Присоединение – Опыт “обеих” сторон

Бубер в своих сочинениях отмечает, что терапевт, так же как и воспитатель, родитель или любой, кто хочет установить диалогичные взаимоотношения, должен практиковать то, что называется присоединением.[17] Под этим он подразумевает способность сильно качнуться, как на качелях, таким образом, чтобы как бы “залететь” на мгновение в жизнь другого и полностью ощутить себя на его месте, и для этого необходимо на время полностью утратить самого себя. Словами Бубера, это “сильное раскачивание – требующее максимального растворения самого себя – для попадания в жизнь другого” (1965). Иначе говоря, терапевту необходимо ощутить, насколько это вообще возможно для человека, что переживает клиент со своей стороны диалога. Поскольку никто не может долго поддерживать это состояние, бесценны даже мгновения такого опыта, но в самом подходе важно стремиться максимально достичь этого состояния в текущий момент и в текущей ситуации. Для терапевта такие моменты оказываются опытом отсутствия “я”. В то же время, терапевту необходимо следовать и за своими переживаниями. Таким образом, присоединение заключается в движении туда и обратно между “взглядом с той стороны” и возвращением к собственному опыту.

В качестве примера можно привести случай, произошедший в одной из моих терапевтических групп. Мужчина, участник группы, только что закончил говорить о том, что ему гораздо проще выразить гнев по отношению к женщине, чем к мужчине. Одна из женщин в группе, занимавшая в жизни высокий пост, начала говорить о том, что это состояние означает для нее. Это оживило чрезвычайно болезненные воспоминания. Вот подробная запись ее рассказа, сделанная ею самой:

“Я рассказывала о том, как была оскорблена и избита двумя мужчинами, которые провожали меня в церковь. Я не знала, как можно рассказать о насилии и ужасе, которые я перенесла. Я не могла открыто поделиться с другими моими личными переживаниями без того, чтоб снова не вспомнить эту картинку – для этого мои чувства были слишком тяжелы. Большую часть времени я ощущала неловкость, рассказывая о том, что произошло. Мне казалось, что мой рассказ полон искусственности, театральности или невротичности. Я устала от людей, старавшихся мне помочь как-то “сделать что-то с этим…”, от этого я чувствовала себя лишь более и более отделенной от них.

Вот что произошло со мной в один момент, который длился только одну секунду. Мои глаза встретились с глазами Рика, и я ощутила, что Рик немедленно отправился со мной туда, куда я всегда стеснялась допустить кого-либо. В короткий миг я приняла решение и позволила ему перейти границу, и это не ощущалось как насилие, но как разрешение. Я не до конца уверена, что именно подтолкнуло мой выбор. Просто мне показалось это совершенно естественным.

Я глубоко осознала, что не чувствую себя одинокой с Риком, и была этим удивлена. Мне было ужасно грустно, но я совсем не чувствовала паники, так как была не одна, и грусть была разделенной. И я почувствовала, что теперь меня просят рассказать о случившемся, как бы стоя на том самом месте, где это случилось, и что это радикально отличается от всех предыдущих случаев, когда я пыталась рассказывать и переживать все это.

Ко мне пришел какой-то покой и внутренняя сила, и от этого я закрыла глаза, и потом этот момент прошел. Но почему-то я знаю, что никогда не окажусь на том же самом месте снова и не буду рассказывать это все по-прежнему. И я хотела бы сознавать, кто со мной, когда я рассказываю, и не согласна больше ничего “с этим делать…”. Я хотела бы научиться рассказывать о себе так, чтоб образы становились реальными, и еще я хотела бы приносить в рассказ свою личность. Я ощутила, что поделилась с Риком целой историей, которая включает все мое “я”, а не только ту часть, которая была избита и оскорблена. И когда я рассказывала, я понимала, что та часть моего я, которая рассказывает, возможно, даже более важна, чем часть избитая и оскорбленная. И это был спасительный и исцеляющий опыт…”

Конечно, мы редко переживаем “опыт другой стороны”, и это не случайно. Этот процесс требует от личности очень сильного ощущения собственного центра, так же как и жизненной и психологической гибкости в отношении переживаний “другой стороны”, а в дальнейшем – способности устанавливать и поддерживать возвратно-поступательное движение между двумя сторонами. Каждый, кто когда-либо пытался этого достичь, должен был испытать сильный страх потери собственного “я”. А нам действительно необходимо потерять наше ригидное чувство “я” для того, чтоб установить диалог. Тем не менее, ни один терапевт, практикующий присоединение в какой-то момент терапевтической сессии, не в состоянии поддерживать это переживание час за часом, с одним человеком за другим.

Так же, как и “Я–Ты”-момент, присоединение не может быть “целью”, поскольку в противном случае потребуются специальные усилия одной из сторон для того, чтобы почувствовать другую сторону так же хорошо, как и свою, и это вызовет натянутость. Мы можем только сделать самих себя доступными и способными воспринимать, и оно придет как милость.

Один из индикаторов, свидетельствующих о том, что личность готова к окончанию терапии, состоит в том, что человек начинает часто осознавать терапевтическую ситуацию с моей стороны. Например, становится способен сделать замечание типа: “Вероятно, я был очень груб с вами в начале нашей терапии”, или “Я думаю, что никогда не видела этого с вашей точки зрения раньше”. Или же клиент становится способен делать заключения о моем здоровье или других аспектах моей жизни. Сейчас он может чувствовать “другую сторону”.

Эмпатия

Бубер отличает присоединение от эмпатии. Для него то, что называют эмпатией, является только ощущением, очень важным ощущением, но остается все же одним ощущением из многих. Присоединение же, напротив, – это экзистенциальный поворот одного способа существования по направлению к другому и попытка пережить ощущения другой личности как свои. В момент присоединения ни одна из сторон, участвующих в диалоге, не игнорируется. В то же время для Бубера, в момент эмпатии полюса диалога игнорируются, таким образом, в этом смысле присоединение противостоит эмпатии.

Составляющие присоединения таковы: во-первых, отношения, неважно какого рода, между двумя личностями; во-вторых, событие, пережитое совместно, в котором хотя бы один из участников принимал активное участие; и, в-третьих, тот факт, что этот участник способен, без потери ощущения реальности своей деятельности, в то же время пережить общее событие с точки зрения другого. Отношения между двумя людьми, которые характеризуются в большей или меньшей степени элементами присоединения, можно обозначить как диалогичные.

Buber (1965)

Принятие

Центром диалогического подхода является принятие. Основой большинства психопатологических нарушений, не связанных с органическими повреждениями, является недостаток принятия, от которого мы все страдаем в попытках становления человеческого бытия.

Изгнанный из естественной зоны обитания [своего] вида в опасное пространство единичности, окруженный воздухом хаоса, входящего в его бытие, тайно и робко он ожидает “Да”, которое позволит ему быть и которое может прийти к нему только от другого. И так от одного человека к другому передается священный хлеб я-бытия.

Buber (1965)

Здесь есть два отличия от перлзовского определения здоровой личности, независимой от внешней поддержки. Отличие состоит в понимании того, что центром нашего существования является огромная потребность в принятии нас значимыми в нашей жизни людьми, чаще всего – нашей ближайшей семьей. Похоже, что однажды, получив это “Да”, этот “священный хлеб я-бытия” от других, мы становимся способны быть центрированными на собственном существовании, опираясь на свою почву. (Конечно, это не значит, что, получив его единожды, мы навсегда с той минуты становились уверенными в этом “Да”.) Это, конечно, происходит в нашей жизни не однажды, и мы всегда нуждаемся в подтверждении этого принятия. Оно строится, скорее, в виде сложной спирали событий, проходящей сквозь время нашей жизни, благодаря которой возникает потребность и готовность для принятия.

В литературе о развитии ребенка и “психопатологии” отмечается, что наиболее развивающий критический период наших ранних лет приходится на те моменты, когда наша семья оставляет наиболее сильные отметки на нашем существовании. Если мы ощущали принятие в раннем детстве, то мы обладаем чувством, которое Эрик Эриксон называл базовым доверием, и поздний опыт принятия может строиться на этом раннем основании. К сожалению, слишком многие из нас никогда не имели сильного ощущения изначального принятия, развивающего базовое доверие, или не смогли построить это принятие в более поздние годы, когда достигали других решающих подготовительных стадий нашего развития. Я говорю о решающих подготовительных стадиях, поскольку существует определенное время или определенные периоды нашего существования, когда мы особенно ранимы, и, следовательно, открытость, так же как и отчаянная потребность в принятии, означает для нас “онтологическую безопасность”, позволяющую происходить нашему росту.

Из-за отчаянной потребности в принятии мы часто кончаем возникновением “ложных я”. (Laing, 1965). Мы настолько отчаялись в этом принятии, что если нас не принимают такими, как мы есть, мы добиваемся этого другим методом: мы стараемся быть принятыми в том способе бытия, которого, как мы думаем, от нас ждет кто-то другой. Мы будем создавать впечатление – мы будем как бы “прикидываться”, чтобы добиться расположения. Хотя это расположение и признание ложного “я”, и личность втайне это знает. Признание ложного “я” предпочтительнее, чем отсутствие признания вовсе (May, 1969). Однако такое признание оставляет личные переживания пустыми и ложными по отношению к истинному я. К сожалению, такое признание создает замкнутый круг, в котором личность должна отчаянно искать принятия, даже подвергая себя риску отсутствия какого-либо признания вообще. Это “договор Фауста” со всеми вытекающими ужасающими последствиями.

Следовательно, сердцевиной диалогически ориентированной терапии становится потребность клиента быть принятым терапевтом.[18] Важно, что это принятие не ограничивается только терапевтическим пространством, но открывает для этого клиента возможность быть принятым и в других ситуациях. Терапевт работает прежде всего с теми блоками, которые, с одной стороны, защищают личность клиента, а с другой – предохраняют его от получения принятия, в котором он тем не менее отчаянно нуждается.

Принять другого означает приложить активное усилие для “поворота к” нему и для утверждения отдельного существования другой личности – её инаковости, её уникальности и её общечеловеческих связей со мной и с другими. Эта часть терапии всегда подразумевается, но временами она может выражаться очень явно. Каждый из нас обеспечивает себе психологическое выживание, притворяясь кем-то (или скрывая что-то), но глубоко внутри каждого из нас присутствует нечто, что вопиет об истинном признании, признании того, что мы существуем, что мы отдельны, а также того, что за нами признается право истинного человеческого существования.[19] Факт принятия означает нашу экзистенциальную взаимосвязанность. Мы можем утверждать свое существование только в определенной точке: нам, “созданиям между”, требуется принятие от других.[20]

То, что понимается здесь под принятием, значит больше, чем “одобрение”, поскольку одобрение – это только один из аспектов принятия. Точнее говоря, одобрение означает принятие этого человека и его поведения таким, каким оно является в данный момент, не требуя от него изменений. Одобрение как таковое вне межличностного экзистенциального требования от другой личности – быть не такой, как она есть. Принятие же, наоборот, на глубоком экзистенциальном уровне означает признание и утверждение существования этой личности с одновременной возможностью сказать, что его текущее поведение может быть неприемлемым. Одобрение – это только прелюдия к принятию.[21]

Принятие терапевта

Процесс терапии требует огромной концентрации на стороне терапевта. Терапевт должен чувствовать принятие от тех, кто находится рядом с ним, так же как и испытывать реальное чувство самоодобрения. Терапевт не может быть зависим от превратностей терапии или поведения клиента в своем чувстве самопринятия. В результате ощущение принятия, “онтологическая безопасность”, безотносительно к каким-либо изменениям, происходящим в терапии, – это решающая часть терапевтической работы и важная модель для клиента. Такое чувство принятия никогда не может быть абсолютным и застывшим, в нем всегда существуют экзистенциальные пустоты, с которыми приходится справляться, что превращает это чувство в процесс. Терапевт реализует процесс самопринятия с надеждой, что клиент будет осуществлять сходное движение.

“Техники”

“Техники” возникают внутри контекста отношений. В техниках как таковых нет ничего ложного, если они не были деспотично навязаны. Когда сессия заходит в тупик, то применение гештальт-техник, которые терапевт находит полезными и эффективными, может быть совершенно естественным.

Тем не менее, использование техники всегда требует доверительных отношений, дающих терапевту “разрешение” использовать какую-либо технику. Если терапевт реально находится в хорошем контакте с клиентом, то так называемые техники могут быть предложены в терапевтическом контексте в любое удобное время. Техники должны возникать из пространства “между”. Терапевт должен стремиться избегать чрезмерной объективности настолько же, насколько и чрезмерной субъективности, а это непростая задача. Трудность здесь состоит в том, чтобы научиться искусству реагировать на пространство “между”, которое предлежит и объективному и субъективному пути понимания человеческого существования.

Это напоминает нам о том, что терапевт часто находится в той же ситуации, что и импровизирующий джазовый музыкант. Очевидно, что у него есть достаточные навыки в технических аспектах музыки, опыт слушания музыкальных произведений и игры по нотам, также очевидно, что он способен исполнять более формализованную классическую музыку. Однако в импровизационной ситуации технические навыки становятся только важной декорацией, на фоне которой музыкант и создает импровизацию. “Настоящий мастер реагирует на уникальность” (Buber, 1967).

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: