Прошло еще десять лет... 1 страница

СВОБОДНОЕ ПРОСТРАНСТВО

Прошло десять лет

Смутно видны в темноте дагеротипы родителей.

Спит Варвара Евграфовна... Спят дети — мальчик и девочка.

В «святом» углу, загроможденном электрическими приборами, стоит рядом с киотом, за стеклом, венчальная свеча...

Спит на террасе отец жены, Евграф Николаевич.

Над ним по всей террасе подвешены воздушные шары и бумажные модели дирижаблей.

Бродят по двору куры. Сушится на веревках белье. Белым облаком стоят в саду вишни, яблони.

И целится в небо подзорная труба из окна мезонина...

Циолковский проснулся с первым лучом солнца, слез с верстака, служившего ему кроватью, подошел к окну мезонина, потянулся.

Чудесный вид открывался из окна: река блестела, темнел за ней лес, светилась белая колокольня...

Уже одетый, вылез Циолковский на плоскую крышу. Подставив ветерку поднятые руки, тихо напевая: «Ветер... нужен нам ветер!.. Хороший ветер!..»— Циолковский шевелил пальцами, улыбался...

Крыша была завалена множеством моделей дирижаблей из плотной белой бумаги и дерева... и стояло на крыше странное сооружение — прообраз аэродинамической трубы. Подставив очередную модель в «трубу с ветром», Циолковский начал передвигать рычажки... замерил... записал что-то, не переставая напевать...

Солнце поднималось... Запели птицы в саду...

И, обернувшись, Циолковский увидел:

...по соседней улице, взвалив на себя огромный письменный стол, два полицейских бегут к белому каменному дому вдалеке...

Усмехаясь, Циолковский спускается вниз, размышляет за кадром;

— Недавно полицмейстер издал приказ, чтобы в каждой полицейской будке на столе лежала книга и чтобы квартальные во время ночных обходов на ней расписывались. Квартальные, конечно, предпочитают ночью спать, и книги им приносили для росписи по утрам

прямо домой. Полицмейстер об этом узнал и приказал книги припечатать к столам. И что же? Теперь они, значит, носят домой квартальному стол с книгой, чтобы начальство могло расписаться до утренней проверки...

— Опять столы тащат, Варя!.. — весело говорит Циолковский. —

Я не могу понять, почему бы будочникам не таскать квартальные в будки прямо на кроватях...

Он собирает тетрадки, кладет их в портфель.

— Костя, садись есть! — говорит жена. — Кроме каши — ничего. Дети, к столу! Папа, завтракать!

— Я не хочу,— торопливо проглядывая тетради, прижав к себе детей, бормочет Циолковский.— Я только чаю, Варенька.

За завтраком свекор поучает Игнатика не без ехидцы:

— Кашки зачерпывай побольше, а молочка поменьше... Молочко-то нынче шильцем хлебают! Поменьше бы твой папа на крыше торчал, побольше бы молочка было...

— Ясно...— кивает Циолковский.

— То-то, что ясно!—бормочет свекор. — Ладно, господь с тобой,

Константин... Отгадай, Игнатик, загадку: что стоит возле чаю?

— Каша!— отвечает Любаша, облизывая ложку.

— И нет, торопыга!.. Возле чаю стоит воскресение мертвых, ибо в «Символе веры» сказано: «Чаю воскресения мертвых». Вот! А ты— каша!.. А вот еще загадка: когда вознесенье бывает в воскресенье?

Не знаешь? Никогда!

— А почему?

— А потому, что вознесенье бывает в сороковой день после пасхи и потому всегда приходится на четверг... вот!

— Дедушка, а ты обещал вчера про ангелов рассказать. Кто они?

— Десять лет тебе, а ничего не знаешь! Лучше бы ты, Константин, детей Священному писанию учил, чем...

— Ой, я палец порезал!—Игнатик плачет.—Ой, больно!

— Не плачь, дитя, мы сейчас паутинкой... Ну-ка, Варя, дай паутинку!

— Какую паутинку!..— Циолковский бросается к сыну.— Я же объяснял, что нужно йодом заливать! Когда же это кончится, Евграф Николаевич! Где йод?!

— Йод твой весь куры выпили... да и не нужен он! Всю жизнь паутиной прикладывали, и все живы! Не нами начато, не нами кончится! «Йод»!.. Давай руку, Игнатик!

Циолковский, беспомощно оглянувшись, бросает тетрадки в портфель.

— Варя, где очки?

— Вот!..— Варвара Евграфовна, улыбаясь, подает ему новые очки.— Новые тебе купила. Ты уж не сердись, Костя... Уж больно эти страшны...— Она показывает на старые очки — разбитые, с ниткой.

— Да зачем мне новые, Варя?— Циолковский в полном отчаянии.— Такие деньги! Чем старые-то плохи были! Ах, господи!— Он примеряет новые очки, снимает их.— Ой, Варя, смотри — дужки-то слишком длинные!.. Теперь ничего не сделаешь! Давай старые!

.Но Игнатик выронил старые, и они окончательно разбились.

— Что теперь делать?— вздыхает Циолковский.— Придется так надеть!

И он надевает очки со слишком длинными дужками, перевернув их так, что дужки зацепляются за уши снизу.

Дети с восторгом хлопают в ладоши.

— Костя, да что ты!.. Люди-то что скажут!— всплескивает руками Варвара Евграфовна.

— Что-нибудь скажут...— улыбается Циолковский,— Например: если стоишь прямо, не бойся, что твоя тень крива.

— А так смешней, так лучше! — смеется Любочка.

— Папа, а тетка Матрена сказала — ты сумасшедший... правда?—тихо спрашивает Игнатик.

С усилием открыв калитку, Циолковский вышел на улицу — и прямо перед собой увидел человека!

Человек стоял перед ним, шатаясь и скрипя зубами, рваный и босой, в ссадинах и кровоподтеках, маленький, лысый и жалкий...

Человек этот был портной, и над его домом напротив была прибита корявая вывеска: два льва тащат штаны в разные стороны, и подпись под этим: «Хотя и разорвали, однако не по швам».

— Эдуардыч!.. Извиняйте, что босой... жена сапоги спрятала, сама к соседям убежала... Эдуардыч, я вам что-нибудь плохое сделал?

— Нет, Иван Васильевич, — кротко отвечал Циолковский.

— Убил я кого-нибудь, может?

— Нет, Иван Васильевич.

— Может быть, ограбил?

— Нет, что вы!

— Обидел вас?

— Нет.

— Значит, не убил?

— Нет.

— И не ограбил?

— Нет.

— И не обидел?

— Нет.

— Так...— с глубокой радостью сказал портной.— Так... А почему же мне плохо? В чем я-то виноват?

— Не знаю, Иван Васильевич, — вздохнул Циолковский.

— Не знаете!..—И, облегченно вздохнув, портной твердо сказал:— В таком разе пожалуйте на полдиковинки! Как брат брату! А то дом сожгу и сам сожгусь! И город весь этот... суконный!

— Гм... А сколько же это, Иван Васильевич,— на полдиковинки?

— Двугривенный. Как брат брату! Облегчите!.. Давит!

— А гривенник, гм... вас не облегчит, Иван Васильевич?

— Куды мне! Только расстроиться... Давит!.

— Гм-гм... что ж... да... Пожалте, Иван Васильевич...—и, вздохнув,

Циолковский вынул кошелек, вложил деньги в трясущуюся руку...

И пошел по улице...

А впереди него маршировали через город коровы, пистолетными выстрелами щелкал пастуший кнут...

Затем на улицы высыпали свиньи...

Свернув, через кусты Циолковский пробрался к обрыву.

Остановился привычно, уперся палкой в землю.

Слева был мост, тот самый...

И под ним — река!..

Он долго смотрел на нее...

Так смотрят на врага, все помня навсегда...

Река мерцала, шептала, уходила...

Чему-то он как бы улыбался, замирал, шевелил губами...

Был май, тепло, солнечно, но он был в накидке за плечами,

с пряжками в виде львиных голов, л широкополой шляпе, и—очки!..

Редкие прохожие оглядывались почтительно, боязливо, подмигивали:

— Птица!..

— Блаженный!..

— Идивотина!..

Сорок девочек в зеленых форменных платьицах поднялись из-за парт, улыбнулись не казенно. Циолковский — тоже…

Так они постояли, улыбаясь...

А в глазок за ними наблюдал попечитель, морщился, качал головой... Постучал, решительно вошел в класс, подошел к Циолковскому, пристально его.разглядывая...

В коридоре сухо спросил;

— Константин Эдуардович... это что?

— Очки...— смущенно сказал Циолковский.— Оглобли слишком длинны.

— А других у вас нет — с короткими?

— Гм... по скудости средств... жена ошиблась... А что?.. эти вам очень не нравятся?— Циолковский кротко смотрел на попечителя.

— Очень,— сдерживаясь, сухо сказал попечитель.— Очень...

Перепрыгивая через гнилые ступеньки, прижимая к груди котенка, Циолковский—и девочки в форменных платьицах за ним — весело бежали по лестнице старой полуразрушенной колокольни... миновали площадку с колоколами на ржавом железном брусе... Вспугнутые голуби шумно захлопали крыльями... Циолковский сделал знак девочкам... Они остались на площадке, ухватились за веревки, стали раскачивать тяжелые языки колоколов... А Циолковский полез выше — через сор, паутину, зияющие провалы...

И вынырнул вдруг на самом верху колокольни, на ветхом деревянном балкончике!

Тяжело дыша, засунул котенка за пазуху, всей грудью вдохнул воздух.

Перед ним расстилались поля, леса... река...

Стало тихо, чуть слышно пел ветерок...

Циолковский отдышался, задрал голову.

Прямо над ним описывал величавые круги коршун...

Циолковский нащупал сквозь рубашку котенка, погладил его...

и запел что-то, по обыкновению, неразборчивое... Улавливались слова:

— Ра-ра-ра... река свободна, свободна... но есть, но есть берега.. ти-ра-ра... море свободно, свободно... но есть, но есть дно... а у неба, а у неба дна нет, нет, нет!.. А я здесь в поте и пыли... Я, царь земли, прирос к земли!.. Ти-ра-ра... прирос к земли!..

И тут — заохали, загудели колокола, поплыл малиновый звон!..

И вдруг, вдруг напрягшись страшным усилием взгляда, Циолковский как бы перешагнул через перила балкончика! Взгляд его отделился от колокольни... И мы поплыли, отлетели от нее, дрожа... над полями... над рекой... еще чуть-чуть!.. Но— усилия хватило ненадолго,' полет окончился! Взгляд камеры «тянулся через перил» обратно...

Циолковский стоял на дрожащем деревянном балкончике. По лбу его текли крупные капли пота. Руки мелко дрожали...

Постепенно лицо его расслаблялось... рот приоткрылся... он снова стал как бы беззаботен, беспечен...

И, медленно повернувшись, он полез вниз... Исчезла его спина, голова...

Он шел по пыльной, раскаленной улице города с высокими заборами и подворотнями, с пыльными окнами...

Вышел на «главную улицу», увидел — за окном стоят стеклянные шары с разноцветными жидкостями — «Аптека»... Вошел. Внутри было полутемно. Худощавый молодой человек читал над конторкой.

Отложил книгу. Встал, пристально взглянул на очки Циолковского.

ПАНИН. Чем могу служить?

ЦИОЛКОВСКИЙ. Мне бы йоду... и серной кислоты.

ПАНИН. Пожалуйста, пройдите...

Они прошли в заднюю комнату, уставленную приборами, опутанную шлангами. Циолковский разглядывал все это с жадным любопытством.

ПАНИН. Йод спиртовой вам нужен?..

ЦИОЛКОВСКИЙ. Гм... Да... но, понимаете, йод мне нужен сегодня, а деньги я... я завтра принесу, с вашего позволения... Я здешний учитель, а вас вот не имел чести раньше знать, вы уж поверьте.

ПАНИН. Пустяки, конечно!.. Разрешите представиться: Панин, Сергей Иванович. Я приехал третьего дня, эта аптека мне в наследство досталась. Средств нет, вот и пришлось приехать после Московского-то университета в эдакую, простите, глушь.

ЦИОЛКОВСКИЙ. Вы кончили Московский университет?!

ПАНИН. Да... А вы тоже имели честь там учиться?

ЦИОЛКОВСКИЙ. Нет... Я самоучка... Простите, Сергей Иванович, а вы на море когда-нибудь бывали?

ПАНИН. На море? Гм... Конечно... А что?

ЦИОЛКОВСКИЙ. Так, пустяки... ничего!.. Я очень плохо слышу, а в детстве был совсем глух, да и сейчас бывает. У моря есть дно...— Подает руку.— Циолковский Константин Эдуардович. Прозвища в городке имею Птица и Блаженный... и похуже еще!.. А так — учитель математики и физики... Эти приборы вы используете для опытов?

ПАНИН (слегка ошарашенный). Да... и в глуши можно открывать и созидать, я полагаю... Вот на этой установке я хочу... (таинственно) расшатать а т о м... Вам, конечно, известно, что все тела состоят из атомов?

ЦИОЛКОВСКИЙ. Гм-гм... Да, конечно... Гм-гм... (Ошеломленно.) Расшатать атом! И как же вы полагаете к этому приступить?

ПАНИН. Пока неясно... Дела замучили. Торговля идет плохо, здешнее население предпочитает лечиться по старинке... Старушки, понимаете, зашли... «Йод, говорят, лить или в ем купаться?» Гм...

ЦИОЛКОВСКИЙ. Да-да, атом! Гм-гм... Вот вы какой... Не заглянете ли вы ко мне вечерком? Я тоже... занимаюсь опытами... очень скромными... Был бы счастлив услышать ваше мнение...

Из портфеля раздалось мяуканье котенка.

Панин округлил глаза под изящным пенсне.

Циолковский с усилием открыл калитку. Игиатик и Любаша бросились к нему с веселым визгом.

— Еде пан, еде пан, а за паном хлоп, хлоп, на конике—гол, гоп!..— Бегают они втроем по саду, скрываясь в белом цвету.

— А вот вам подарочек! — Циолковский вынул котенка из портфеля.

— Костя... Чем гостей угощать будем? — спросила, улыбаясь, Варвара Евграфовна.

— Каких гостей? — изумился Циолковский.— Помилуй боже, некогда мне! Я от дедушки ушел, я от бабушки ушел и от гостей уйду!

— Дядя, Кузьма Петрович, заедет... с ремонтом обещал помочь. Нечем угощать совсем. Может, ты их развеселишь как-нибудь?

— Да?— вздохнул Циолковский.— Как их развеселишь, купцов... ежели только атом расшатать... Тьфу ты!

И сразу стал Циолковский грустным, скучным, налил в блюдце молока, стал поить котенка, гладить детей по головам.

И тут за воротами раздалось ржание, смех, властный бас.

— Нет, убегу!— Циолковский кинулся в сад, но Варвара Евграфовна ухватила его, повела к калитке.

— Да что за черт?— с усилием открыв калитку и уставившись в нее, пропуская расфуфыренных дам и мужчин, приехавших с ним, изумлялся дядя-купец.— Что ж твой муж не может калитку починить? Где он?! А, вот наконец-то посмотрим на тебя! Здравствуй, братец! Что это у тебя с калиткой? Мужик ты или не мужик, и как у тебя дети родятся?

Дамы прыснули...

— Гм... гм...—тихо сказал Циолковский.— Это, конечно... А с калиткой у меня все в порядке, Кузьма Петрович... Взгляните...

И он откинул листья, ветки — и стал виден отходящий от калитки поршень.

И, вдруг жестко схватив за руку басистого купца, робкий Циолковский быстро побежал, держа его руку, откидывая ветки с забора,— под ветками шла труба.

Циолковский бежал вдоль забора, крепко держа за руку купца, обежал весь сад, задержавшись на секунду у колодца. Растерянный купец бежал за ним. Дамы испуганно замолчали, разинув рты.

Вот!— говорил на бегу Циолковский с яростью.— Вот! Вот! Ясно? Видите?..

И, подбежав к дому, ткнул рукой в крышу — цистерну над ней.

— Ясно?

Запыхавшийся, обалдевший купец вытаращил глаза.

— Фу ты, черт!.. Что — ясно?

— А то...— Циолковский легко усмехнулся, глядя на него в упор и не отпуская его локтя.— Каждый, кто входит в калитку, накачивает из колодца десять литров воды для душа и прочего. Спасибо!

И, отвернув кран на террасе, Циолковский, как бы забыв про всех, уставился на сильную струю, блестящую под солнцем.

Приехавшие, с которых слегка спал хмельной победительный пыл, осторожно переглянулись. А купец, почесав в затылке, вдруг просиял, захохотал.

— Ну молодец! Ну хитрован! Мужик! Душ—а?!

— Душа...— сдержанно усмехнулся Циолковский.— Душа...

И остался у крана, у струи, сверкавшей под солнцем...

Гости заходили в комнату, оглядывались, рассаживались...

— Фу ты, чем это у тебя святой угол загажен, Варвара!.. — Купец глядел на теснящиеся перед киотом приборы.—Ну, чем угощать будешь?

— Вы уж извините, Кузьма Петрович,— на глаза у Варвары навернулись слезы.— Самоварчик сейчас будет...— Она искала глазами Циолковского, но того не было видно.

— Да ладно, чего там, достатки ваши знаю...— Купец приобнял племянницу.— Я привез тут, побалуйтесь... Петька! Живо!

Купецкий Петька мигом вскрыл корзину, замелькали на столе бутылки, свертки, закуски... но...

...закуски и бутылки вдруг исчезли!..

...свертки — как улетучились!..

Петькина рука повисла в воздухе...

Гости — не поняли...

Циолковский незаметно скрылся в полутьме святого угла.

— Гм!..—охрип Петька.—Ой!.. Чегой-то?

И вдруг между его рукой и одной из дам сверкнула легкая молния...

И между другой дамой и купцом!.. Негромко, но внушительно, отчетливо громыхнул гром!

Дама взвизгнула, схватилась за дверцу шкапа.

Дверца отворилась. Белые лапы бумажного осьминога высунулись из шкапа... ухватили даму за нос — и волосы у дамы стали дыбом!

Зазвенели нежно невидимые колокольчики.

Заплясали вдруг на стульях, столах бумажные куколки!

Одна, вторая, третья!..

Еще один осьминог схватил за нос купца.

Затряслись вдруг поднятые Петькины руки, по пальцам защелкали синеватые искры, заплясали руки, как огонь!

Циолковский незаметно крутил ручку машинки... нажал что-то...

Сами собой стали вдруг на столе бокалы, чуть зазвенев...

Прямо из стола вдруг забил фонтанчик!.. пошуршал, обрызгал всех и — исчез!..

Дамы стонали, визжали, дергались!

И вдруг на столе появилась голова!.. голова Циолковского!

Заглянули под стол — ни туловища, ни ног!

Голова на столе корчила рожи, улыбалась, кивала, вертелась...

Яростней засверкали молнии. Осьминог сам выскочил на стол, ухватил голову за нос! Из головы посыпались, затрещали искры...

Бумажные куколки бесстыдно плясали на столе. Звенели дьявольские нежные колокольчики...

Голова насупилась, натужилась, дунула на куколок и осьминога!

И не стало их вмиг!

Страшный удар грома громыхнул!

Сверкнула от киота устрашающая молния!

И — голова пропала...

На столе мирно вдруг встали исчезнувшие бутылки, закуски, а между ними, подняв осторожно лапку, стоял пушистый котенок, мяукал деловито, топорщил усишки...

Гости!.. В самых фантастических позах — молчали!.. долго-долго...

Открывали глаза—и закрывали!

Наконец открыли, задышали облегченно, искали уже слов...

И в этот момент дверь в комнату тихонько так скрипнула...

...и вплыл в полутемную комнату...

...небольшой, наглый, с самой зверской физиономией—черт!..

ЧЕРТ!.. ч е р т!.. С белыми глазками, в красных чулочках, с рожками...

И — покачиваясь, голубоглазый — а глаз было четыре! — вплыл за ним ангел!.. сияя, улыбаясь, зовя.

Они плыли, вися в воздухе, колеблясь от дыхания...

А за ними било в щелку, в глаза заходящее красное солнце...

И — с криками, воплями, содрогаясь!— повалились гости на пол,

полезли под столы, под юбки, под кресла!..

А черт и ангел плавали, витали по комнате — плавно, прихотливо...

И тут, открыв дверь, не обращая ни на кого внимания, вошел в комнату скучный, слегка встрепанный Циолковский, схватил и черта и ангела, как белье с веревки... вынул из них затычки... и, с шипеньем выпустив водород, они упали у его ноги сморщенными тряпками...

Циолковский поднял их с полу, положил в карманы.

Игнатик и Любочка вылезли из-под стола. Прыгая от привычного восторга, схватили котенка, умчались в сад...

Варвара—усталая, подбородок уперт в кулачок...—вздохнув, стала разворачивать закуски...

Свекор вносил самовар, — тут дамы еще раз, последний, дернулись, в ужасе закрыли глаза!— в самоваре алели, шипели угольки, булькало жалобно...

Гости, раскрасневшиеся, веселые, прощались... Циолковский, спрятавшись в листве у поршня,— только борода торчала из листвы — незаметно препятствовал стремлению гостей прошмыгнуть в калитку всем сразу,— так что пришлось каждому по очереди открывать калитку...

КУПЕЦ. Ну, Варвара! Вот это обед!.. Золотые у мужа руки)

ВАРВАРА. Он и часы чинит любые, Кузьма Петрович... и примус такой сделал — керосин почти не нужен!.. И замки с секретом!..И лодки такие!..

КУПЕЦ. Примус? Это дело. Вот и занялись бы. Озолотиться можно!

ЦИОЛКОВСКИЙ (из листвы). Дирижаблями не интересуетесь, Кузьма Петрович?

КУПЕЦ. Чего?.. Чего?.. Ты где?.. Нет, брат, на глупости денег не дам!.. Ты подумай! Озолотиться можно... Ладно, заеду, поглядим.

Циолковский и Панин сидели на крыше... Вечерело... Мычали за забором коровы...

ЦИОЛКОВСКИЙ. Вон сколько я наклеил — сто моделей. Установка бесхитростная, но богатая по результатам. Впервые точно исследована зависимость силы давления ветра от формы моделей... Кстати, опыты мои показали, что закон Ньютона о давлении ветра неточен.

ПАНИН. Чей закон?

ЦИОЛКОВСКИЙ. Ньютона.

ПАНИН. Закон Ньютона неточен?!

ЦИОЛКОВСКИЙ. Да, неточен... Ньютон ошибся...

ПАНИН. Ньютон? Ошибся?..

ЦИОЛКОВСКИЙ. Да, ошибся. Да вы, Сергей Иванович, не волнуйтесь. Ошибся Ньютон и все... Что уж там!.. Да... но надоело мне зависеть от хорошей погоды. Я придумал, как заменить ветер искусственным воздушным потоком: тяжелый падающий груз должен вращать колесо в улиткообразном раструбе, а лопасти будут гнать воздух... Да вот денег не хватает. Мне сейчас нужна жесть, семьдесят пять листов белой жести! (Весело.) Все равно построю! Не буду зависеть от ветра!

Панин с любопытством разглядывает установку: груз, рычаги, модель, трепещущую под ветром.

ПАНИН. Гм... Вы действительно верите, что дирижабли смогут летать?

ЦИОЛКОВСКИЙ. Верю! Меня влечет пространство. Человеку нужно свободное пространство... свободное пространство... котенок вон, видите, как мал, а за забор лезет!..

Варвара, запыхавшись, поднялась на крышу и дрожащей рукой| протянула Циолковскому большой пакет.

ЦИОЛКОВСКИЙ. Ответ из физико-химического общества!.. (Разорвав пакет.) Так!.. Шестой отказ!.. Иди, Варя!..

Варвара с дрожащими слезами в глазах пошла вниз...

ЦИОЛКОВСКИЙ. Так!.. Ладно!.. Ничего, есть у меня новая идея! Слушайте, Сергей Иванович! Я понял, дирижабль с мягкой оболочкой всегда будет подвержен катастрофам! Он игрушка ветра! Летать на таких аппаратах — рискованно! Я предлагаю: долой мягкую оболочку! Долой этот прорезиненный мешок! Дирижабль должен быть металлическим. Этого еще никто не предлагал! У меня готовы все расчеты. Я построю модель и докажу им! На этот раз они не смогут отказать! Поймут! Это же просто! Металлическим дирижаблям принадлежит будущее!

ПАНИН. Металлический дирижабль? Помилуйте, Константин Эдуардович! Да как же он взлетит?!

Мычали коровы...

Игнатик вбежал на крышу, когда Циолковский, выну очередную модель, курил, записывая в тетрадь.

— Папа... папа!.. Смотри! Это Митьки! Если, говорит, твой папа починит, я дам тебе поиграть! Ему тетя из Москвы привезла, он японский, японский ястреб! Он летал, да сломался!

Циолковский разглядывает искусно сделанную японскую игрушку — летящего ястреба из камыша и папиросной бумаги.

— У Митьки все есть! И коньки настоящие, а не деревянные!

И ружье!.. И ястре6 красивый!

— Красивый, да не летает...— улыбнулся сыну Циолковский.—

Мы его починим... А тебе сделаем такой же, только в десять раз больше, хочешь? А сейчас пойдем музыку слушать.

Они шли мимо заборов, мимо коров, мимо сидящих на лавочках старух, мимо голопузых детишек.

— Циолковски дети модны, по три дня сидят голодны!..—Стайка детей промчалась мимо, кривляясь и дразнясь.

— Дурак!— замахнулась Любаша.— Попадись только!

И бросилась за майским жуком.

— Жук, жук, ниже, я тебя не вижу!..

Два керосиновых фонаря на высоких столбах у входа уже горели.

Общество тянулось в городской сад. -

В раковине уже рассаживались музыканты-солдаты...

Бравый капельмейстер в военной форме здоровался с дамами, топорщил огромные усы...

Циолковский сел на скамейку прямо у раковины...

Шелестели столетние липы. Прохаживались по аллеям дамы, мещане в картузах, купеческие дочки, офицеры, дворяне с красными околышами, бегали дети. Любаша водила Игнатика за ручку...

И — грянула музыка!..

Старый марш, оглушительный марш Преображенского полка...

Краснея от натуги, солдаты дули в трубы...

Огромные геликоны... трубы... корнеты... турецкий барабан.

Переливающаяся, вспыхивающая медь.

Странные изгибы... раструбы... овалы...

Все это видел Циолковский, не видя самих музыкантов.

Гремел марш...

Ночь. Лают где-то собаки, плачет где-то ребенок. Циолковский сидит у окна мезонина, проверяя тетрадки. Откладывает их. Обводит взглядом комнатку, модели, приборы, глобус. Трогает его рукой... Глобус вертится — и останавливается.

Циолковский спускается в сад; бредет под белыми вишнями; задирает голову; бормочет... шепчет... поет, широко раскрыв глаза:

— «Небесный свод, горящий славой звездной... Таинственно глядит из глубины... И мы плывем, пылающею бездной со всех сторон окружены...»

Прошло еще десять лет...

Огромный, неуклюжий, с громадной фарой мотоцикл самого первого английского выпуска с ревом несется по лесу в облаке сизого дыма...

Гуляющие по случаю Троицы дамы с корзинками, венками из ромашек — с визгом разбегаются в стороны!

Мотоцикл летит, летит, мчится через реку — по мосту...

За рулем — Циолковский, уже с бородой. Держась за него руками, сидит сзади молодая девушка с венком на голове, смеется.

Заводя мотоцикл в сарай, возбужденный Циолковский весело говорит;

— Да! Быстро! Но для будущего бензиновые моторы не годятся. Вишь, один мотоцикл сколько ядовитого дыма напустил, ужас! А ты представляешь, Любаша, если их в городе будет не один, а, скажем, десять?

— Да!..—Любаша, веселая, смелая, голубоглазая, зажимает нос.

В калитку торопливо протискивается щеголеватый молодой человек.

— Починил я вашего дьявола! — усмехается Циолковский. — Потрудней пришлось, чем тогда с ястребом. А много их уже в Москве?

— Нет, совсем еще мало, они дороги...— Молодой человек церемонно целует руку Любаши.— Удивительно, в Москве ни один механик не брался починить. У вас талант! Вам бы а Москву!

Во двор входят запыхавшаяся Варвара Евграфовна, Игнатий, Панин — с цветами, корзинками, венками.

— Фу!— зажимает нос Варвара Евграфовна.— Дышать нечем! Представляю, что будут про тебя завтра говорить в городе!

— Меня здесь уже все знают,— усмехается Циолковский. – Так что ничего нового не услышишь.

Циолковский манит Панина, они проходят в комнату. Циолковский молча, торжественным жестом указывает не аэродинамическую трубу, ту, о которой он говорил десять лет назад и которую строил десять лет.

— Вот... десять лет строил... На ней проверил все модели и все расчеты. В последней модели учел все требования. Теперь они поймут, я уверен! На днях ожидаю ответа.

Циолковский с трудом поднял тяжелый груз к потолку. Медленно опускаясь, груз вращал вентилятор. Мощная струя воздуха била Панину в лицо.

— А копия последней модели у вас осталась?

— Конечно! Научен горьким опытом! Сколько потерялось там, в дороге.

Они вышли на террасу, где уже шумел самовар. Все усаживались.

— Славная погодка нынче на Троицу! — улыбается Люба.

— Костя, на службу пойдешь?— вздыхает Варвара Евграфовна.—Сегодня архиерей служит, из губернии.

— Сегодня день не присутственный, я не обязан присутствовать в церкви.— Циолковский весело подмигивает дочери.— И вообще: может, я тайный раскольник. А раскольники что говорят? «Церковь не в бревнах, а в ребрах». У каждого свое раденье!..

Варвара Евграфовна вздыхает, крестится.

— Да, папа, редко ты ходишь... Смотри, скажет кто-нибудь попечителю!— Любаша лукаво косится на молодого человека, сына попечителя, Митю.—Митя, ты не ябеда? Папе не пожалуешься?

— Я сам, Любовь Константиновна,— Митя говорит с достоинством,— считаю времяпрепровождение в церкви пустым и бесполезным. Я в бога не верю.

— А во что вы верите?— спрашивает вдруг Циолковский.

— Как — во что?! Я полагаю, верить нелепо! Надо знать.

— Но для чего?— с любопытством вглядывается в молодого человека Циолковский.—Для чего знать?

— Как — для чего?— Митя сдержанно усмехается.— Знание, наука — само по себе счастье. Знание — сила! Еще Френсис Бэкон сказал...

— Да-да, конечно,— растерянно говорит Циолковский.— Конечно, сила...

— Константин Эдуардович, вы обещали модель показать, — напоминает Панин.

— Ах да!— Циолковский встает.

Вытаскивает из сарая двухметровую модель дирижабля из белой жести с гофрированными боками.

— Эта модель — плод двадцатилетнего труда. Несмотря на предыдущие отказы, я верю, что скоро наступит время, когда такие дирижабли не будут только моделями, только забавами!

— И что тогда?— спрашивает Митя, рассматривая модель.

—Тогда...— Циолковский кротко, мягко улыбается.—Этот проект может облагодетельствовать все человечество, расширить его жизненное пространство. Представьте! Грузы можно будет сплавлять по ветру, как сплавляют сейчас древесину по рекам, в сотни раз дешевле, чем по воде и суше. Все уголки земли станут доступными, будут заселены, изучены, использованы. Какие богатства они дадут, и как это изменит жизнь, трудно даже вообразить!.. Фабрики найдут всюду рынки для счастливого сбыта своих товаров. Деятельность всего мира настолько возрастет, что безработных не будет, а заработная плата возвысится и доставит трудящимся действительно человеческое существование. Распространятся знания, расширятся умственные горизонты! Человечество приобретет новый всемирный океан, дарованный ему как бы нарочно, чтобы связать людей в одно целое, в одну братскую семью. Сотрется вражда народов! Людям всегда не хватало возможности передвижения, возможности знакомства, возможности обменяться мыслями...

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: