Vor Liebe zittern meine Hände

Котенька, спать, говорю я, котенька, спать,

Глазки закрыть, кудлатых считать овец,

Вот же – шестая, седьмая, восьмая, де…

Котенька, спать, говорю я. Котенька, спать,

Небо решает чуть дольше не багроветь,

Небу смешно в пологой лежать воде,

Мглиться на глубине, а потом мерцать,

Желтой щекоткой смешить узколобый пруд,

Таять и медлить, но не уходить ничуть.

Котенька, спать, говорю я, котенька, спать,

Дайте мне точку опоры – я обопрусь,

Дайте мне точку полёта – я полечу.

Пухлые руки на полупустой груди,

Уличный свет, под ним телефонный свет,

Что‑то еще под ним – разглядишь едва.

Котенька, спать, говорю я, не укради

Дня на каникулах, времени не во сне,

Заповедь номер восемь, поправка два.

Это такая заповедь: возлюби.

Пусть тебе пусто и трудно: поправка три,

Пусть тебе ясно и сладко: поправка два,

Овцы толпятся у двери, а возле лбы

Береговых камней – у них, посмотри,

Тоже овечья кудлатая голова.

Руки сложив на полупустом носу,

Медлит русалка и хочет, чтоб время вспять,

Чтоб никакого принца, чужой земли,

Чтоб ее голос не плавился на весу.

Дети больших кораблей не умеют спать.

Как не умеют спать и их корабли.

Это такая заповедь: потерпи.

Небо устанет мглиться, из‑под куста

Выплывет враг. И мы его победим,

Дети больших кораблей – плоты, катерки –

Дайте мне точку встречи тех, кто устал,

Тех, кто еще кому‑то необходим.

Котенька, спать. Над водой золотистый пар,

Небо, зевнув, распахнуло большую пасть

И проглотило русалок, овец, котят.

Дайте мне точку встречи всех, кто упал,

Нет, только тех, кто только решил упасть,

Вот они – спрыгнули вниз и летят, летят.

Колыбельная

Мне бы имя твое шептать, но под ребрами боль шипит.

Как‑то некогда больше спать, если некуда дольше пить.

А у нас за окном всё снег, всё танцует, сбивает с ног.

И не надо читать Сенек, чтоб представить тебя, сынок.

Мне подруги не верят: «как?», пишут «твой? быть не может, твой?».

Он лежит у меня в руках, как чукотское божество.

Для больших и чужих – Артем. По‑домашнему будет Тим.

А по отчеству? Подрастем и решим. Пока не хотим.

Тень ресниц на его щеках. Он прижался к моей груди.

Он лежит у меня в руках, через год он начнет ходить.

А по отчеству – чушь, не суть. Он успеет еще решить.

Я сперва за него трясусь, а потом отпускаю жить.

Десять лет на чаше весов. Дождь струится по волосам.

Мой сынок чересчур высок, и не может ударить сам.

Не стыдись того, что ревел, не ревет неживая тварь.

А ударят тебя – не верь, невелик и беззуб январь.

И сначала он ходит в лес, а потом уезжает в Лос‑,

Я вдыхаю: «Куда ты влез?» и звоню ему «удалось?»

И когда‑то в пустой висок мне ударит ночной звонок.

Мой сынок чересчур высок. И безвыходно одинок.

Видишь, Тим мой, какая темь, слышишь, Тим мой, часы спешат,

Тим, когда убегает тень, я не знаю, чем утешать.

Слышишь, Тим, тишину терпя, выжигаю сердечный гной.

Как же здорово, что тебя не случилось пока со мной.

Паутину плетет тоска, одиночеством бьет кровать.

Видишь, я и себя пока не умею не убивать.

А потом паруса зимы превратятся в горы былья.

На пшеничное слово «мы» я сменю неживое «я».

Но пока у меня январь, ветер ржавую рвет листву.

Я прошу тебя, не бывай. Будь же счастлив – не существуй.

«Устал. Устала. Я не здесь, я за…»

Устал. Устала. Я не здесь, я за

Усталостью, размеченной и емкой.

Бессонные болотные глаза

Очерчены брусничною каемкой,

Устал. Устала, не сейчас, не вдруг,

Писала тексты, спорила с коллегой.

Схлестнувшиеся ветви голых рук,

надломленные чашечки коленей.

Устал. Устала. Хлеб и молоко,

Зайдешь домой, в некрашенные стены.

Соседи прикупили молотков,

Детей, диванов, стереосистему,

И пользуются ими каждый день.

Устал. Устала. Сочини программу

О том, как выживать, где сотня дел

Сравнится с сотней витаминных гранул.

Устала. От чего тебе устать?

От разговоров, от вина и сплетен,

От всякой неизбежности «на старт»,

От тела, что не хочет повзрослеть, но

На голубом младенческом глазу

Растит мешки, мимическую маску.

От «я не побегу, я поползу»,

От снежной белой уличной замазки.

Устал. Устала. Трубку не бери,

Точней, бери, табак забей поглубже,

Классическое «врут календари»,

Застало после школы, возле лужи,

Где так ты шла, пинала свой портфель,

И мнилось, что… да, это тоже мнилось.

Вот двадцать три, тоска, ночной портвейн,

Но ничего в тебе не изменилось.

Устал. Устала. Только голос сел,

И ты садись, влезай скорее в кресло.

Я застываю в средней полосе,

И хоть бы умереть – тогда б воскресла,

А так – ни бэ, ни мэ, ни в рай, ни в ад,

Ни позвонить, ни закричать, ни буркнуть,

Воскреснуть где‑то в области Невад,

Или в другом, не местном Петербурге,

Устал, устала, вот моя печаль,

Небесно‑серой дымчатой, не кучной

Моя печаль гнездится у плеча,

Моей печали тоже очень скучно.

Устал. Устала. Белые слова,

Стихи зачем‑то многим удаются

А в детстве я мечтала о слонах,

Которые, как кошки, пьют из блюдца,

Которые уводят далеко

(пособие: «Слоны. Уход за ними»),

Которые лакают молоко.

Звонили мне? Да, ну и пусть звонили.

Устал. Устала. Свет и облака,

У всех весна, а у меня брусника,

Бессонницей намять себе бока,

А как иначе, тут поди усни‑ка,

Где каждый сон – пугающе живой,

Где каждым утром страшно открываться,

Где ты во сне – живой, сторожевой,

Достойный перекличек и оваций,

Иноязычный, тонкий и хмельной,

Расхристанный, немыслящий, нечуждый,

Когда под утро то, что было мной,

Сбивается туманом над речушкой,

Над речью, в голубых колоколах,

В страдании воздушном муэдзина.

Помилуй, Иегова и Аллах,

Оставь меня, где всё невыразимо,

Где свет и вспышка, где слова и явь

Сплетаются усталыми руками,

Где каждый знает тайну бытия,

И то, что говорят песок и камень,

Где папоротник трогает слонов

За сморщенные уши, где стихами

Всё то, что невозможно видеть вновь,

Где мы горим, а время засыхает.

Где библия рождается ad hoc,

Где все, что приключается, – впервые,

Где ты и я, не ведая стихов,

Становимся опять – сторожевыми,

Но снова утро, безнадежно стар

Твой выход на бессмысленную сцену,

Где ты, увы, опять никем не стал,

Но где на транспорт поднимают цену.

И ты считаешь звонкие рубли,

Так, чтоб доехать, жить под знаком «мета»,

Где на углу паленое «Шабли»

Тебе не продадут без документов,

Где палая брусника, где, темна,

Дрожит земля, где меж пропорций лунных

Устал. Устала. В голубых слонах.

В бронхитной боли

После поцелуя.

Молитва

0.

Зря, что ли, мы потели,

Что ж, итого,

Давай‑ка считать потери

За этот год.

Давай‑ка умножим, сложим,

Прижмем локтем,

До самых последних ложек

Переучтем.

1.

Дмитровка плещет людьми и совсем тесна,

В центре Москвы опять началась весна.

Солнце сияет в тысячи мегаватт,

Плавит под куполами пасхальный гвалт.

Высох асфальт, расправился, посерел,

Слышно вдали, как плавится вой сирен,

Где‑то случилась смерть, но о том не сметь.

Видно, у Бога просто упала сеть.

Видимо, слишком часто и горько мы

Плакали в небо, боясь не прожить зимы,

И не хватило сил – на последний шаг.

Солнце у нас в глазах, перезвон – в ушах.

Резкое солнце, тени так глубоки,

Ангелы с сетью порванной – рыбаки.

Что же, все твои казни совершены.

Дай тишины нам, Господи. Тишины.

2.

Я слишком назойлив и бестолков, я б с радостью был таков,

Но ты не не слышишь моих звонков, не видишь моих флажков.

И вот сейчас, на исходе дня, когда облака резней,

Не надо, Господи, для меня, помилуй моих друзей.

Я не прошу тебя рая здесь, я милости не хочу,

Я не прошу для них тех чудес, что Богу не по плечу,

Тебе ж не стоит огромных трат, подумаешь, ты ведь Бог,

Пусть будет кофе для них с утра и вечером теплый бок.

Пусть врут все те, кто все время врал, и плачут все те, кто не,

Пусть будет снег, суета, аврал, морщины и мокрый снег,

Час‑пик, толпа, недород, тоска, концерты, порнуха, дым,

И боль, щемящая у виска, и скука по выходным,

Измены, дети, дела, коты, простуды, метро и зной,

Долги, работа до тошноты, просроченный проездной,

И груз заданий, и лишний вес, и девочки в скверике

И на обзорной парад невест, и утки в Москве‑реке.

Помилуй их, они столько лет работают на износ,

Помилуй тех, кто им греет плед и тех, кто целует в нос,

Помилуй тех, кто лез на рожон и кто не лезет уже,

Помилуй их бестолковых жен и их бедолаг‑мужей,

Помилуй тех, кто силен и слаб (ведь ты‑то сам не слабак),

Помилуй, Боже, их мам и пап, врагов, хомяков, собак,

Помилуй счастливых, бомжей, калек, хозяев или гостей,

Помилуй коллег и друзей коллег, коллег друзей и детей.

И вне защитной сети потом оставшегося меня

Пускай забирают пожар, потоп и прочая потебня.

Я знаю, я тебе не в струю – бездельник и ротозей,

Но, не оставив меня в строю, помилуй моих друзей.

3.

Но перезвон, сирены и резкий свет,

Дмитровка бьется в ритме колоколов.

Падает сеть на небе или в Москве,

Значит, у смерти нынче большой улов.

Я не пишу письма – не дойдет письмо,

Горе на привкус сладкое, как шираз.

Я не прошу ни о чем, чего ты не смог,

Господи, будь человеком. Как в прошлый раз.

«Если там идут с рюкзаками – это мои…»

Если там идут с рюкзаками – это мои,

Если там в нитяных перчатках – это мои,

Если там с широкой улыбкой – это мои

Вот, идут – по полкам, по партиям, по рядам,

Если листья падают с клена – это мои,

Если дождь шелестит по крышам – это мои,

Если кто‑то звонит устало – это мои.

Что ж, давай прощаться? Привет? Я им передам.

Если кто‑то звонит у входа – это за мной

Мама, мама, вернусь когда‑то – это за мной

Собрала чемоданы, плачу – это за мной,

Я же знаю, давай прощаться, уже пора

Если в срок приходит автобус – это за мной,

Если кот повернулся на бок – это за мной,

Все долги, придирки, ссоры – это за мной.

Что тебе до меня, ты дерево, я кора,

Если кто‑то ищет кого‑то, это меня,

Пусть красивую, умную – но все равно меня,

Я ведь чувствую в воздухе – как это «звать меня»,

Это даже не «милый, милый», это – вперёд.

Обдираю локти, пальцы – иду, иду,

Кто б то ни был – капкан, насмешка – а я иду,

Кто б ты ни был – чужой, любимый – слышишь, иду.

Телефон‑автомат сам номер мой наберет.

Не ходите за мной, это просто заря, труха,

Крики чаячьих слетков, усталого петуха,

Наважденье ничтожье, глупая чепуха,

По ноябрьским лужам, по первому голоску,

Только шаг шагнешь – и сразу вода, вода,

Голосистая просинь, снежная ерунда,

Непонятно чего ничейная право, да,

По холодному дню, по инею, по песку.

Пропусти меня – слышишь, эти со мной, со мной,

С рюкзаками, беретами, флейтами за спиной,

Кормовой, ничтожный, нужный, очередной,

Этот главный удар в поддых, а потом новей.

Как с картинки сорвали пленку – с переводной,

Только там не Микки‑Маус. Там нет – чумной,

Межсезонный рай. Снег струится. Бедняга Ной

В сотый раз спасти не умеет всех сыновей.

Слышишь – этот трубач над небом – все я, все я,

От отца идут усталые сыновья,

От житья веселого, жен, женихов, жнивья,

По моей трубе, по тяжелой моей ходьбе.

И под ними тяжко дышит земля, стерня.

Слышишь, мама, кто‑то звонит. Там меня, меня,

Прижимается к сердцу горячая пятерня.

Это мне, мне, мне. То есть хочешь – отдам тебе.

Не один

А еще тебе говорят, что ты не один,

И таких, как ты, говорят, еще тьма и тьма,

И киваешь им, окей, мол, ты убедил,

Но один, один, пока не сойдешь с ума,

А когда сойдешь, на запасном его пути,

Где по пояс ромашка, хмель, резеда, чабрец,

Не встречают те, с кем можешь себя сплести,

Не встречают те, с кем мог бы себя обресть.

Ты не скажешь им, что пока не идет почтарь,

Ты еще не надписан, еще не прошел в печать,

Ты еще умеешь жить, говорить, мечтать,

Но уже не можешь петь, обнимать, молчать.

И пока еще тлеет зарево в синеве

То есть солнце садится в девять без десяти,

Ты успеешь надписать голубой конверт

И лизнуть вишневую марку, прочти, прости,

Извини, что я так и остался, не вовлечен,

Не влетел в трубу, не вошел в перебор ладов,

Золотая пчела, присевшая на плечо,

Серебристый пепел, ссыпавшийся в ладонь.

И таких, как ты, говорят, еще тьма и тьма,

Тьма накрыла город, обшарпанные дома,

Говорят, что вроде мимо прошла зима,

Ты глядишь на них со страхом: была зима?

Но блестят проливные рельсы в сухой пыли,

Подожди, не бойся, выпей на посошок.

Если скажут – слейся, то ты уже все пролил,

Если скажут – сойди с пути, ты уже сошел.

Лишь постольку ты можешь в девять без двух секунд,

Погибая от солнца, вплавленного в груди,

Говорить, что уже повинного – не секут,

Говорить, что уже погибшего – не судить.

Говорить, что ни с кем из нынешних не в родстве,

Если кто и случился рядом – его вина.

Ровно в девять на эту землю придет рассвет,

То есть прямо на станцию в девять придет весна.

Лебеда, чабрец цветут у тебя в груди,

Потому что ты письмо, чернильная вязь,

А еще тебе говорят, что ты не один,

Не один, динь‑динь, не один, не один из вас.

Ты не вышел станом, словом, собой, лицом,

Красной ручкой надписан адрес, и голубой

Ветер пахнет сухим и радостным чабрецом,

Позволяет не быть, забыть, да, не быть собой.

Не один, зерно, сбереженное воробьем,

Не один, и рельсы, и улей, и почтальон,

Открываешь письмо, в котором подряд, подряд:

Не один, говорят. Не один, тебе говорят.

Тишина

Улица тонет в шуме,

как руки в шубе,

как тонет мир в нераскрывшемся парашюте,

ладно, пока мы шутим,

пока пишу.

когда я умру, я знаю, о чем спрошу.

не о том, почему весной вылезают листья,

почему у самых красивых повадка лисья,

кто придумал письма,

где родились мы,

и зачем вода быстрей бежит под мостом.

я спрошу его о не о том,

я спрошу, почему меня утешала мама,

заплетала косы, совала мелочь в карманы,

а если ругала – то уж всегда за дело,

а потом поседела,

почему не я, а ты решился решать,

что теперь я сама должна ее утешать.

почему я теперь всегда засыпаю поздно,

сплю в неудобной позе,

в странной архитектуре,

в грязной клавиатуре,

почему после стука двери, щелчка ключа

я умею только молчать.

почему никто не слышит, как я пою,

как наливаю чай, как пишу статью,

пью, веселюсь, блюю,

воду на кухне лью,

кормлю кота отвратительным серым кормом,

он грызет покорно.

почему, когда я умру, еще пару дней

мне лежать среди неглаженных простыней,

потому что никто не придет, никто не просил их

ждать звонка, носилок.

почему я всегда куда‑то обращена,

где самая стылая, тихая тишина.

почему мне никому не сказать, о том, как

голубы у него глаза, как запястья тонки,

как смешно у него загибается воротник,

как искрятся лучи – от них

у людей золотятся брови, светлеют лица.

почему мне этим некуда поделиться.

почему я собираю его по крошкам,

по дорожкам, по не мне подаренным брошкам,

по чужим рассказам, по индексу публикаций,

этих мысленных аппликаций

никогда не склеить даже в попытку целого,

почему я всегда теряю самое ценное?..

почему мне никому не сказать, как странно,

когда мы сидим, склонившись перед экраном,

как наши ладони встречаются на тачпаде,

сплетаются наши пряди,

почему, когда я могу украсть только час его,

я неистово, невозможно и страшно счастлива.

почему весна всегда пахнет лимонадом,

почему мне от него ничего не надо,

ветер лохматит волосы, треплет ветки,

дом мой ветхий.

солнце закатное красное, как креветка,

когда я умру, передай от него привет мне.

почему мне никак не придумать, как с ним расстаться,

почему мы уходим спать, заменяя статус,

выходя из окон джаббера, аськи, скайпа,

выдыхая, будто бы отпуская,

желая спокойной ночи тому, кто невидим.

почему, мне кажется,

мы никогда

не выйдем?

«Те, на которых можно просто смотреть…»

В.

Те, на которых можно просто смотреть,

Даже не лица – а отблеск, оттенок, треть

Профиля – старый выцветший школьный снимок.

Вычти семнадцать лет и теперь ищи,

Гладкие челки, вылезшие прыщи

(Время мало что может поделать с ними).

Эти, с которыми дышишь одним огнем.

Слова не досказав, уже видишь в нем/в ней

Этот самый единственно верный отклик.

Пазл‑не пазл, но точно входящий в паз

Выточенный ответ, невозможный пас –

Так, что не разберешь – он к тебе ли от ли?..

То, что без слов, – одуванчиковый венок,

Теплый асфальт, промятый тысячей ног,

Быстро пройти по поребрику. Смять обертку

Так, чтоб хрустела.

Глянуть наискосок.

На подбородке липкий арбузный сок,

Желтые пальцы от меда и чистотела.

Нет никакого «помнишь?» На том витке

Вы были в столь немыслимом далеке,

Что никаким «теперь» его не заполнишь.

Но, не заметив, спросишь о бывшем, том:

«Помнишь на даче утренний бадминтон?»

Слышишь в ответ: «Ну что за вопрос. А помнишь?»

Вроде бы вырос, стал нехорош, несвеж,

Хоть и не черств. Но кажется: плесень срежь

И запоет, засветит, зазолотится.

Станешь сосновой легкой хмельной смолой.

Смотришь на них – и тончает плешивый слой,

Как если держишь в ладонях большую птицу.

Каждый из них обычный, живой, земной,

Просто их волосы пахнут, как хлеб и зной,

Каждый оттенок, отблеск в стекле трамвая.

Встретишь случайно, коснешься в толпе плеча,

После идешь – прощенный от палача,

С каждой минутой мучительно оживая.

Осень в городе

0.

Меня кто‑то любит, Боже мой, кто б то ни был,

Меня кто‑то помнит, Боже мой, кто б то не жил,

Пусть им – всем тем – нарисованы будут нимбы,

Пусть им – всем вам – адресована будет нежность.

1.

Этот дождь на стекле,

Этот блеск, по воде бегущий,

Этот лгущий, неверный шум в городском саду.

То ли ночи стали светлей,

То ли пиво гуще,

То ли я тебя вижу чаще, чем раз в году.

То ли листья шуршат,

То ли кошки по крышам бегают,

То ли просто окно задрожало от сквозняка,

Ты ступаешь на черные клетки,

А я на белые.

Так что кто‑то должен выиграть наверняка.

2.

И мне не важно, с кем ты меня поделишь,

Каких ты в жизни достигнешь еще высот.

Когда ты спишь, ты стремительно молодеешь –

Тебе не дашь пяти или пятисот.

Ты дышишь такими нотами, обертонами,

Твоя голова… Какая там голова.

Ты так белобрыс, что, в общем, не важно, что на ней –

Январский снег, сентябрьская трава.

Насколько ты независим, насколько вправе я

Хранить ключи бессонных твоих ключиц?

Тебя спасают боги моей окраины,

Все те, кого ты в центр не смог включить.

И мы идем по улицам, будто ищем их,

Такая святая, глупая эта жизнь.

Блаженны нищие духом, поскольку нищему

Открыты закоулки и этажи.

3.

Чтобы так сочинять, нужно много всего уметь,

Различать на ощупь – золото или медь,

Различать на запах, что там – латунь, свинец,

Различать на веру – начало или конец.

Различать, размечать, отмеривать по чуть‑чуть,

Темнобровы чухонцы, но белоглаза чудь.

То ли ветер с залива, то ли же кони в рысь,

Но ты так белобрыс ночами, так белобрыс.

Ты меня не отпустишь, но я же не полюблю,

Я отдамся ночью последнему кораблю,

Под конец навигаций в последний ночной заплыв,

Я уйду, твои слова на ветру забыв.

Не жалей обо мне, не жди, не броди, не ной,

Кто там ходит по нашей Троицкой и Сенной,

Кто там курит на Марсовом, греясь возле огня,

Не жалей обо мне, не бойся, не жди меня.

4.

Как ты счастлив, милый мой, мать твою, то есть Господи,

Как ты выращен в этой Троицкой и Сенной

На тебя написан тот самый вселенский ГОСТ, поди,

Тот единственный, самый правильный проездной,

Кем ты выращен, кем ты вылюблен, кем ты пестован,

То ли в вечном споре с режимом, то ли не в нем,

Как ты так живешь на Литейном или на Пестеля,

Без царя, без башки, но при этом с вечным огнем.

Все мои подруги тысячу лет как замужем,

Только я ловлю в лукавом твоем аду

Твой тяжелый луч, твой беглый взгляд ускользающий,

Если выживу – то не жди меня, я приду.

5.

Листвяное, словесное, снежное сыплешь крошево,

Почему ты такая ласковая, такая брошенная,

Не смотри на это будущее, не трожь его,

Все равно никто не уходит, чтоб навсегда.

Под мостом движенье гномье, чужое, троллье ли,

Под мостом всегда движенье одностороннее,

Не ходи за ним, не мучай его, не тронь его.

До чего холодна вода.

До чего ледяна вода.

Июль

Среди людей, которые не с нами,

уже есть те, которые не с ними,

а с теми те, которые не с теми,

и дальше, дальше вереница спин.

на цыпочках уходят по цепочке

по тихо звякнувшей дверной цепочке

и мы лежим, до боли сжав ресницы,

чтобы не догадались, что не спим.

чтобы не догадались, как мы тотчас,

как только лифт придет – чертовски точен,

как только звук шагов все дальше, тоньше,

мы выбежим в предутренний ландшафт

и будем все глядеть, как, застывая,

уходит то, чем жили мы, в трамвае

заплатит за проезд, поставит vale

в конце письма, и прекратит дышать.

и прекратит дышать. и будет снимок

с такими нами – жаркими, лесными

среди людей, которые не с ними,

не те, не мы, чужие из кино,

и будет снимок, смазанный и мелкий,

никто не различит – цвета померкли,

что ты и я смеемся на скамейке

и солнцем истекает эскимо.

Хвала тем, кто не с нами, храбрым вам, кто

Терпел все наши глупости, повадки,

и вряд ли тот и вправду виноват, кто

решил, что с теми тоже по пути.

Как хорошо, что лето, ярки краски,

Что ночи коротки, что ранний транспорт,

Что ты так крепко спишь. И не напрасно,

Что лифт вот‑вот уж должен подойти.

М. и П

На небе только и разговоров, что о море. ©

Перед воротами очередь хуже рыночной,

Тесно и потно, дети, пропойцы, бабищи.

Это понятно – на стороне изнаночной

Нет уже смысла выглядеть подобающе.

Топчутся – словно утром в метро на Бутово,

Словно в Новосибирске в момент затмения.

Десять веков до закрытья – а им как будто бы

Десять минут осталось, а то и менее.

Тошно и душно. Скоро там будет кровь или

Обмороки. Мария отходит в сторону,

Где посвободней, где веришь, что Райский сад,

К хрупкой высокой девочке с тонким профилем,

С косами цвета сажи и крыльев ворона

И с серебряными нитками в волосах.

Смотрят оттуда на всё это злое варево

И им просто приходится разговаривать.

Ты откуда? Я – из большого города,

Я оттуда, где небо не помнит синего,

Добраться до дома – разве что на троллейбусе.

Ты будешь смеяться – родители шибко гордые,

Имечко – Пенелопа, а мне – носи его.

Ладно, хорошо, что еще не Лесбией.

А ты откуда? Я тоже, знаешь, из города,

Мои родители были – напротив – лодыри.

Когда окликают – я не беру и в голову.

Как Мюллер в Германии, Смит на задворках Лондона.

Но как бы то ни было – я сюда не хотела,

Вот если бы он не ушел тогда в злую небыль.

Вот если бы мне хоть слово о нем, хоть тело.

…Молчат и смотрят каждая в своё небо.

А мой я даже знаю, куда ушел.

И мне бы – хоть знать, что там ему хорошо.

А в очереди предлагают кроссовки дешево

И сувениры в виде ключей на пояс.

…Ты знаешь, как это бывает – вот так всё ждешь его,

А после не замечаешь, что едет поезд.

И ищешь силы в себе – потому что где ж еще,

И давишь тревогу в объятиях серых пепельниц.

…Или тебе говорят: «Ты держись». Ты держишься

За поручень, за нож, за катетер капельниц.

А я была – и внешне так даже чистенько,

Ходила на работу бугристой улочкой,

В метро по вечерам набивалась плотненько.

А муж мой сошел с ума и в конце бесчисленно

Вырезывал колыбельки, игрушки, дудочки,

Он, знаешь, был высококлассным плотником.

Да что я тебе говорю – ты уже ученая.

Пенелопа гладит теплые кудри черные.

Говорит – послушай, но если бы что‑то страшное,

То как‑нибудь ты узнала бы – кто‑то выдал бы,

А значит, что есть надежда – минус на минус.

– Мне снилось, что Иосиф ножом окрашенным

На сердце моём его имя навечно выдолбил.

– И мне, ты знаешь, тоже такое снилось.

Их накрывает тень от сухой оливы.

Толпа грохочет, как камни в момент прилива.

Он мне говорил – ну что со мной может статься‑то,

По морю хожу на цыпочках – аки посуху,

В огне не горю, не знаю ни слёз, ни горя.

Цитировал что‑то из Цицерона с Тацитом,

Помахивал дорожным истертым посохом.

– Я знаю, Мария. Мой тоже ходил по морю

Мой тоже побеждал, говорил, подшучивал,

Родился в рубашке – шелковой, тонкой, вышитой,

И всё – убеждал – всегда по его веленью.

А если не по его – то тогда по щучьему,

Забрался на самый верх – ну куда уж выше‑то,

Не видел, что стою уже на коленях.

И вот еще – утешали меня порою,

Что имя его гремит, словно звон набатный.

Подсунули куклу, глянцевого героя,

Как Малышу – игрушечную собаку.

– Я знаю, знаю. Я слышала в шуме уличном,

Что он, мол, Бог – и, значит, на небе прямо.

Как будто не догадаюсь, как будто дурочка,

Как будто бы у богов не бывает мамы.

– Он всё говорил, что пути его бесконечны.

– Конечно.

И гогот толпы – как будто в ушах отвертками,

Как будто камнем в вымученный висок.

Пенелопа нелепо курит подряд четвертую.

В босоножки Марии забился теплый песок.

Ну, что там? Доругались ли, доскандалили?

А было похоже – снег заметал в сандалии,

Волхвы бубнили в ритм нечетким систолам,

Какой‑то зверь в колено дышал опасливо,

И он был с ней неразрывно, больно, неистово,

О Боже мой, как она тогда была счастлива.

– Да, что мы всё о них… Кстати, как спасаешься,

Когда за окном такое, что не вдыхается,

Сквозь рваный снег гриппозный фонарь мигает,

Когда устало, слепо по дому шаришься

И сердце – даже не бьется, а трепыхается?

– А я вяжу. И знаешь ли, помогает.

Вяжешь – неважен цвет, наплевать на стиль,

А потом нужно обязательно распустить.

И сразу веришь – он есть. Пусть он там, далекий, но

Ест мягкое, пьет сладкое, курит легкие,

И страх отступает и в муках тревоги корчатся.

Но точно знаешь – когда‑нибудь шерсть закончится.

Наверно, просто быть кошкой, старушкой, дочерью,

Кем‑нибудь таким беззаботным, маленьким.

– Эй, девушки, заходите. Тут ваша очередь!

Вы, кажется, занимали тут.

Он смотрит на сутулую стать Мариину,

На Пенелопин выученный апломб.

И думает – слышишь, кто‑нибудь, забери меня,

Я буду сыном, бояться собак и пломб.

Я буду мужем – намечтанным, наобещанным,

Я буду отцом – надежней стен городских.

Вот только бы каждый раз, когда вижу женщину –

Не видеть в ее глазах неземной тоски.

И стоит ли копошиться –

Когда в них канешь,

Как будто сердце падает из груди,

Как будто вместо сердца теперь дыра.

И он открывает дверь в их неброский рай,

Где их паршивцы

Сидят на прибрежных

Камушках

И никуда не думают уходить.

«Он устает, конечно, but nothing special…»

Он устает, конечно, but nothing special,

Молод, а дослужился уже

До вице.

Да, он успешен, конечно,

Он так успешен,

Что не находит времени

Удавиться.

Вечером он заходит, находит столик,

Просит «мне, как всегда, но в двойном размере»,

Так и сидит один и уходит только,

Если его выгоняет Большая Мэри

Или не Мэри, но Анна,

По крайней мере,

К Вере и Сью он относится крайне стойко.

Да он успешен, он, черт возьми, успешен,

Днем бесконечно пашет, а ночью пишет,

Только глаза закроет, как сразу слышит,

Что из углов выходят, как на поверке,

Тотчас все эти армии черных пешек,

Все эти тетки с боками прогорклых пышек,

Те, кого он придумал, стоят и дышат,

Дышат и плачут. Он поднимает веки.

Слышь, – говорит одна – с добрым утром, отче,

Вот – говорит, посмотри, я измяла платье,

Оно мне стоило тысячи дальнобоев,

Один меня полюбил – отпускал в слезах аж.

Папа, – говорит, – я устала очень

Мне надоело быть этой старой **ядью,

Этой звездой просроченного Плейбоя

Папа, я хочу на горшок и замуж.

Другой хватает его и кричит: «Всю зиму

Я обивал пороги ее парадных,

Я одевался так, как она просила,

Я уже сто страниц не курю ни крошки.

Слышишь, будь мужиком, не тяни резину,

Слышишь, давай, придумай меня обратно,

И напиши туда, где она простила,

Я ее никогда, никогда не брошу».

Третий говорит: «Вот тебе приспичит,

Тебя прикольнет, порадует, позабавит,

Тебе, наверное, весело. Мне вот грустно…»

Он открывает пачку, ломает спичку,

С третьей он прикуривает, зубами

Стискивает муншдтук до глухого хруста.

Он говорит: «Хотите мятных пастилок?»

Гладит их плечи, сжавшиеся в комочек,

Гладит их платья, севшие из‑за стирок.

Шепчет, касаясь губами холодных мочек,

Я не могу, не могу не могу спасти вас,

Я не могу, не могу, не могу помочь вам,

Я не могу, не могу, не умею, хватит,

Надо было вас всех убивать в начале…»

Жена выходит из спальни в одном халате,

Хмурится: «Я услышала – здесь кричали…»

Он обнимает ее и целует в самый

Краешек губ и тихо легко смеется.

Он чувствует, как внутри у ней сердце бьется.

Мэри они придумали вместе с Анной.

От Мэри ему сегодня не достается.

Хьюго

Ропот раба, бормотание робота,

Рокот мотора и эхо от рокота.

Вот по мосту идут ротами, ротами,

В крике открытые рты,

Хьюго приехал из Южного Плимута.

Дети не вымыты, пицца не вынута,

Вымолил, выпросил, вытащил, выболтал

Место у самой черты.

«…»

Южного Хьюго не мучит бессонница

Рядом красавица – Софьица? Соньица?

Имя смешное, не плачет, не ссорится,

Жадно целует в висок.

Кожа горячая, белая, будто бы

Булка в печи – вот такими же булками

Славилась мама, трепалась с бабульками,

Хьюженьке – первый кусок.

Хьюго винтовку армейскую выдали,

Детям отправил картинку – чтоб видели,

Старшая – девка почти что на выданье,

Парни слетятся на гам.

Хьюго не юн, но глаза запыленные,

Карие, нынче – прозрачно‑зеленые,

Что еще нужно, чтоб бабы влюбленные

Градом ссыпались к ногам.

Град тут бывает, да, дома поласковей,

Лагерь покрылся грибами‑палатками,

Что до еды – как всегда, с неполадками,

Но, безусловно, еда.

Софья проснулась – и сразу за юбками,

Он ее будто бы куклу баюкает,

Что всполошилась, как будто клюют ее,

Ночь еще, глупая, да.

Хьюго работал помощником мастера,

Мама – испанка, отец – только масть его

Хьюго осталась на память. От матери –

Брови и ткацкий станок.

Запах муки на сыром подоконнике,

Стекла завешены – в доме покойники,

Ну же, не плачь, одевайся спокойненько,

Ты уже вырос, сынок.

Да, одеваться, подъем, просыпаемся,

По умывалкам бегом рассыпаемся,

Кто там копается? Кто тут копается,

Песня, пробежка, жара.

Хьюго привык, чтобы к песне и танец, но

Тоже старается, бегает, тянется,

Те, кто потягиваются, будут подтягиваться,

Взводный пошутит с утра.

Хьюго пришел на войну. Он старается.

Он не готов еще в бой на таран идти,

Но вот пока ему, честно же, нравится,

Софьица тоже вполне.

Сколько же можно детали налаживать,

Фартуки школьные детям наглаживать,

Это решение – это не блажь его;

Дело мужское в войне.

Хьюго умеет возиться с деталями,

Спросят – летал? Он ответит – летали мы,

Спросят – сумеешь? Сумеет. Проталины

Сверху – как тени от туч.

Он уже пробовал – люди картонные

В воздух взлетают – и падают толпами,

Руки в полете – особенно тонкие,

Слаб человек, не летуч.

Как там погода в верхах? Не слыхали как?

Чтоб не тошнило – на завтрак сухарики.

Хьюго летит как помощник механика,

(Снова помощник, увы).

Хьюго приехал из Южного Плимута,

Дети не вымыты, пицца не вынута,

Хьюго лежит на земле, ему вырыта

Ямка средь мокрой травы.

«…»

Ночь за окном беспокойная, вьюжная,

Софья баюкает нового Хьюженьку,

Что ж он не спит, три часа уж пою ж ему

Песню про папин полёт.

Рокот мотора и эхо от рокота,

Многим не спится сейчас за воротами,

Сунет пустышку в наследственный рот ему,

Плачет и снова поет.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: