Из писем римскому профилю 3 страница

И гудит колольня у ног – это, кажется, Пасха.

«…»

Ты! Ты! Знаешь этот пломбир?

Сливочный вкус на язык,

Лимонный – в изнанку,

Это Федоров и Беллинсгаузен,

Аляска и Мозамбик,

Это – так, как под одеялом читать Незнайку.

Это – Пасха? О чем ты бредишь, помилуй, Бог,

Это звон кандалов, это дудочка крысолова,

Это треск тошнотворный об стенку стучащих лбов.

Это слово любовь – тоже,

в целом,

плохое слово.

Ты, ты, ты, что ты знаешь

Про слово

снег?

Восьмиперых птиц в тетрадке своей малюя?

Те, кто любят меня за мной – говоришь ты мне,

Те, кто любят меня, останьтесь целы – молю я.

«…»

То, что нас заберет, разведет в себе, соединит –

Это двадцать стаканов воды – европейской – из крана,

Это малая рана в бинте с подогревом саднит,

То есть – скажем по‑гамбургски – истинно малая рана.

«…»

Ты говоришь, Маркс,

добавочная

стоимость.

ты говоришь. Слова – облака и вата.

Ты говоришь: они виноваты, стоило,

А для меня

нет

таких

виноватых.

Ты говоришь – я знаю, как будет лучше,

И ветер облако речи твоей

колышет.

И странно, что у тебя

такие же уши,

Как у всех людей,

Которые это слышат.

И такие же ноги и руки – да, пятипалые,

И что под одеждой мы все невозможно голые,

И что ты говоришь – я иду, а теперь упала я,

Потому что тело бывает слабее голоса.

«…»

Но когда ты придешь ко мне, может быть, сед и горбат,

Или я к тебе – злой, хрящеватой, хромающей немочью,

Над тобой, надо мной перекрестится старый Арбат

И Крещатик склонится над солью, над ветром, над неучем,

И когда уж не будет ни глаз, ни волос, ни ушей,

Ни долгов, что возможно простить, ни кредитов, что взяли мы,

Горизонт грубой ниткой и швом наизнанку зашей,

Потому что уж лучше зашить, чем оставить раззявленным,

Это малая мера, обычный экранный исход,

Где кровавое облако алым поднимется парусом,

И уже не хватает запала, чтоб просто из‑под

Одеяла сразиться Незнайкой и Дедушкой Палтусом.

«…»

А ты, ты, ты говоришь, что фонтан – вода,

И что облако – вода,

И что дождь – вода.

Я согласилась – да, я сказала, да,

Может быть, мы расстаемся не навсегда.

Когда‑нибудь расстаемся не навсегда.

«…»

Девочка горной местности, разбирая рукопись

Про мальчика в треугольной шапке,

Погибшего на луне,

Капнет сухой слезой, попросит у друга пить,

И пока он шаркает,

Подумает обо мне.

Как взбираясь в небо, в его золотую высь,

Огибая все, что ему на макушку валится,

Кромсает облако маленький альпинист,

И двадцать стаканов воды

Про

ли

ваются.

Макушка лета

Когда говорят «сегодня макушка лета»,

Лето кажется почему‑то плешивым,

пегим от солнца, с бровями цвета мочала.

Но дело даже не в этом.

Просто все слишком стремительно разрешилось.

Мне казалось, что нынче только начало,

Первые кадры, реклама перед показом.

Потерянная десятка лежит под кассой.

Но вот жара спадает, вечера подступают ближе.

Городское, душное – не было даже такого,

А вроде бы могли же успеть, могли же.

В зале пустые стаканы от кока‑колы.

Начинаю разматывать с самой его макушки,

Рассматривать, что случалось,

Точнее, что могло бы произойти.

Даже ведь и не скажешь, что было скучно,

Спать ложилась с первыми же лучами,

Вставала с последними, смотрела, как солнце улицы золотит.

В июне пахло машинами и клубникой,

В июле асфальтом, вишней, мне было вкусно,

Стада туристов смотрели на свет и воду.

Я хочу плавать, спать и лежать в обнимку,

Хорошо, что я никогда не вела экскурсий,

Я бы не знала верного перевода.

Макушка лета – погода почти осенняя,

Кажется, что листва отливает медью.

Кино закончилось, будет вторая серия,

Я постараюсь сделать ее комедией.

Буду веселой, легкой, спокойной, радостной,

Буду пить лимонад, покупать мороженое,

Буду стараться быть до конца. И просто мне

Кажется, что как бы я ни старалась, но

Каждый сойдет с ума, как ему положено –

Мне, например, очень нравится гладить простыни.

Много воды

1.

Вдруг за углом в ночи вырастает церковь,

Чаячьим криком заходятся поезда.

В школе всегда, всегда снижают оценки,

Если ты пишешь «счастье – это когда»,

Это неграмотно, знай, просмотри параграф.

Смотришь, читаешь, правилам вопреки,

Счастье – это когда из чужих парадных

Пахнет рассветом, встреченным у реки,

Пахнет дождем и гнилью, росой и тиной,

Пахнут слова вином, бирюзой вода,

Запахи что почти что неощутимы.

Счастье, которое именно что, когда

Входишь домой и сумку роняешь на пол,

Снимешь очки, перестанешь смотреть назад,

Сорок восьмой трамвай колыма‑анапа,

Впрочем, я не об этом хочу сказать,

То ли оно нахально, а то ли робко,

Маленький след на песке, синева, слюда,

Счастье – когда ты не знаешь формулировку

Нет, не «когда», когда еще нет «когда».

2.

Шляться справа налево и снова наоборот,

Заполнять вином и словами открытый рот.

День на день ложится, как мясо на бутерброд.

То есть все как надо.

То есть мир состоит из ярких больших мазков,

Бог спасает тебя от прогулок и отпусков,

А потом по работе ты едешь, допустим, в Псков

Или там в Канаду.

Или там неважно куда, все равно куда,

Чемодан готов на жару и на холода.

Те, кого ты кидал, и все, кто тебя кидал,

Разбрелись попарно.

Ты хорош собой, ты поправился/похудел,

Ты прекрасно знаешь свой список полезных дел,

А потом ты видишь, как солнце плывет в воде,

И пиши пропало.

Убеждаешь себя, что практически все окей,

Половина зарплаты оставлена в кабаке

Этот шрам – это просто линия на руке

И привет из детства.

Ты почти европеец, ты выучил one more beer

или, как у других, например, типа Ja, ich bin.

Это значит ты всё‑таки, всё‑таки полюбил –

Никуда не деться.

Это солнце в воде взрывается, как тротил,

Слишком поздно, процесс запущен, необратим.

Этот город теперь твой безвыходный побратим

И твое проклятье,

Потому что, сколько б потом не сменилось мест,

Остается полдень, теней ярко‑черный крест

Или девочка, заходящая в свой подъезд,

С петушком на платье.

И неважно, какая страна и какой район,

Ты бросаешь монетку в случившийся водоем,

Делишь хлеб с нахальным уличным воробьем

У ворот пекарни.

И на этой реке вспоминаешь о той реке,

Где когда‑то не было, чтобы рука в руке,

Где пломбир в рюкзаке не растаял и весь брикет

Не испачкал камни.

Изумрудный город, бессовестная трава

Меж камней вылезает. И ясно, как дважды два,

Ты правитель страны, которая не жива,

Контрабандный Гудвин.

Где прибой холодный пирс не полировал,

Где не смог прийти, где не смог подыскать слова

Где тебя тогда никто не поцеловал

В ледяные губы.

Где не встретил тех, точнее, встретил не тех,

И с тех пор ты пишешь один бесконечный текст,

Будто не было в твой жизни других утех,

Как рыдать спросонья.

Капитан во сне – ты водишь то шлюх, то шлюп,

Ты нелеп, ты дурная мутация, однолюб,

И глаза слезятся и капли слетают с губ,

Засыхая солью.

А река плывет, сияя, как диамант,

И смывает тебя и время, февраль и март,

Не бывал, не стоял, не числился. Детский мат.

Не гуляй в приливе.

И когда‑то ты не был юн, говорлив, смешон,

Ты попал на стык пространства, на грубый шов,

Петушок на платье, масляный гребешок,

Воробей в пыли ли.

Но когда тебя не было, время смиряло бег,

Чтоб потом в тебя бросить Псков, Абердин, Квебек,

Петушиный крик, аромат папирос «Казбек»,

Золотой и синий.

Чтоб, когда твой текст исчезнет, как всякий текст,

Там повыше спросят, мол, слушай, удачный тест?

Ты не думая скажешь: во‑первых, святой отец

Это так красиво

3.

Если будет театр – то пусть уж совсем без вешалки,

Если счастья просить – то немого, осоловевшего,

Ну, такого, что хватит на всех – хоть совсем разрежь его,

Вот оно, смотри, в ладонях твоих лучится.

Если горя – то самого горького, пограничного,

Если голоса – то пронзительного, синичьего,

Если долго смотреть на воду, поверь, что ни‑че‑го,

Ничего плохого воистину не случится.

69.655440, 173.550220

пока заметает ветер в реки излуку

пока мы нашли надёжное вроде место

пока мы лежим на снегу протянувши руку

давай например побалакаем об известном

россия наше отечество флаг в полоску

хей в родственниках у меня тот малый с аляски

он кстати умеет балакать по‑эскимосски

по крайней мере рассказывать наши сказки

мы всё забыли он помнит что помнят камни

он помнит таянье снега оттенки меха

прикинь я уеду и буду американец

ведь им всё равно откуда ты блин приехал

россия наше отечество смерть неизбежна

ходил на соболя соболь в глаза смеялся

весна будет снежной и лето случится снежным

и то что будет голодно это ясно

с большой земли приходил один и сказал мне

что мы воюем с какой‑то южной державой

что значит держава? страна атакуют замки

стреляют из луков врагов на палочках жарят

у них чернозём это значит земля искрится

засасывает семена выдаёт колосья

ещё говорят бывает жара за тридцать

они говорят что страшно и снега просят

ты помнишь такую книжку её когда‑то

привёз круглоглазый варвар в тяжёлой шубе

что в нижнем мире жаркое значит гадко

да я не вру какие тут слушай шутки

а соболь ушёл и лось ушёл и куница

сестра родилась потом прожила маленько

она иногда приходит ночью и снится

такая мелкая только брови коленки

но мы бы не прокормили была б невеста

тебе например а что ты мне кажешь зубы

ну да не тебе но дальше‑то неизвестно

отдали б её и были б обоим шубы

уеду в конце концов изучу английский

в нём меньше согласных простейший язык без тонов

аляска близко там солнце заходит низко

всё как у нас я думаю всё же стоит

у этого круглоглазого было в книге

что главный чертит в огромной своей тетрадке

вот взял у соседа лишней муки черники

и будешь гореть гореть это верно сладко

ещё они верят что если напишешь соболь

то будет соболь глаза его мясо шкурка

а если напишешь про шкурку ещё особо

дадут вдвойне чтоб справить большую куртку

и парку в школе учили что парка это

не тёплое а бабы в какой‑то греции

но делают нитки в греции вечно лето

им этих ниток хватает чтобы согреться

а соболя не будет обратный отсчёт пошёл

колючий снег заметает нашу палатку

я вижу сестру с такими тугими щёчками

и с ручками в колбасных богатых складках

кому‑то из нас наверное хватит щавеля

один из нас почти доживёт до лета

давай рассчитаем на пальцах кто возвращается

тому с аляски отдай мои амулеты

Гамбург

Андрею Дитцелю

Запах кофе и хлеба, рассеянный сумрачный свет,

В запыхавшемся небе соборный тяжелый костяк.

Говорю о тебе: «У меня есть знакомый поэт»,

И, пожалуй, я только тебя сформулирую так.

Вот дефисы мостов, стадиона зеленый овал,

Акварельная морось и ветер, летящий с реки,

Твой неистовый город когда‑то тебя срифмовал,

И теперь ты уже не покинешь четвертой строки.

Поднимись на чердак, расплатись за пролет винтовой

Перестуком шагов, перезвоном холодных ключей,

Если лето приходит – то лето идет за тобой,

Ты единственный сторож его и его казначей.

Каждым утром с тобой просыпается россыпь дворов,

Перебранка растрепанных листьев, клубника на льду,

Потому что писать – это справится каждый второй,

А вот жить это всё – тут я вряд ли второго найду.

По тяжелой траве, заплетаясь, идут игроки,

По лиловой брусчатке несутся хмельные врачи,

Ты не бросишь ни текста, ни этой четвертой строки,

Потому что в ответе за тех, кто тебя приручил.

Я не знаю, что будет со всеми, что будет с тобой,

Знаю только шаги винтовые – один за одним.

И еще – что никто никогда не разрушит собор,

И не вычертит площадь, как та, что простерлась под ним.

Buxtehude

Маленькие зеленые города,

В которых всего три улицы и вода,

Да и воды‑то в общем‑то кот наплакал.

Ходишь по ним продольно туда‑сюда,

Темный фахверк, окошечная слюда,

Три основных пути – на базар, на плаху

И в монастырь. Уж лучше к монастырю,

К теплой стене прижмусь и заговорю,

Вот я – твой маленький Мук, твой носатый карлик.

Яблоко на ладони, древесный срез,

Пусть он на мне поставит тенистый крест,

Пусть он обнимет каменными руками.

Вот ежевика пахнет на берегу,

Вот распускается памятник на бегу,

Не добежав, но не прекращая бега.

Вот горожане в розовых кружевах

Замерли, вилку взяв, но не дожевав,

Сев пообедать, но не завершив обеда.

Движешься, движешься в этом густом желе,

Нет, это не аккорд, это флажолет,

Нота, которой почти что и не бывает.

Солнечный дождь без прищура, как смотрю,

Снова меня приводит к монастырю

И оплетает светом и кружевами.

Маленькие города на краю земли,

В них попадаешь случайно – захочешь ли

Выйти проветриться или увидев ратушу,

Выйдешь, увидишь – три улицы и вода,

Темный фахверк, окошечная слюда.

И уезжаешь на электричку раньше,

Так как иначе не вырвался б никогда.

Из писем римскому профилю

Ты знаешь, милый мой, я даже не скучаю,

Я каждый день сажусь за руль велосипеда

И проезжаю двадцать километров,

А если мало дел – то даже тридцать

И сорок – если солнце не палит.

Ты знаешь, милый, даже не до скуки,

Пишу дневник и делаю зарядку,

Съедаю каждый день по пол‑арбуза,

Ты знаешь, ведь сейчас сезон арбузов,

И даже сердце нынче не болит.

По вечерам я выхожу на море

(мне пять минут идти тут до залива),

смотрю на горизонт – как в лучших фильмах,

И сразу тянет написать картину

Гуашью или так, карандашом,

Как солнце опускается, а следом

Луна выходит, как неспешны волны,

Песок ложится шелковым халатом,

Как я здесь не скучаю, боже правый,

Как сладко, как легко, как хорошо.

Ты знаешь, милый, эти размышленья

Наводят на спокойствие такое,

Что я уже во сне тебя не вижу.

Вино с водой – любимый мой напиток,

А на закуску – в морозилке лёд.

Да, я не говорю, что это счастье,

Бывает звонче и бывает ярче,

Бывает так, что слишком горек воздух.

Но есть друзья, которые звонят мне,

Как только приземлился самолет.

И если б я могла запомнить это –

Весь этот дым пожаров (страшно, страшно),

Все эти ураганы (как вы, живы?),

Всю эту тишину (протяжный полдень),

Смолу, траву, щебенку, ясный зной.

Все это одиночество (приедешь?),

Просторное, жилое (ты приедешь?),

Наполненное (может быть, приедешь?)

Я проезжаю двадцать километров

И ничего не слышно за спиной.

«Как всегда бывает…»

Как всегда бывает, когда всё близко, на земле, имеющей форму диска, как всегда,

почти что на грани риска, я прошу тебя подписать контракт, чтобы ты отпустил

меня в эти круги, где молчат глаза, где теплеют руки, отпусти меня на мои поруки,

я вернусь, когда прозвучит антракт.

Опусти в эту пору смешную, где я всё брожу по улицам, холодея, от случайных

огней и людей балдея, от случайных капель рюкзак промок. Сумма слов,

придуманных за октябрь, мне милей всех прочих лишь тем хотя бы, что я помню,

как она жгла когтями мой видавший виды грудной комок.

В этом доме, где я была недавно, нужно было всё принимать как данность,

в каждый праздник – особенно в календарный, не ходить к врачу, зажигать свечу.

Все свои обиды, и боль, и совесть приносить в органную полусонность, преклонять

в прозрачную невесомость, как лихую голову – палачу.

В этом хрупком городе быть тревожной, даже в шутку, кажется мне, не можно,

можно лишь бродить и неосторожно погружаться в чинную кутерьму. Начинать

письмо с meine liebe Frau, надевать пальто – никогда не траур, и кому‑то

принадлежать по праву, даже в общем‑то всё равно кому. Каждый вечер гладить

шнурки и банты, а по пятницам заходить в Biergarten, брать поллитра – чем мы,

мол, не ваганты, ждать любого, кто еще не пришел. Располнеть слегка – но не

до уродства, а скорей до внешнего благородства, чтобы каждый знал, что у нас

всё просто и почти безвыходно хорошо.

Там нельзя, как здесь, чтобы не считая ни снежинок, что на ладонях тают,

ни листков, что осенью дождь листает, ни погибших клеток – по сто на стих.

Каждый день, проведенный в огне, в грязи ли, световых ли лет, беспросветных зим

ли, нужно класть подальше и в морозильник, приписав число и срок годности.

Этот город, ласковый, как подушка, без сквозных окон, без подвалов душных,

он готов принять был чужую душу, обогреть холеным своим огнем. Но она

пришла к нему, догнивая, закопченая, грязная, неживая, эту душу высосали

трамваи и метро в час пик и заботы днем. Этот город вздохнул над сиротским

телом и взмахнул над ним, чтоб душа летела, а она, как стеклышко, запотела,

город всплакнул, звякнул в колокола. А в сиротском теле, горячем, цепком, было

душ этих в общем вагон с прицепом, потому что здесь, если вышел целым, целым

вряд ли доходишь и до угла.

Золотится стандартная панорама, за окном извечная надпись «Прагма», к двадца –

ти своим прибавляю справа то, что им по праву принадлежит. В нашем спальном

районе любая цифра, появившись, становится частью цикла, как мотор, как гудение

мотоцикла, как душа, которая не лежит, но зачем‑то плачет навзрыд, прилипнув,

как к асфальту липнет обрывок липы, к бесконечному серому монолиту, к город –

скому мокрому неглиже.

Чтобы душу свою подарить тебе, я покупаю новую на е‑бэе, может эта будет пого –

лубее, чем моя, испачканная уже.»

После дождичка

Нас написали без черновика.

И, канцелярский мир не обанкротив,

Поставили на полку вниз торцом.

Вот так всегда – влюбиться на века,

А разлюбить в четверг, в кафе напротив,

До капуччино, после голубцов,

Как раз решая – попросить ли счёт

Или, быть может, посидеть еще.

Приходится вставать из‑за стола.

Сквозь небо просочился желтый сок,

Пропитанный дождём или туманом.

Холодная осенняя смола,

С волос стекая, трогает висок.

Как, помню, в детстве говорила мама:

Испытанное средство от бессонниц –

Кусочек хлеба с маслом, с крупной солью.

Исчезли те, с кем раньше у меня

Не то чтобы душа сливалась в хоре,

Не то чтобы сердца стучали в такт,

Но те, кого не нужно догонять,

Кого не нужно дожидаться в холле,

А с кем шагаешь рядом просто так.

Да, дело не в созвучии сердец,

Но просто не с кем рядом посидеть.

Да, я и впрямь хочу всё время спать.

Присыпал дождь глаза солёной крошкой,

А солнце соком смазало слова.

Спасибо, мама. Проданы места,

У каждого своя суперобложка,

И в оглавленьи главная глава.

У всех своя особенная стать.

Нам есть, где встать. Нам можно просто спать.

На полках книги жмутся всё тесней –

Так люди на трамвайной остановке

Смущенно дышат в чей‑то капюшон.

Он пахнет псиной, словно мокрый снег,

Свечой, слезой, соломенной циновкой,

Швом, шорохом, простым карандашом.

Лови свой шанс, точнее свой трамвай.

А книги не спасти – не открывай.

Не открывай, не спрашивай: «Кто там?»

Аминь, своя страница ближе к тексту,

Когда твой том стоит на перекрёстке –

Он непременно будет разорён.

Пройдется ветер по твоим листам,

Растащит на цитаты без контекста.

Огонь придёт – весь город будто в блёстках

Твоим последним светом озарён.

Потащит по ногам, по мокрой жиже,

Взовьется пеплом всё, что хочет вверх.

Вот так всегда – не знать любви полжизни,

А полюбить – как водится – в четверг.

«Солнце сеет по небу мелкое просо…»

Памяти Александра Руманова,

который никогда никому не делал зла

Солнце сеет по небу мелкое просо,

Дождик от радуги к ягодам тянет канитель.

Взрослые умеют отвечать на любые вопросы,

Только отвечают почему‑то вечно не на те.

Небо оттого лишь так сине, что так красивей,

Солнце оттого лишь жёлто, что так веселей,

Оттого лишь идущий дорогу всякую осилит,

Что под небом синим яркое золото полей.

Но под этим небом, уткнувшись в облако печали,

Пробуешь спросить – для чего всё так не навсегда,

Для чего небесконечна дорога? Но не отвечают,

Льётся на тёплые щёки мёртвая вода.

– Мама, зачем мы сегодня спали, пили, ели?

– Спи, моё, солнышко, глупости забудь и усни.

И вздохнёшь украдкой – мама, почитай мне про Элли,

Там уже какой‑то умный дядя всё объяснил.

Под спиной усталой змеится холодная простынь,

И тропинка после из жёлтого кирпича,

Проще отвечать на вопросы, когда ты не взрослый,

А когда ты взрослый, сложнее иногда промолчать.

Отчего не видно дальше, чем кончик собственного носа?

Отчего иногда навсегда закрывают глаза?

Взрослые умеют отвечать на любые вопросы,

Только почему‑то молчат, когда нечего сказать.

К примеру

К примеру, женщина возле детской площадки

Смотрит бездумно и пусто, безумно ясно,

Ребенок копошится у ног в песке.

Солнце взбирается следом вверх по дощатой

Щербатой лесенке, дотрагивается до коляски,

Горячим сахаром тает на языке.

Сахар с каждой секундой становится горче,

Она шевелит губами, лепечет или щебечет,

Непонятно и нежно, легко, ненаверняка.

Вроде «Ленчик‑бубенчик», а может, «Лёнчик‑вагончик»,

Хотя он совсем не похож на вагончик и на бубенчик,

А похож на букашку, на шарик и на жука.

Во влажной ладони зажата пивная пробка,

Песок ссыпается с куртки шуршащей струйкой.

И катится с горки, качели в ответ скрипят.

Под солнцем пробка – как золотая рыбка,

Качели скрипят, будто пробует кто‑то скрипку,

Как будто кто‑то поставил новые струны,

И хочет их подольше не истрепать.

К примеру, кто‑то, ужасно юный и глупый,

Покрасился в черный цвет, назвался Селеной,

Забросил учебу, друзей или, скажем, спорт,

Завёл дневник от имени рыбки‑гуппи,

И пишет, что был вчера на краю вселенной,

Там светит луна и оттуда смотрит господь.

Что видел почти что всё и расскажет больше:

У господа черные дреды, большие уши,

Глаза, большие, как свет, и еще рука.

Что прямо к нему опускается палец божий

И трогает чешую и приносит ужин

На кончике ногтя. Касается плавника.

Ужасно Селена кусает черную сливу,

Гуппи, вильнув хвостом, уплывает к стенке,

Зачем всё так сложно, хоть кто бы ей объяснил,

И вдруг улыбается весело и глумливо,

Переписка с гуппи – как переписка с тем, кто

Сказал, что ответит. И черт с ним. И черт бы с ним.

К примеру, из точки А на странице десять

Выходит пешеход в голубых ботинках,

Несущий ботинки красные в точку Б.

Дорогу слегка размыло, октябрь месяц,

На лужах опавшие листья, первые льдинки,

И, в общем, пешеходу не по себе.

Он знает, что если учесть обычную скорость,

(На время делить расстояние между точек),

То он не успеет, ну просто не будет сил.

Ботинки поблекнут, впитают гнилую сырость,

Другие ботинки не пригодятся, строчек,

Страницы десять не хватит, как ни проси.

И будет печаль и ужас в той точке Б, чей

Промокший без обуви житель через страницу

На слово «ответ» выжимает сырой носок.

Бежит вагончик, в кабине блестит бубенчик,

Пейзаж от скорости света слегка кренится,

По рельсам стекает сладкий сливовый сок.

Ужасно юный с ужасно черной прической

Берет с собой пешехода. На этой ноте

Бубенчик заходится скрипкой. И вот пока

Они успевают, а все остальное – черт с ним,

Господь несет им еды на кончике ногтя,

Похожий на шарик, букашку или жука.

Осенние яблоки

1.

Мой единственный брат, у меня проблемы,

Я неплохо ем и смотрюсь не бледно,

Просто где‑то внутри у меня болело,

А теперь чудовищно не болит.

Я хожу по тропинкам большого сада,

Я пою под нос, я смеюсь надсадно.

Мой единственный друг, у меня засада,

И меня не спасти без твоих молитв.

Этот город подходит мне, как перчатка,

Я умею ступать по его брусчаткам,

Я шагаю четко, я молодчага,

Я его шестереночный точный ритм.

Я знаток всех старушек, всех побирушек,

Но любую последовательность рушит

Этот пасмурный день у меня снаружи,

Этот странный закон у меня внутри.

Он родной – от мечетей и до костелов,

Я могу гулять до густых потемок,

Он порой называет меня «котенок»,

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: