Прошло еще десять лет... 5 страница

Циолковский стоял в комнате перед дагеротипами родителей и Игнатика.

Вошла Варвара Евграфовна, обняла.

Циолковский подошел к колокольне, открыл старую деревянную дверь. Панин взглянул с неудовольствием, поморщился. Поднимаясь по полутемной винтовой лестнице, задыхаясь, он торопливо говорил:

— Конечно, Верочка Самарина — милая барышня, но будет ли она парой человеку деловому? Мне нужно, чтобы моя супруга могла и у кассы посидеть и с покупателями умела бы заняться. А у Верочки еще ветер в голове. Слышите, Константин Эдуардович? Да куда вы так бежите, я весь взмок! Да и даст ли папаша Самарин за ней приличное приданое? Живут они широко, своих лошадей держат, кучера. Но, говорят, папаша весь изукрашен долгами, как шелками. Буду ли гарантию иметь, что получу желательную сумму? Как вы думаете?..

И тут они вышли на балкончик... Циолковский, не слушая Панина, метнулся в угол, разгреб накрытый доской сор, достал лук, какие-то странные стрелы. Повернулся к Панину, странно взволнованный...

— Да-да, я понимаю, Сергей Иванович! Сейчас разберемся. Слушайте, Сергей Иванович! Я сорок дней беспрестанно страдал, размышлял и вычислял. И я вам сейчас расскажу. Но сначала — смотрите...

Он вытащил спички, поджег бикфордов шнур, тянущийся из металлического цилиндра на конце стрелы, шнур зашипел, медленно побежал по нему огонек, дым. Циолковский натянул лук, вставил стрелу и, целясь в зенит, — выстрелил.

Стрела взвилась в небо.

— Смотрите! — Циолковский схватил Панина за руку.

Стрела летела все медленней, замерла в синеве и должна была уже начать падать вниз — как вдруг что-то затрещало, вспыхнуло на ее конце, и, оставляя за собой струю черного дыма, она рванулась выше, полетела высоко-высоко.

Почти уже невидная против слепящего солнца, исчезла, растворилась в мареве.

Циолковский обернулся к Панину.

— Вы поняли? В металлическом стаканчике был порох... и реактивная струя толкнула ее ввысь!.. — Циолковский задохнулся.

— Ну и что?—Панин недовольно выпятил губы.—Вы бы мне, Константин Эдуардович, еще пушку показали. Что ж тут удивительного? Так я вам не досказал. Пойдемте вниз.

Они шли по пляжу у реки.

— Вот, — кончил Панин. — Так что же мне решать насчет невест?

— Да, да! — сказал Циолковский. — Я понял. Я как заново родился! Слушайте, Сергей Иванович! Скажите мне, как вы относитесь к бессмертию?

— Положительно, — недовольно усмехнулся Панин.

— Хотели бы вы жить так лет триста-четыреста?

— Хм!—Панин фыркнул.—Всего хотеть, как говорит моя кухарка, хотелок не хватит! Но отец Верочки...

— А что вы скажете, если я вам сообщу, что нашел способ сделать людей практически бессмертными? — Циолковский спокойно улыбался.

— Скажу что-нибудь... — У Панина явно портилось настроение. — Или промолчу — из уважения.

Циолковский дружелюбно засмеялся и сказал:

— Ну, как хотите! Способа я еще не знаю, это другие потом сделают, это, как говорится, дело техники, но место — я нашел, приготовил, так сказать!

Панин незаметно взглянул на Циолковского, вздохнул, покачал головой:

— Место для — чего?

— Где жить бессмертным.

— Где? — Панин зевнул. — В банке со спиртом?

Горящая стрела падает на воз с сеном во дворе одного из домов. Сено мгновенно загорается. Лошадь в ужасе фыркает, воз с горящим сеном вылетает за ворота...

— Где нет болезней? Где нет тяжести? — Циолковский остановился, поднял руку, показал на небо.—На небе!.. Пора переселяться на небо, Сергей Иванович!

— Понимаю.—Панин мрачно усмехнулся.—Вот так, с березкой? — Показал рукой на могилку под березкой, — они шли по бедному кладбищу.

— Нет, без березки! Во плоти! Правда, Сергей Иванович, на небе лучше! Это же так просто! Как можно было этого не понимать!

— Ох! «Все говорят: нет правды на земле, но правды нет — и выше»! Странно вы сегодня шутите, Константин Эдуардович! Я вам не досказал про Верочку...

— Я не шучу. — Циолковский улыбнулся. — Я серьезно! Жить надо там, Сергей Иванович, на небе. В кольце астероидов, скажем.

Сами подумайте! Микробов нет. Сила тяжести небольшая. Руды сколько хочешь. Солнечной энергии в избытке. Если будет холодно — изменить орбиту астероида, передвинуть ближе к солнцу — пустяк, нетрудно!..

— Так-так! — невольно хохотнул Панин, понял: Циолковский шутит, чтобы поднять его настроение. — Сесть на астероиде, играть в лото — и водка там дешевле будет.

Телега с горящим сеном мчится по улице. Шарахаются прохожие. Просыпается полицейский.

— Питаться можно будет при помощи фотосинтеза—как растения. В общем, так... Земля—люлька, колыбель человечества, но нельзя же вечно жить в колыбели! Смешно же! Землю оставим как заповедник устарелых форм бытия. Иногда будем летать на нее—на экскурсию! Изумляться!

— Так-так! Понял, Константин Эдуардович! — Панин перестал смеяться, вытер лоб платком. — Так дайте, я вам про Верочку доскажу. Тут еще вот какое дело...

— Если бы вы, Сергей Иванович, — нетерпеливо прервал его вдруг Циолковский, — меньше бы думали о пустяках, вы бы, Сергей Иванович, спросили: хорошо, место найдено, но как туда попасть, как туда вознестись — на небо? Как преодолеть притяжение, этот роковой гнет? Как? Как? Как?!!

— Ну ладно, спросил. — Панин даже попятился. — Как? Из пушки? Как у Жюль Верна? Или — никак?

— Как у Жюль Верна — нельзя! — Циолковский засмеялся. — Если из пушки, человек не выдержит. Пушка дает слишком большое ускорение — его вес увеличится в тысячи раз... А помните цыплят? Вес их тогда увеличился в шесть-десять раз, и целы остались! Человек, я думаю, такую перегрузку выдержать может, но не больше. Нет, из жюльверновской пушки нельзя.

— Так из чего же? — скучным голосом спросил Панин.

— Из чего? Из пушки! — Циолковский торжествующе засмеялся, глядя на сбитого с толку Панина. — Но из пушки летающей, с тонкими стенками, вместо ядра стреляющей газовой струей! Понимаете? Как называется такая пушка? — Панин пожал плечами.—Ра-ке-та! Только ракета может вознести нас ввысь без огромных перегрузок! Только ракета способна взлетать с небольшим постоянным ускорением! Она не нуждается в опоре! Она движется по закону действия-противодействия, — следовательно, может лететь и в безвоздушном пространстве! Ракета! Огромная ракета, которой можно управлять при помощи газовых рулей! Ракета — вот путь на небо! Все предельно просто! Почему над этим никто не задумывался раньше, непонятно. Наверное, потому что знали — на небо полететь нельзя! А я не знал, что нельзя! Я понял — нужно! И понял — можно. Если бы я раньше об этом подумал! Если бы люди всегда думали о самом важном! Если бы глядели дальше мгновения. Ну что вам невеста, деньги, почет, когда впереди — и так близко — смерть?! Смерть — величайшая из несправедливостей! Борьба с ней и есть история человечества! Слепые!.. Ссорятся, лгут, воруют! Вот сейчас опять эта война с японцами! Опять смерть, опять разрушения!.. Все же так просто! Если все средства, всю энергию, которую люди тратят на водку, войны и прочие нелепости, люди потратили бы на главное, они жили бы уже в счастье и мире! Уже давно бы преодолели нищету, невежество, земной гнет! Слепые! Ну, если бы хотя бы один день в месяц люди на всей земле работали для самого главного, для неба... по дню в месяц отдавали... если бы мы, рабы сегодняшнего, рабы суеты, погони за благополучием, маленьких удовольствий, подумали о важном — а только о важном стоит думать, только важное стоит нашего волнения и страсти, — уже сейчас бы мы вырвались в небо!.. А там — начало новой жизни человечества! Смешно, — я сегодня понял: все люди — братья! Близкие и далекие! Нужно только соединить наши судьбы! Когда два врага встретятся над Землей, увидят — какая маленькая! — они помирятся! Должны помириться! Мир сначала будет установлен на небе, потом, может быть, на Земле!.. Земля — небесное тело. Значит, мы все — жители неба. Мы все — небесны! Мы изменим мир, построим эфирные поселения, удесятерим жизнь! Изменив мир, человек изменится и сам! Люди будут говорить на языке мира, добра... Места хватит всем — ведь космос бесконечен! Великий духовный пост человечества кончится!.. И придут Разум и Счастье на долгие времена!..

И тут камера отъедет от лица Циолковского, бросавшего в эйфории торжественные и лихорадочные эти фразы прямо нам, именно нам, зрителям, в зал, и мы увидим:

...Циолковский и Панин стоят в полицейском участке, на них кричат, машут руками, но беззвучно... Им гневно выговаривает что-то сам исправник. Их выпускают. Они стоят у аптеки... И странный гул, басовое жужжание и вой, который сопровождал эту немую сцену, пропадает, становится почти неслышным, но … живет где-то у порога нашего слуха и сознания...

Они стоят у аптеки... Панин искоса со страхом и изумлением вглядывается в лицо Циолковского: было, не было? Слышал, не слышал? Приснилось?

И Циолковский поворачивается к нему, улыбается и тихо говорит:

— Что, Сергей Иванович, напугал я вас?

— Отдохнуть вам надо, Константин Эдуардович... — вздохнув, говорит Панин. — Нельзя же так грезить наяву! Чуть город не сожгли!

— А кто вам сказал, что я грезил?—спокойно, просто, трезво возражает Циолковский. И даже зевает — спокойно, просто.

И, вытащив из кармана лист бумаги, он протягивает его Панину.

— Вот, взгляните. Это формула, которая определяет соотношение веса ракеты и веса горючего.

— Константин Эдуардович, хватит фантастики! Надо жить, а не фантазировать...!— Панин отступил на шаг, тряся головой.

— А жить стоит только ради фантастики, только ради будущего, ради великой жизни. — Циолковский говорил тихо, как во сне. — Очень просто выглядит эта формула. Но вряд ли ошибусь, если скажу, что в ней скрывается зародыш такой власти над природой, о которой не мечтал еще человеческий род! Дарю! Берите! Сегодня я — гений!

— Нет! — Панин отступил, со страхом глядя на листок бумаги. — Не надо! Хватит! Хватит, Константин Эдуардович! Дирижабль — это я еще понимаю. А это! Должно же быть чувство меры. Бессмертие... Ракета! Небожители! Нет, это уж слишком! — А как же атом... — Циолковский, все еще не веря, глядел на Панина, — расшатать?

— Э, батенька! — Панин оглянулся, махнул рукой, — По молодости, по молодости лет! Оглянитесь же, Константин Эдуардович! Вы же не слепой! Ну, смотрите же!

И Панин обвел рукой; куры... пыльные лопухи... свиньи в луже... толстая баба у корыта... голопузые мальчишки... полицейская, будка... длинные заборы... слепые окна... пьяный мужик на завалинке... Эх!

Циолковский медленно обвел взглядом все это и, повернувшись к Панину, мягко улыбнувшись, сказал:

— Оглянулся. Вижу: Земля плоская и не вертится! Не глазами глядят, Сергей Иванович! Господь с вами!

И, повернувшись, Циолковский быстро пошел прочь. Остановился вдруг — и весело крикнул:

— А помните, Сергей Иванович, — безумное предприятие Христофора Колумба? Нелепая затея была, верно?..

Было еще совсем светло, но оркестр уже появился на эстраде раковины.

Циолковский прошел вперед, не обращая внимания на взгляды и перешептывания, сел на первой скамейке.

Капельмейстер поднял руки.

Грянула музыка!

Циолковский улыбался,

Он улыбался, не обращая внимания на тучи, вдруг закрывшие солнце.

Часть публики встала со скамеек, раскрыла зонтики. Тучи ушли, солнце снова засияло.

И вдруг грянул гром!

И сразу вдруг хлынул грибной, солнечный дождь невероятной силы!

Слушатели с визгом бросились со скамеек. В одну минуту сад опустел.

Музыканты еще крепились, насквозь мокрые, и вдруг тоже побросали инструменты на эстраду и убежали.

А Циолковский, улыбаясь, сидел под солнечным дождем и смотрел на брошенные сияющие инструменты...

Совсем тихо вдруг стало.

Циолковский напряг взгляд.

Геликоны...

огромный турецкий барабан...

корнеты...

трубы...

Сияющая медь...

Прерванная музыка...

Веселый шум ливня...

Суженные зрачки Циолковского...

И вот, в сиянии солнца и дождя, сияющие медные шары, эллипсы, синусоиды, барабаны поднимаются над эстрадой.

Они поднимаются в небо, причудливо складываясь друг с другом.

Сияющий новый мир в небе!..

Наконец Циолковский увидел его!

Он поднимается в странных отблесках в синеву.

Он начинает нами узнаваться.

Уже чудятся за окнами оранжереи... лица!..

Поворачиваются, плавно кружатся в небе «эфирные города» будущего, сложенные Циолковским из труб и геликонов!

Победно гремит медная музыка!

Гремит гром!

Хлещет солнечный дождь.

Растворяется блистающий мир в небе...

Один под ливнем сидит перед пустой эстрадой в городском саду Константин Циолковский.

Улыбается, задрав голову...

Ночь. Он придвигает к себе толстую тетрадь, берет перо, обмакивает в чернильницу.

Крупно выводит заглавие: «Мое завещание».

Подумав, зачеркивает эти слова и пишет другие:

«ИССЛЕДОВАНИЕ МИРОВЫХЪ ПРОСТРАНСТВЪ РЕАКТИВНЫМИ ПРИБОРАМИ».

Рассветает. Циолковский закрывает тетрадь, глядит в окно.

Чистый, умытый, новый мир лежит за окном.

Река, колокольня, сад—все заново, ясно и четко...

И Циолковский—седой...

Он медленно спускается в тишине утра в нижнюю комнату,

Варвара Евграфовна еще спит.

Он наклоняется к ней, осторожно целует.

Смотрит на портреты родителей и Игнатика.

Тихо шепчет что-то.

— Константин Эдуардыч.—Попечитель остановил Циолковского у дверей своего кабинета, строго спросил: — Вы мне справочку об исповеди принесли? Ах да, принесли... Хочу напомнить, что сегодня, как вам известно, надеюсь, праздник вознесения. После занятий ваше присутствие в храме обязательно!.. — И попечитель строго взглянул на Циолковского.

Циолковский вошел в класс. Сорок девушек в белых по случаю праздника платьях смотрели на него, улыбаясь не казенно. Впервые он заметил, что они совсем уже взрослые: тугие косы, яркие губы, живые глаза.

— Сегодня последний день вашего учения,—сказал Циолковский. — Вы уйдете из училища, начнется новая жизнь. Сегодня я ничего не буду спрашивать. Сегодня я буду отвечать. Задавайте мне вопросы, какие хотите. — И, положив портфель, он стал ходить между рядами, с улыбкой вглядываясь в лица девушек.

И снова где-то на пороге нашего слуха возник тот странный басовитый гул; Циолковский как бы прислушивался к нему.

На чистом, без облачка, июньском небе царило ослепительное солнце.

Циолковский шел в окружении девушек в белых платьях.

Тишину расколол удар колокола.

И вот двери храма открылись, и появился священник в белом облачении...

Циолковский со странной улыбкой оглядывает молящихся, снова прислушивается к странному гулу: он то появляется, то пропадает, — и вдруг отчетливо слышит слова священника:

— Не ревнуй злодеям! Не завидуй делающим беззаконие, ибо они, как трава, скоро будут подкошены и, как зеленеющий злак, увянут. Живи на Земле и храни истину...

Крестный ход движется по траве внутри ограды.

Входят в полутемную церковь. И — как тогда, на пасху — священник зажег последний раз пасхальные огни! Пролетела по церкви молния. Вспыхнули огни!

Циолковский закрыл глаза.

Молящиеся выходили из церкви. Было еще светло.Циолковский шел в кольце белых, оживленных, щебечущих девушек.

И вдруг увидел глаза.

Глаза священника, которому он исповедовался.

Священник, увидев его, наклонился к уху рядом стоящих, что-то сказал,—те отпрянули!

Повернулись к Циолковскому.

Слух бежал по толпе.

Некоторые смеялись, многие смотрели со злобой.

Циолковский шел в кольце девушек, улыбаясь.

Все больше людей оглядывалось на него.

Раздались первые возгласы;

— Ишь, улыбается!

— Безбожник!

— Идивотина!

Циолковский не слышал этих криков, шел, не обращая внимания.

Это еще больше распалило толпу.

Подбегали, забегали вперед, окружали... кричали;

— Ведь седой уже!

— Сына заморил!

— Дочь — забастовщица!

— На небо хочет въехать!

— Небось на помеле!

— Город чуть не спалил!

— Креста на нем нет!

— Антихрист!

Совсем близко злые лица! Толпа шумела, придвигалась.

Девушки испуганно оглядывались.

Циолковский с жалостью смотрел на кричащих.

Шел прямо — и толпа расступалась.

Но подбегали новые.

Улица вдруг ожила вся.

Улица загоняла Циолковского!

Впервые мы увидели ее лик так отчетливо.

Бросались на него со стен вывески:

«Часовых дел мастер Супонин»... «Мелочная лавка Ивана Фомича»... «Казенная палата»... «Губернское присутствие»...

Открывались окна, скалились злобные лица, шумели, грозили, махали кулаками.

Богомольные старухи, пьяные обыватели, отставные чиновники, красношеие купцы надвигались, толкались, кричали...

Девушки ускорили шаг, прижавшись к Циолковскому.

Их тоже толкали, дергали за косы, кричали в лицо.

И вдруг Циолковский перестал слышать все это; странный басовитый гул усилился...

Он шел в толпе, обняв учениц, подняв голову, слушая этот гул, проталкиваясь к видневшейся уже впереди колокольне.

Ускорил шаг. /

Толпа совсем окружила их.

Уже полетели первые камни, ветки, поднимались палки.

Вдруг с улицы бросились несколько мастеровых парней,—одного из них мы видели с Любашей в городском саду, — стали оттеснять толпу.

Из толпы вынырнул портной, закричал, оглядываясь;

— А чего я плохого-то сделал вам, Константин Эдуардыч?

Зачем же вы это?! Зачем?

Циолковский смотрел на него—с глубокой жалостью!..

Мастеровым удалось чуть раздвинуть толпу.

Циолковский открыл деревянную дверь колокольни, вошел в нее, задыхаясь; девушки скользнули за ним.

Мастеровые быстро захлопнули дверь, повернулись к толпе.

Она кинулась на них.

И вдруг отшатнулась, отступила, образовав кольцо вокруг колокольни.

Страшный гул, и грохот, и вой стали слышны всем.

Ослепительный свет вырвался из проемов колокольни, вылетали белые облачка пара!

Отступали люди!

И вдруг увидели: Циолковский появился на самом верху на незаметном балкончике. Он смотрел сверху, как бы прощаясь...

Колокольня содрогалась — в грохоте, свисте, вое!

Отшатнулась толпа.

Циолковский, задыхаясь, напряг взгляд.

Под ним были задранные в страхе головы, лица, река, поля,

Луга, лес.

Звуки вдруг ушли...

И в абсолютной тишине открылась, наконец, скрипнув, дверь.

В мезонин вошел тот, кого так мучительно ждал Циолковский, —

тот, следующий — Г а г а р и н!—улыбаясь своей простой улыбкой.

Вспыхнула надпись на экране: «В 1935 году умер Циолковский. Годом раньше родился Юрий Гагарин».

И мы услышали за кадром эту фразу:

— Ну, поехали!..

И вот поле, река, головы, задранные в небо, стали медленно вдруг отодвигаться, удаляться, как будто Циолковский и девушки в белых платьях поднимались над ними в безумном, рвущем душу, возбуждающем восторг и ужас чудовищном гуле ракеты!

Глаза Циолковского широко раскрылись, и он упал на руки епархиалок, глядя в небо.

И увидел... увидел наконец!

Во всем своем реальном величии, медленно, содрогаясь, отрывается от земли космический корабль-ракета Гагарина!

Смотрит Циолковский.

Поднимаются в небо ракеты, вызванные к жизни его взглядом.

Взлетают непрерывно одна за другой, захватывая дух.

И Земля стремительно уменьшается под нами.

Становится круглой плоской картой...

Голубым шаром.

И голос мягко, негромко улыбается в этой тишине:

— Ну вот. Я же говорил, начало положено. Сначала—мир на небе, потом — мир на земле... Только не ссорьтесь! Надо жить со всеми и для всех — это же просто! И в этом — спасение человечества!.. И все остальное, что кажется невероятным,—сбудется! Мечтать, может быть, безумие... да не мечтать — безумие еще большее!. Мечтайте о невозможном, о самом невозможном, преодолев все страхи и недоверие, и оно сбудется!.. Дерзайте! Нет пределов гению, нет пределов разуму, нет пределов человеку— только в это и надо верить... Я так хотел вам счастья, веселья духа и — бессмертия! Да, бессмертия — я не шучу! Люди обретут его! Эй, кто там следующий—ау!..

И тысячный хор звучит наконец радостно и мощно:

— Молодой морям вселенной,

Мира древний дровосек,

Неуклонный, неизменный,

Будь прославлен, человек!*

КОНЕЦ

* Стихи Валерия Брюсова. — Ред.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: