Рецепты из немецкой пекарни элси шмидт радмори 4 страница

– А США для вас разве не дом?

– Нет, конечно. В Техасе я живу, дочь моя живет, мой муж похоронен. Но это не дом. На этой планете у меня больше нет дома. Такие дела.

Реба глубоко вдохнула и сжала губы. Надо найти подход. Это давалось непросто.

– Расскажите о типичном Рождестве в Германии. – Идти напролом, сухо, кратко, выжать информацию.

– Не выйдет. – Элси отломила еще, прожевала. – Я росла в войну, типичного Рождества не было ни разу.

– Ладно. – Реба нарисовала в блокноте кружок – яблочко, в которое надо попасть. – Вот, допустим, это Рождество, – она кивнула на фото, – расскажите о том Рождестве?

Элси перевела взгляд на чуть покосившееся фото.

Семь

Партийный рождественский бал

Гармиш, Германия

Гернакерштрассе, 19

24 декабря 1944 года

Они вернулись к столу. Элси дрожала.

– Съешь горячего, поможет, – посоветовал Йозеф.

Принесли рисовую кашу с корицей. Элси она нравилась, но дымящееся варево не лезло в горло. Каша только обожгла язык, Элси не почувствовала вкуса и не смогла согреться.

Слава богу, Йозеф не спросил про Кремера. Она не смогла бы говорить, хотя ее подмывало встать, ткнуть пальцем, опозорить обидчика. Но он офицер гестапо, а она – дочь пекаря. Гейзель в Лебенсборне, жизнь семьи зависит от покровительства партии. Ответственность за них превыше ее личной чести. Ее молчание защищает всех. Пока.

Официанты убрали десертные тарелки. Музыканты заиграли джаз, пары потянулись на танцпол.

– Можно я поеду домой? – прошептала Элси. Взяла перчатки со спинки стула, натянула. Кольцо с бриллиантами и рубинами некрасиво встопорщило гладкую лайку.

Йозеф мягко взял ее за подбородок и вгляделся в лицо. Она отвела взгляд. Он взял ее руку, поцеловал костяшки.

– Конечно, фройляйн Шмидт.

Спустя несколько минут он вывел ее из банкетного зала по серебристому коридору на улицу, где их, тихо урча мотором, ждала черная машина.

Автомобиль промчался по улицам и остановился у пекарни. В окне верхнего этажа горел свет. Мама, конечно, еще не ложилась.

С тех пор как вышли из‑за стола, Элси и Йозеф не сказали друг другу ни слова. Потрясенная злобной клеветой Кремера, Элси боялась, что Йозеф рассердится, упрекнет ее за то, что плохо себя вела с его сослуживцем. Элси теребила пуговицы на перчатках.

– Извини, что пришлось рано уехать. – Вот и все, что она могла сказать, не паникуя.

Спокойствие. Если чересчур разволноваться, он подумает, что Кремер прав, что она и впрямь шпионка.

– Я и сам не люблю оставаться допоздна, – сказал Йозеф, отвернулся и посмотрел в окно. – Прошу прощения за то, что случилось. Надеюсь, ты не пострадала.

Элси потрогала губу. Больше не кровоточит, но уже распухает.

– Нет. – Она сглотнула комок в горле.

Йозеф вздохнул с облегчением, но на нее все равно не посмотрел.

– Кремер – хороший офицер. Он сегодня выпил лишнего. Неприемлемое поведение. – Он прокашлялся. – Кремер женат по расчету, а не по любви. Вот и ищет любовь там, где не надо.

Элси кивнула. Тело задеревенело, как у игрушечного солдатика.

Йозеф глубоко вдохнул и повернулся к ней:

– Ты не ответила мне, Элси.

Теперь пришел ее черед смотреть в сторону, на дверь пекарни; хотелось поскорее оказаться внутри, среди сонно поднимающихся дрожжевых булочек. Надо ему объяснить. Она не мама. Ей недостаточно быть просто хорошей женой, она против брака по расчету, как у Кремера. Ей нужно много больше. Когда в фильме «Оклеветанная» Мирна Лой предлагала Уильяму Пауэллу на ней жениться, сердце у Элси искрило. «На луну», – сказал Пауэлл и поцеловал Лой. Элси хотелось на луну.

Выпотрошенные снеговые тучи стелились низко, заслоняя гору Цугшпитце и звезды над ней. Долина – точно стеклянный снежный шар с вечной зимой внутри.

– Я… – Элси заставила себя взглянуть Йозефу в глаза. – Я не могу… – начала она, но Йозеф перебил:

– Понимаю. Первая вечеринка в партийном кругу, Рождество, предложение и… – Он одним пальцем погладил ее по руке. – Слишком много для одного вечера.

Палец был теплый, и Элси пожалела, что эта рука не может согреть все ее тело, растопить его в сахарную патоку.

Йозеф распахнул дверь, и мороз пробрался внутрь.

– Я приду пожелать вашей семье счастливого Рождества.

Она задрожала. Он прав: на сегодня довольно страданий. В сочельник все заслужили немного покоя. Они еще успеют поговорить. Элси пожелала ему доброй ночи и шагнула в снег.

– Элси. – Йозеф потянул ее обратно.

Она медленно обернулась, трепеща при мысли о том, какой вопрос Йозеф ей задаст. Вместо этого он ее поцеловал. Не так, как Кремер, который губами обслюнявил ей шею и исцарапал острыми зубами. Губы Йозефа была мягкими и упругими, как фруктовое желе на печенье. Она не смела дышать, боясь разрушить след этого поцелуя.

– Увидимся завтра.

– Завтра, – прошептала Элси.

Она вышла из машины. Сношенные туфли скользили по свежему снегу. Ручка двери замерзла – пришлось подергать, прежде чем повернулась. Тень Йозефа в темном окне машины ждала и наблюдала, пока Элси не исчезла в доме. Потом автомобиль уехал.

Элси затворила дверь. Металлический щелчок – и все спокойно. Ни скрипок, ни еврейского дисканта, ни порывов ветра и воплей, ничего – только мирное тиканье стенных часов. Элси положила сумочку и сняла мамины туфли. Половицы были теплее, чем ее ступни.

– Элси, – тихо позвала мама. – Это ты?

Элси плотнее закуталась в плащ и подошла к лестнице. Мама стояла наверху в ночной рубашке, со свечой в руке. Пламя отбрасывало на ступеньки свет и тени.

– Папа спит, а я не смогла уснуть. Тебе понравился бал? – не по‑ночному бодро спросила она.

Элси захотелось упасть к маминым ногам и рыдать до икоты, но она была взрослая девочка, и бремя взрослости удержало ее.

– Ты все сделала, как я говорила? Вела себя как следует? Йозеф доволен?

Затаив дыхание, мама ждала ответа.

– Да. – У Элси перехватило горло. Сглотнула – не помогло.

Мама улыбнулась:

– Тебе повезло. Йозеф такой симпатичный.

Элси кивнула.

– Ложись, мам. А то простудишься.

– Да, доброй ночи. С Рождеством, детка.

Мамина свеча потускнела и исчезла. Элси пошла на кухню, затопила печь, поставила чайник. На деревянном столе, посыпанном мукой, лежали пять глазированных имбирных сердечек с точками и завитками застывшей глазури: Макс, Луана, Гейзель, Элси, Юлиус. Папа, по семейному обыкновению, встанет раньше всех и повесит сердечки на елку, на самые толстые ветки.

Чайник вскипел. Она расстегнула перчатки, потянула. Кольцо зацепилось за лайку. Она освободила ткань и осмотрела дыру. Даже мама не сможет заштопать. Кольцо мерцало при свете огня из печи. Элси сняла кольцо и поднесла к глазам. Ивритских букв не видно, но она знала, что они там. Элси положила кольцо на стол, потерла след на пальце. Она подумает об этом завтра. Вечер и так уже затянулся. В висках пульсировало, глаза жгло. Хотелось одного – выпить горячего и лечь в постель.

Пар от чайника злым призраком вздымался в темноте. Элси сняла чайник с огня и заварила ромашку из маминого гербария. В спину дунуло холодом. Задняя дверь закрыта на цепочку, но приотворена. За ней лежал в коробке со льдом карп – небольшой, с ладонь. По традиции в сочельник за дверь выставляли карпа. Одни считали, это чтобы святой Николай благословил, другие – что рыба вкуснее, если полежит на альпийском ветру. В последние годы традиция забылась, народ на все махнул рукой. Тут и шкурку‑то свиную псу не оставишь – сразу стащит кто‑нибудь голодный. Папа, наверное, продал немало хлеба на черном рынке, чтобы заполучить эту рыбешку. Только мама все держалась обычая и оставляла щель; вроде бы глупость из прошлых счастливых времен, но Элси не могла упрекнуть маму за то, что та упорно поступала по‑своему. В воздухе пахло горящими сосновыми дровами. Она глубоко вдохнула.

Игольчатые сосульки наросли на железных звеньях дверной цепочки. Элси отломала их и выбросила за дверь. Едва они коснулись снега, что‑то шевельнулось в темноте. Элси замерла. Дыхание перехватило. – Кто здесь?

Снег падал. Скрипели на ветру закоченевшие деревья.

Видимо, снег шутки шутит. Элси почти ничего не ела, да еще впервые в жизни выпила шампанского; удивительно, что ей не мерещатся лиловые полярные медведи. Она потрогала щеку. Отвар ромашки еще не выпит, но щека горит, Элси лихорадит. Немедленно в постель, вот что.

– Впустите, пожалуйста. – Из темноты появилось худое бледное личико.

Элси вскочила, смахнув сухую ромашку на пол. – Впустите, пожалуйста, – повторили за дверью. Затем в щель просунулась рука. – Спасите.

Элси отпрянула. Под ногами зашуршали сухие лепестки.

– Уйди, – сдавленно прошептала она. – Ты… ты призрак. Уходи. – Она подняла кипящий чайник.

Он убрал руку.

– Я бежал за вашей машиной.

– Что? – Сердце у Элси заколотилось. Рука с чайником задрожала.

– Они меня убьют. – Он просунул в щель голову, посмотрел на Элси.

И тут она его узнала. Тот мальчик‑певец, еврей.

– Что ты здесь делаешь?

– Он сломал клетку, и я убежал.

– Убежал? – Она поставила чайник. – О господи. – Она потерла виски, унимая боль. – Если тебя найдут, нас всех арестуют. Уходи! – Она шуганула его от двери. – Убирайся!

– Я вам помог. Спасите меня, пожалуйста.

Он прижался к косяку, тяжело дыша, от холода весь синий. Всего лишь мальчик, одних лет с Юлиусом, не вреднее и не опаснее любого другого ребенка – еврейского, немецкого. Его убьет мороз или прикончат люди. Она может спасти его, если снимет цепочку.

Ветер дунул ему в лицо, и на ресницах повисли снежные хлопья.

Элси припомнила вздорные обвинения Кремера. Люди явно болтают про нее и ее семью. Если мальчик умрет у них на пороге, гестапо решит, что это она помогла ему сбежать. Она закрыла глаза. В голове бухал молот. Всего лишь ребенок, никакой угрозы, неважное дело. Завтра его можно выставить, завести по тропинке куда‑нибудь в лес, на Экбауэр, и там оставить, как Гензеля и Гретель. Ну и что? Всего лишь мальчик. Всего лишь еврей. Хорошо бы он просто исчез, и все.

Снаружи, на тихой улице, послышались голоса, затрещал лед, заскулили собаки. Идут сюда. Элси сбросила цепочку, втащила замерзшего ребенка в кухню и затворила дверь. Он был меньше, чем казался на сцене. Запястья тоненькие, как миндальные печенья, пальчики – как стручки ванили.

– Быстро, – велела она. – Надо спрятаться. Снаружи уже кричали. Псы залаяли.

Элси огляделась. Деться некуда. Единственный тайник – наверху, ниша в стене ее спальни, но они не успеют туда добежать. Оставалось одно. Элси открыла печь, еще теплую от дневной выпечки. Подняла мальчика, легкого, как двойная порция теста для брецелей.

– Лезь, там не найдут.

Тощие пальчики сжали ее запястья. Свет ударил в узкое кухонное окно. Надо спешить.

Она посмотрела ему в глаза:

– Сам говоришь, что мне помог. Лезь давай.

Он отпустил ее и залез поглубже в закопченную кирпичную пасть.

– Держи. – Элси сняла габардиновый плащ. – Накройся.

Он взял плащ и сделал, как она велела.

Неверными руками Элси закрыла заслонку. На верхней губе выступил пот. Пробило полночь, две деревянные фигурки выскочили из часов, станцевали и снова удалились. Яркий луч ударил в окна, заколотили в дверь. Наступило Рождество.

Восемь

«Немецкая пекарня Элси»

Эль‑Пасо, Техас

Трейвуд‑драйв, 2032

10 ноября 2007 года

– Дерьмовое было Рождество, – сказала Элси.

Реба постучала ручкой по столу:

– Почему?

– Холод собачий. Я заболела. Воспаление легких, что ли. Лекарств не достать. Война. Люди умирали… а вкусный получился хлеб. – Она доела свой ломтик, крошки осыпали блузу. – Внесу его в меню. Джейн, – она повернулась к дочери, – сделай еще такого хлебца. Назовем его «Реба». – И Ребе: – Понравился, ja?

Реба кивнула и попыталась вернуться к делу:

– Но на фотографии вы в нарядном платье. Куда‑то собирались?

Элси выковыряла из зубов кожицу от изюминки. Реба послушала, как шуршит диктофонная лента. – На вечеринку НСДАП, – сказала Элси.

Рука Ребы зависла над страницей. Все еще интереснее, чем она предполагала.

– Вы были в партии? – как можно спокойнее переспросила она.

– Я была немкой, – ответила Элси.

– И поддерживали нацистов?

– Я была немкой, – повторила Элси. – Нацист – это политическая позиция, а не национальность. Быть нацистом и быть немцем – разные вещи. – Но на этот вечер вы пошли?

– Один офицер пригласил меня на Weihnachten, на рождественский бал. Я пошла.

Реба кивнула и воззрилась на Элси весьма задумчиво.

Зазвенел таймер духовки. Джейн ушла в кухню.

– Все как здесь, – продолжала Элси. – Можно любить и поддерживать сына, брата, мужа, отца – своих солдат – и не поддерживать того, за что они воюют. Я каждый день это вижу в Форт‑Блиссе. – Она откинулась на спинку кресла.

Реба прокашлялась.

– Как можно сравнивать Гитлера и войну в Ираке? Это совершенно разные вещи.

Элси не смутилась.

– А мы точно знаем, что там происходит? Нет. Вот и тогда мы не знали. Догадывались, что не все чисто, но боялись своих догадок и еще сильней боялись убедиться, что они правильные. У нас был дом, наши мужчины, наша Германия. Мы поддерживали наш народ. Конечно, сейчас, со стороны, легко осуждать и нас, и наше прошлое. Так что – да, я пошла на нацистский бал с нацистским офицером. Не все они были монстрами. Не сплошь Гитлер и доктор Менгеле. Были обычные люди, некоторые даже неплохие. – Она вздохнула. – Мы старались выжить, что было само по себе непросто.

– Вы когда‑нибудь видели, как евреев… как с евреями жестоко обращались? – Реба запнулась. Как вообще задавать такие вопросы?

Элси сузила глаза:

– Да и нет. Какая разница? Правды вы никогда не узнаете. Если я скажу «нет», я хороший человек? Не виновата во всем, что вы знаете о Холокосте и нацистской Германии? А если я скажу «да»? Значит, плохая? И это бросает тень на всю мою жизнь? – Она пожала плечами и смела крошку со стола на пол. – Мы все немножко врем о себе, о своем прошлом и настоящем. Мы думаем, что есть ложь маленькая и незначительная, а есть большая и обличающая. А лжи все одинаковые. Только Бог знает, как все было, пусть он и судит. – Взгляд оливковых глаз проникал насквозь. – Я вам рассказала один свой секрет. Теперь ваша очередь.

Сердце у Ребы заколотилось быстрее.

– Моя очередь? – Она нервно рассмеялась. – Нет‑нет. Это же я беру у вас интервью.

– Так нечестно. – Элси скрестила руки на груди. – Не ответите на мой вопрос – я тоже больше ничего не расскажу.

Реба взвесила за и против. Так с ней еще никто не поступал. Журналист спрашивает, интервьюируемый отвечает. Все. Роли не меняются. Однако статью пора сдавать. В недотрогу играть некогда.

– Хорошо. Спрашивайте, – уступила она.

– Джейн говорит, вы помолвлены. Как зовут вашего жениха?

Реба вздохнула. – Рики.

– Хороший человек?

– Хороший. Обыкновенный.

– Где работает, чем занимается?

– Пограничник.

– Пограничник! – Элси рассмеялась. – Много у него работы.

Серхио допил кофе:

– Приятного дня, дамы.

Он отнес пустую тарелку и чашку на кассу, протянул Джейн, их руки соприкоснулись, на миг вместе замерли.

– Увидимся mañana [14], – сказала Джейн.

Направляясь к выходу, Серхио нежно погладил живот:

– Ваша сдоба сведет меня в могилу, миссис Радмори.

– Ты это который год говоришь, – откликнулась Элси.

Джейн рассмеялась:

– Зато помрешь, набив живот сластями и улыбаясь!

Серхио кивнул ей и приподнял воображаемую шляпу. Дверь звякнула, закрываясь за ним.

– Кажется, хороший покупатель, – заметила Реба.

– Хороший. Обыкновенный, – парировала Элси. – Ну так объясни. Почему вы с этим Рики не назначили свадьбу?

Реба бросила сердитый взгляд на Джейн.

Джейн пожала плечами:

– Извини, ты же не сказала, что это секрет.

Реба расправила плечи.

– Просто я не готова.

– Не готова! Ты его любишь? – спросила Элси.

Эта прямота застала Ребу врасплох. Она затеребила ручку.

– Люблю, конечно. Не любила бы – не сказала бы «да».

Элси наклонилась вперед:

– Тогда вот тебе мой совет. Судьба не часто сводит нас с хорошим мужчиной. Факт. Все эти фильмы и телешоу, в которых люди говорят «я влюблен», все эти холостяки обоих полов, которые выбирают себе пару, как печенье в коробке, – тьфу! Ерунда. Это не любовь. Это слюни с потом пополам. А настоящая любовь… – Элси покачала головой. – Она не ко всякому приходит. Вот вечером в новостях: половина всех браков кончаются разводами. И диктор говорит: «Ах, как ужасно. Вы представляете?» – и я говорю: ja, еще как представляю, потому что все эти люди врали себе и друг другу, будто любовь – это хиханьки и сахарные сердечки. А на самом деле у каждого есть темная сторона. Если видишь его темную сторону и прощаешь, а он видит и прощает твою, тогда это что‑то значит. – Она указала на кольцо у Ребы на груди: – Или надень, или верни. Вот тебе мой совет.

Пекарня была пуста. Наступило затишье между завтраком и обеденными толпами.

– Можно я вас прерву? – Джейн подошла к столу с миской глазури. – Мам, попробуй крем. Странный привкус какой‑то.

Элси сунула палец в глазурь, лизнула.

– Выкинь, – сказала она. – Плохие белки.

– А в миске хорошо выглядели. – Джейн топнула ботинком. – Черт, мне сегодня юбилейный торт глазировать.

– Тут никто не виноват. Иногда не поймешь, пока не попробуешь, – сказала Элси.

Девять

Пекарня Шмидта

Гармиш, Германия

Людвигштрассе, 56

25 декабря 1944 года

Мама и папа наверху заворочались. Элси замела лепестки ромашки под стол, а те, что остались, положила в кружку и залила горячей водой. Как ни странно, рука не дрожала. На столе в муке лежало кольцо Йозефа.

Опять застучали в дверь, заорали.

– Что случилось? – послышался папин голос с лестницы. – Иду, иду. – И он включил свет.

Элси зажала кольцо в кулаке, и тут в кухню вбежала мама:

– Элси, что такое?

– Не знаю. Я заварила ромашку, и тут… – Она отвернулась и уронила кольцо в чашку, стараясь не смотреть на печь.

Вошли четыре вооруженных гестаповца. Двое обступили папу с флангов.

– Ищите что хотите, – сказал он. – Нам прятать нечего. Ради всего святого, сочельник на дворе.

– Мои извинения, герр Шмидт, но у нас приказ, – сказал коренастый солдат с дубовыми листьями на воротничке.

– А что случилось? – Мама, дрожа, босиком стояла на плитке.

– Еврей сбежал, – ответил гестаповец.

– Тут нет евреев, штандартенфюрер, – сказал папа и хлопнул по печке: – Тут хлеб да булочки.

Элси пробрала дрожь. Волоски на руках встали дыбом.

– Ходили куда‑то? – Солдат покосился на платье Элси.

– На ваш праздник, – ответил папа. – Куда ее пригласил подполковник Йозеф Хуб.

– До этого момента вечер был прекрасный, – сухо добавила Элси.

– Извините за беспокойство. Это не займет много времени, – сказал штандартенфюрер. – Разрешите? – Он ткнул дубинкой в сторону лестницы.

– Да, конечно, идите и ищите, что вам надо, – сказал папа.

Двое отправились наверх, бухая сапогами по старым половицам. Двое остались в кухне.

Мама шумно вздохнула.

– Мой корсет лежит на виду, – прошептала она.

Элси закатила глаза. Гейзель пишет, что эсэсовцы дарят ей кружевные лифчики, так что солдаты наверняка видали галантерею и посексуальнее.

– Очень им нужно смотреть на твое застиранное белье, мам.

– Цыц, – оборвал папа.

Элси отодвинула чашку от края стола и скрестила руки. Мама стиснула сорочку на груди. Один солдат прокашлялся и вышел поискать снаружи. Другой обошел кухню, остановился у печи и повернулся к папе.

– Ваши лебкухен – мои любимые. Вы их прямо сейчас не печете?

– На Рождество мы не работаем.

Солдат кивнул.

– А тогда печь почему теплая? – Он потрогал заслонку.

Сердце Элси загрохотало, как грузовик. Мышцы свело.

– Кирпичная печка за ночь не остывает. – Папа зевнул и почесал шею.

Солдат подхватил зевок, снял фуражку и вытер лоб. В свете лампы Элси увидела, что он совсем мальчишка. Пятнадцать, не больше.

– Вот. – Папа откинул полотенце с подноса – там лежали ломаные имбирные пряники. – Бери сколько хочешь. Они некрасивые, но вкусные.

– Спасибо, герр Шмидт. – Поколебавшись долю секунды, он подошел к папе и набил печеньем карман. Но тут как раз вернулись его товарищи.

– Чисто, – сказал штандартенфюрер. – Пошли дальше. Gutenacht [15].

Солдаты вышли, а мальчик немного задержался.

– С Рождеством, – сказал он. Глаза у него блестели от юности и недосыпа.

– Счастливого Рождества вам и вашей семье, – сказал папа.

Солдатик неловко усмехнулся и побежал за своими.

Папа запер за ними дверь.

– Ну это ж надо? – Мама побарабанила пальцами по столу. – Еврей сбежал! На самое Рождество Спасителя. Невероятно.

Стены заплясали у Элси перед глазами. Она глотнула чуть теплого, слабого, горьковатого отвара. На дне блеснуло кольцо. Она поставила чашку рядом с горшком, в котором, накрытое полотенцем, поднималось кислое, жирное тесто для рождественского пирога. Утром папа испечет его на завтрак. Хоть бы родители поскорее улеглись. Тогда можно будет выставить этого ребенка.

– Я открывала дверь. – Мама взялась за дверную цепочку. – Из‑за карпа. – Она, склонив голову набок, повернулась к Элси.

– Пошли спать, – позвал с лестницы отец.

У Элси закоченели пальцы.

– Мне было холодно.

Шаги отца протопали выше, выше и выше.

Некоторое время Элси и мама смотрели друг на друга. По груди Элси пробежала тонкая струйка пота. – Прости, – сказала она как можно спокойнее.

Мама приоткрыла дверь, снова накинула цепочку и оглядела кухню.

– Ты устала, – подытожила она.

Ледяной ветер раздул ее ночную рубашку, и она обхватила себя руками.

– Допивай чай и иди в постель.

У лестницы она еще раз остановилась и огляделась, потом начала медленно подниматься.

Только теперь у Элси задрожали руки. Она вылила чай и достала кольцо. Не зная, куда его положить, надела на палец. Дом затих. Ей хотелось, чтобы там, в печи, ничего не было, кроме золы и головешек. Хотелось забраться под одеяло и притвориться, что вся эта ночь – не более чем приснившийся кошмар.

В кухонном окошке отражалась измученная седая старуха. Элси оглянулась. Старуха тоже. Тогда Элси узнала себя, вздохнула и запустила руку в волосы. Гестапо скоро найдет его и отправит обратно. Элси представила этого тощего, несчастного ребенка в концлагере, и ее передернуло. Но если его найдут в пекарне, семья потеряет все. У нее закружилась голова, и она ухватилась за печную заслонку. Зря она впустила мальчика. Надо было захлопнуть дверь, и все дела. Она не захлопнула. Что теперь?

Элси осторожно открыла заслонку. Из черноты, как луна из‑за тучи, выглянуло бледное лицо.

– Как тебя зовут? – спросила Элси.

– Тобиас, – прошептал он.

– Иди ко мне. – И она протянула руки.

Десять

Мюнхен, Германия

Альбертгассе, 12

Хрустальная ночь

9 ноября 1938 года

Лейтенант второго ранга Йозеф Хуб стоял на крыльце с молотком и пистолетом. Три товарища ждали его команды, чтобы выполнить приказ гестапо. Но двадцатитрехлетний лейтенант медлил, сомневаясь, имеет ли право колотить в эту дверь. Желтая звезда не давала подсказки. На двери висел медный молоток, на нем отпечаталась буква U из написанного на двери Juden, но стучать молотком казалось как‑то неуместно.

– Может, окна разобьем? – спросил Петер Абенд, девятнадцатилетний парень, только что из гитлерюгенда. Пруд пруди таких солдат. Мальчики из провинции, только‑только из кожаных шортиков вылезли. Рейху преданы безусловно. Башка набита наивными историями о воинской славе. В руках винтовка. Манят новые возможности, охота вознестись над полями и коровниками. Никто из них не учился в университете. У них на всех – одна теория, и практика на всех одна.

– Нет, – ответил Йозеф и стукнул молотком. – Откройте!

Нет ответа.

– Откройте, иначе выломаем дверь.

Тишина.

Время пришло. Ему дан четкий приказ. Он надел форму, прошел обучение, стал частью армии, маршировал на параде перед фюрером. Пора соответствовать званию – безоговорочно, невзирая на личные убеждения. «Индивид должен прийти к тому, что его личность ничего не значит в сравнении с существованием нации». Таковы слова Гитлера. Единство нации. Чистая Германия.

Йозеф неохотно свистнул, и три молодых штурмовика принялись ломать знакомую дверь. Дубовые доски треснули, рама сломалась. Внутри завизжала женщина.

– Именем Третьего рейха. Мы пришли за герром Хохшильдом, – сказал Йозеф.

Семья столпилась в темной прихожей. Фрау Хохшильд, рядом муж, четверо детей позади. Три девочки кричали «папа», а младший, четырехлетний мальчик, храбро держал отца за руку.

Герр Хохшильд выступил вперед:

– Я ни в чем не виноват.

– Ты еврей. Преступна сама твоя природа, – сказал Петер.

– Тихо, – сказал Йозеф.

Петер заткнулся, но взвел курок. Два его товарища сделали то же.

Йозеф сделал шаг, заслоняя собой пистолеты.

– Герр Хохшильд, пройдите с нами, и мы не причиним вреда вашей семье. Честное слово.

Он умел исполнять приказы без варварства. Он офицер Третьего рейха, он читал «Майн кампф». Он понимал, что слово действует лучше силы и на отдельного человека, и на толпу. Однако новоиспеченные солдаты под его началом не знали ничего, кроме стрельбы по мишеням и военных игр.

– Избавим детей, герр. Пройдемте. – Он указал на дверь.

Герр Хохшильд вышел на свет.

– Йозеф? – спросил он. – Это ты?

Йозеф наклонил голову, пряча глаза под козырьком фуражки.

– Да ты, ты. Не прикидывайся, что не узнал.

Как не узнать. Герр Хохшильд преподавал литературу. Вел курс в Мюнхенском университете, где Йозеф семестр отучился. Еще до того, как еврейских профессоров поувольняли, еще до СС.

В те годы он приходил в этот дом ужинать, и его встречала веселая фрау Хохшильд с миндалевидными глазами; всегда ношу изумруды, говорила она, это красиво, когда волосы темные. Теперь никаких изумрудов. Все еврейские драгоценности изъяты в целях финансирования Нового Порядка. Но некоторые Йозеф видел и в ушах генеральских жен.

Девочки в ту пору были еще маленькие, и за ними смотрела строгая няня‑австрийка, не одобрявшая сластей. Когда Йозеф приносил буйной девчачьей орде пакетики с разноцветными мармеладными мишками, няня выхватывала их и уносила. Теперь девчонки глазели на него из прихожей, совсем исхудавшие.

Дом в те давние времена тоже был другим, его озаряли электрические лампы, и цветы на обоях росли будто прямо из стен. Походило на мамин сад летом. Теперь обои драные, вокруг проводов опалены. В прихожей пахнет дымом и плесенью. Когда‑то это был чудесный дом, и Йозеф вздрагивал теперь, слыша знакомый голос герра Хохшильда. Тот же голос, что в былые годы говорил о Гете и Брехте, читал Новалиса и Карла Мая за терпким вином у огня. Закрыть бы глаза и вернуться в те дни.

– Я не могу оставить семью, – сказал Хохшильд и шагнул к Йозефу.

– Ближе не подходить, – предупредил Петер. – Вы должны подчиниться, – сказал Йозеф.

– Пожалуйста, не надо, – взмолилась фрау Хохшильд.

– У нас приказ.

Два штурмовика окружили Хохшильда, уткнули стволы ему в бока.

– Он же твой друг, скотина! – закричала фрау Хохшильд. – Предатель! – И она бросилась к Йозефу, замахнулась.

Петер выстрелил. Пуля попала в грудь фрау Хохшильд и отбросила ее на руки детям. Йозеф поймал ее последний взгляд.

– Будь ты проклят! – заорал герр Хохшильд и рванулся к жене, но его повалили. Лица детей застыли в немом вопле. Солдаты выволокли их отца из дома.

Когда они ушли, Йозеф повернулся к Петеру, глубоко вдохнул, выдохнул и вмазал молотком ему по руке. Пистолет полетел на дощатый пол. Петер упал на колени, сжимая раздробленную ладонь. Йозеф схватил его за горло.

– Они же… евреи… – прохрипел Петер.

Йозеф сжал сильнее, перчатки заскрипели. Двое штурмовиков не успели вернуться и остановить его: Петер был мертв. Дети, потрясенные смертью матери, смотрели на это молча. С улицы доносились крики, выстрелы и звон разбитого стекла.

Йозеф разжал пальцы. Руки тряслись и ныли. – Предатель, – прошептал мальчик.

Йозеф перешагнул через труп Петера. Его чуть не вырвало. Морозная ноябрьская ночь умерила тошноту. В полицейском фургоне рыдал герр Хохшильд.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: