущим дотемна.

Когда мне было – правда, это было,

Что возраст начинался с единицы,

Что правое колено было бурым

От ссадин, от кровавых синяков,

Тогда мне, помню, было так хреново,

Тогда, я знаю, было так чудесно,

От запаха обид и свежих булок

С укропом, сыром, жгучим чесноком.

Когда мне безразмерные футболки

Ложились так на худенькие плечи,

Что можно было дважды обернуться,

И оставалось место у груди.

Когда не получаешься на снимках,

На той пропавшей черно‑белой пленке,

В которую попробуешь вернуться,

Но не вернешься цел и невредим.

Мне кажется, что в этом исчисленьи,

Мы, словно кошки, верим в девять жизней,

В двенадцать раз погашенную спичку,

В бесчисленное множество минут.

И, разбирая старые картинки,

И окунаясь в тот бездонный омут,

Ты вспоминаешь: вылетала птичка

И, главное, что было – не мигнуть.

Когда мне было столько лет, я тоже,

Рыдала в плечи тех, кто много старше,

Но верила в Бабайку, в фею, в Санту,

Когда мне было… верю и теперь.

Не знала только ощущений «тошно»,

«Безвыходно», «противно», «горько», «страшно».

Названия всех антидепрессантов,

Гаданья на мороз и оттепель.

Я помню запах курицы и хлеба,

«Война и мир», показ ночной и тайный.

Французский дух, гусарский тонкий ментик,

А завтра нужно встать уже к шести.

Ты хочешь спать, Андрей лежит под дубом,

На выпуклом экране титры тают.

Ты веришь, ты спасешь его от смерти,

Тебе осталось только подрасти.

Лесное

Мы лежим во мху, над нами висит черника,

Над нею сосны, но так далеко, что не верится,

Что‑то более нежное попробуй‑ка сочини‑ка,

Чтобы так, как у нас, под сладким запахом вереска.

Мы лежим во мху, над нами шумит эпоха,

Крупные ягоды падают нам на щёки,

Никогда не бывало так хорошо, никогда не бывало так плохо

Вспоминать то детство, которое мы прощелкали.

Мы лежим во мху, ягоды ловим губами,

Черными от сока, запекшимися, как у старцев.

Золотое детство, которое мы про**али,

В котором мы безнадежно хотим остаться.

Мы лежим во мху, в пахучем сосновом крошеве,

Ноги искусаны, по камням пробегают ящерки.

Из‑под обычных нас проступают вдруг мы – хорошие,

Мы чудесные, мы простые, но настоящие.

Мы лежим во мху. А рядом такое озеро,

Где мостки темнеют от капель, с волос стекающих,

Где красиво летом и так хорошо по осени,

Где знакома каждая досочка, каждый камешек,

Но мы лежим во мху. И сосны дрожат иголками,

Столько слов – существующих не ради правды, но ради выброса,

Почему все такое сладкое, но одновременно такое горькое,

Почему мы столько теряем, пытаясь выбраться?

Мы лежим во мху, здесь приходит это великое понимание,

Что вода течет, что воздух прозрачен, что люди – толпами,

Что когда‑то мы были теплыми, были маленькими,

Ловили мыльные пузыри и пушинки тополя.

Мы лежим во мху. Пузыри все досуха выдуты,

Мы не просто здесь. Мы слепые, смешные, пленные.

Сухие слезы – это Господь нам выдумал,

Чтоб мы знали,

Что не закончилось

Искупление.

Ленский

Почему‑то летом все время на все плевать,

Небольшая бричка спрятана в перелеске.

Господа, Онегину больше не наливать,

У него дрожит пистолет и все небо в Ленских.

Самый старший Ленский сутул, невысок, сердит,

Он корректен в формулировках, но зол до дрожи.

Кстати, облако, на котором он там сидит,

Принимает то форму кресла, то форму дрожек.

Самый младший Ленский летает туда‑сюда,

Вот он, машет руками, неслышно о чем‑то шутит,

А на нем нелепый заляпанный лапсердак,

И к щеке прилип одуванчика парашютик.

Двое Ленских отчаянно режутся в поддавки

Но похоже, что Ленский Ленскому проиграет,

Третий смотрит на это дело из‑под руки,

Солнце вспыхивает на острых фигурных гранях.

Ленский с удочкой меланхолик. «Скорей, тяни!» –

Восклицает Ленский, мнящий себя богемой.

Стайка Ленских о чем‑то шушукается в тени,

Говорят, наверно, о Тане? О Геттигене?

И куда ни смотри – вот Ленский румян и бел,

Ленский взрослый и Ленский в тапочках и панамке.

Наконец у рыбака клюет воробей.

Он спускается вниз из всей этой коммуналки.

Под ногами теплые камни, трава, земля,

Он снимает очки. Аккуратно цепляет леску.

«Ну так что, – говорит – ты будешь уже стрелять?

Выбирай давай, какой тебе нужен Ленский.

Посмотри, это все бриллианты, графья, князья,

Выбирай, в кого отсюда попасть удобней».

Вот Онегин смотрит на удочку. Воробья

И на Ленского. И на солнце из‑под ладони.

И зажмурив глаза, потому что такой сюжет,

Что нельзя не стрелять. В горячем июньском блеске,

Наплевав на все, в тоске и на кураже

Он стреляет в воздух. А попадает в Ленских.

Он не пьян, он не понял, он помер, он слишком мал.

Он по мокрой траве обалдело бредет куда‑то.

Младший Ленский летит за ним, как большой комар,

На поляне застыли кони и секунданты.

Золотые блики скользят под густой листвой.

Пахнет медом и хлебом утреннего замеса.

Он стоит, обхватив руками замшелый ствол.

Между небом и ним удивительно много места.

Львиный реквием

Самый главный банальный итог: уходи, уходя,

Покидай этот гибельный прииск, чумные бараки.

В каждом облаке спрятано двадцать стаканов дождя:

Ярко‑синий поток и колючий ожог минералки.

«…»

В каждом облаке спрятано.

Стоп.

Послушай.

Это не нам.

Ты когда‑нибудь в принципе знал что‑нибудь про облако?

Облако – это пар,

Поднимающийся от окна,

Это мятая вязь прицела,

Ошибка

облика.

Кромсает облако

Маленький альпинист.

Раздирает облако

Девочка в горной местности.

Ненавидит автопилот, загребая вниз.

Обнимает пьяница, вверх бредущий по лестнице.

Это облако, ты, ты, городская шваль,

Никогда не видавший облака, ты рисуешь

Горизонт – как грубую нить, как изнанку шва,

Как ночную мечту столичного рукосуя.

Эти пухлые щеки Зефира,

Амура,

Ра,

Что ты пишешь о нем, ты, сорвавший медаль Стаханов?

Ты, кто знает о нем лишь только, что в нем –

ура –

Помещается минимум двадцать полных стаканов.

«…»

И фонтан голубой голубиную роспись вершит,

Нержавеющий кран, перемазанный пеной и пастой,

Запотевший лотошник пломбир между вафель крушит,

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: