и заседаниях некоторых обществ в Лондоне, относящихся к этому событию, в ПИСЬМЕ, предназначенном для парижского дворянина, написанном достопочтенным Эдмундом Бёрком MDCCXC 8 страница

Суды не всегда лучшим образом, но все же корректировали очевидные недостатки монархии. Когда демократия становится абсолютной властью в стране, такое независимое правосудие еще более необходимо. Придуманные вами временные, местные суды, зависимые в своих действиях, могут быть хуже любых трибуналов. Напрасно было бы искать у них справедливости по отношению к чужакам, к гнусным богачам, к представителям разгромленных партий, к тем, кто поддерживал на выборах нежелательных кандидатов. Новые трибуналы не могут абстрагироваться от отвратительного духа политических раздоров. И там, где они могли бы наилучшим образом отвечать потребностям объединения, они сеют подозрительность, они поражены таким ужасным злом, как пристрастность.

Если бы ваши суды были сохранены, а не полностью разрушены, они могли бы служить новому государству, хотя и не точно тем же, но близким целям, каким служил в свое время афинский Ареопаг, уравновешивая и исправляя недостатки демократии. Известно, что Ареопаг занимал значительное место в государстве; известно, как заботливо его поддерживали и с каким священным трепетом к нему относились.

Конечно, французские суды не были полностью свободны от политических интриг, но это зло внешнее и случайное, оно не шло от их устройства; теперь же при выборе судей на шестилетний срок оно становится неизбежным. Некоторые англичане считают, что причинами отмены старого судопроизводства явились взяточничество и коррупция. Но это не так. Проверки показали, что крупная коррупция встречалась довольно редко.

Следовало бы с осторожностью отнестись к сохранению старой обязанности судов по регистрации и опротестовыванию всех декретов, как это делалось во времена монархии. Это дало бы им право возводить в разряд общих юридических актов приуроченные к конкретному случаю демократические декреты Национального собрания. Пороки античной демократии, способствовавшие ее падению, состояли в том, что они, как и вы, руководствовались случайными декретами. Эта практика вскоре исказила смысл и логику законов, и уважение к ним народа упало.

Вместо того чтобы ограничить монархию и посадить судей за стол независимости, вы постарались привести их к слепому подчинению. Вы обещали судьям дать новый закон, в соответствии с которым им нужно будет действовать. Пока же их заставили дать клятву повиноваться всем правилам, приказам и инструкциям, которые они время от времени будут получать от Национального собрания. Подчинившись, они становятся опасным инструментом в руках правящей власти, которая в разгар дела может полностью изменить правило, по которому суд должен принять решение. Такой конфуз возможен, так как судьи обязаны своей должностью местным властям, а команды, которым они поклялись подчиняться, исходят от тех, кто не принимал участия в их назначении.

Пример того, что происходит на судебных заседаниях, может дать суд в Шатле. Он должен был судить преступников, посланных Национальным собранием или попавших туда по другому доносу. Заседание происходило под стражей. Судьи не знали, по какому закону они должны судить, ни именем какой власти они выносят решение, ни срока своего пребывания в должности. Они выносили приговор, опасаясь за собственную жизнь. Но когда они вынесли оправдательное решение, то вскоре увидели людей, которых освободили, повешенными у дверей суда.

Собрание обещало свод законов — коротких, простых, ясных и т.д. Короткий закон многое оставляет на волю судьи; и многое может решаться по устному волеизъявлению. Любопытно, что административные учреждения выведены из-под юрисдикции новых трибуналов, таким образом, от власти законов освобождены те люди, которым в первую очередь следовало бы им подчиняться.

Такая судебная система требует своего завершения. Она должна быть увенчана новым трибуналом. Это будет большой государственный суд, чтобы судить за преступления, совершенные против нации, иначе говоря, против власти Собрания. По-видимому, имелось в виду нечто вроде Верховного суда, появившегося в Англии во времена узурпации. Но поскольку эта часть плана еще не завершена, то невозможно вынести о нем точное суждение. Но можно предположить, что такой трибунал, представляющий вашу инквизицию или комитет по расследованию, загасит последние искры свободы во Франции и установит самую отвратительную и деспотическую тиранию, какую только знал народ. Если этому трибуналу будет подвергнуто любое проявление свободы и справедливости, собрание сможет передавать ему дела, касающиеся его членов.

Было ли при организации вашей армии проявлено больше мудрости, чем при устройстве судопроизводства? Это предмет более сложный, требующий знаний и внимания. Здесь недостаточно одного замысла, ибо армия — это третье «связующее вещество», позволяющее сохранить Францию как нацию. Вы голосовали за то, чтобы армия была большой, хорошо снаряженной и, наконец, оплачивалась исходя из принципа равенства. Но на чем строится ее дисциплина? или кому она должна подчиняться или повиноваться? Вы схватили волка за уши, и я желал бы, чтобы то удачное положение, которое вы при этом заняли, не помешало свободному обсуждению вопроса.

Итак, министром и государственным секретарем военного ведомства является господин де Ла Тур дю Пэн. Этот господин, как и его коллеги по административной деятельности, — самый рьяный поборник революции, оптимист, восхищающийся новым государственным строем, у истоков которого он стоял. Его мнение о фактическом положении военных во Франции важно не только постольку, поскольку он обладает официальной и личной властью, но и потому, что он ясно показывает современные условия, в которых находится французская армия, и проливает свет на военную политику Национального собрания. Оно поможет нам определить, насколько целесообразно в нашей стране следовать примеру Франции в этой политике. 4 июня г-н де Ла Тур дю Пэн предоставил отчет о положении своего ведомства, с тех пор как оно существует под эгидой Национального собрания. Никто не знает этого лучше него, и никто не может рассказать об этом лучше, чем он сам. Обращаясь к Национальному собранию, он сказал: «Его Величество на этих днях предложил мне довести до вас сведения о многочисленных беспорядках, о которых он ежедневно получает самые удручающие известия. Армия приведена в состояние буйной анархии. Целые полки осмеливаются нарушать законы, диктующие уважение к королю, порядкам, установленным вашими декретами, и присяге, которую они торжественно принимали. Мой долг обязывает меня сообщить вам об этих эксцессах, но сердце мое обливается кровью, когда я думаю об их виновниках. Это те самые солдаты, которые всегда были честны и лояльны и с которыми в течение пятидесяти лет я жил как друг и товарищ.

Какой неведомый дух, какая лихорадка, какая мания сбили их разом с пути? Пока вы неутомимо работали над установлением в королевстве единства и сплачивали всех в единый организм; пока вы учили французов уважению, с которым законы должны относиться к правам человека, а граждане к законам, управление армией не внесло ничего в общие усилия, ничего, кроме волнения и путаницы. Я видел не один корпус, в котором ослабла дисциплина; приказы утратили силу; командиры — авторитет; воинская казна и знамена похищены; власть самого короля гордо отвергается; офицеры деградируют, изменяют, покидают армию, а некоторые из них оказываются узниками своего корпуса, вынуждены вести невыносимую жизнь, отвержены и унижены. В придачу ко всем этим ужасам командирам гарнизонов перерезали глотки прямо на глазах и почти на руках их собственных солдат.

Это огромное зло, ибо нет ничего страшнее последствий такого военного мятежа. Рано или поздно он может составить угрозу самой нации. Если армия будет действовать в соответствии с собственными решениями, правительство, каким бы оно ни было, будет немедленно превращено в военную демократию — политическое чудовище, которое всегда пожирает тех, кто его породил.

Вот почему такое беспокойство вызывают незаконные совещания и непокорные комиссии, образованные в некоторых полках обычными солдатами и не облеченными полномочиями офицерами, не признающими и презирающими власти и высшее армейское руководство».

Нет необходимости дополнять представленную картину. Но я хочу поразмышлять над удивлением министра по поводу происходящих в армии процессов. Отказ войск от старых принципов лояльности и чести кажется ему непостижимым. Те, к кому он обращается, прекрасно понимают причины. Они помнят теории, которые они проповедовали, декреты, которые посылали, действия, которые поддерживали. Солдаты не забыли день 6 октября. Они помнят французских гвардейцев и заключение короля в Париже. Они не отреклись от принципа равенства людей, внушенного им так упорно и трудолюбиво. Они не могут закрыть глаза на упадок всего французского дворянства и подавление идей дворянской чести и благородства. Полный отказ от титулов и отличий не прошел для них незамеченным. Но господин дю Пэн удивлен их нелояльностью, несмотря на то, что доктора из Собрания учили их уважению к законам. Легко понять, какому из двух уроков люди с оружием в руках отдали предпочтение.

Что касается авторитета короля, то мы можем напомнить министру его собственные слова о том, что король пользуется в войсках уважением не большим, чем среди других слоев населения. Король, говорит он, вновь и вновь повторяет приказы, требующие прекратить беспорядки; но в столь кризисном положении, чтобы предотвратить несчастья, угрожающие государству, их необходимо согласовать с собранием. Вы представляете силу законодательной власти, которая более значительна. Можно не сомневаться, что армия не имеет представления о степени авторитетности королевских приказов. Но вместе с тем следовало бы подумать, обладает ли Собрание, подобное вашему, возможностью установить дисциплину и послушание в армии, даже при наличии другого лица или органа, передающего приказы. Известно, что армии всегда были ненадежны и не проявляли желания подчиняться какому-нибудь сенату или народному правительству; еще меньше они согласны подчиняться Собранию, выбранному всего на два года. Офицеры должны полностью утратить качества военных, чтобы с покорностью и восхищением смотреть на владычество адвокатов, военная политика которых и способность командовать столь же сомнительны, как преходяще их пребывание у власти.

Слабость власти и всеобщая неустойчивость приведут к тому, что армейские офицеры будут организовывать мятежи и раздоры до тех пор, пока какой-нибудь популярный генерал, умеющий сплотить солдат и обладающий полководческим талантом, не привлечет к себе внимания. Армии станут повиноваться лично ему. Иного пути сохранить подчиненность военных при нынешнем состоянии вещей я не вижу. Но в момент, когда это произойдет, человек, которому подчинится армия, станет господином над вашим королем, Собранием и всей республикой.

Как сегодняшнее Собрание осуществляет свою власть над армией? Несомненно, главным образом настраивая солдат против офицеров. Но это затронуло основы, на которых строятся все мельчайшие компоненты, составляющие армию. Был разрушен принцип повиновения, который является главной связующей нитью между солдатом и офицером; именно отсюда начинается военная субординация, от которой зависит вся система.

Солдату сказали, что он гражданин и обладает всеми правами человека и гражданина. Права человека, сказали ему, означают, что он сам себе господин и им могут руководить только те, кому он делегировал право руководства. Вполне естественно, он решил, что ему можно сделать выбор, при котором он готов на высшую степень повиновения. А если, выбирая своих офицеров, он придет к отрицательному результату? В настоящее время офицеры знают, что им разрешили занимать свою должность только за хорошее поведение, и известно множество случаев, когда офицеры были уволены своими солдатами. Солдаты знают, что Национальное собрание рассматривало вопрос о возможности прямого выбора солдатами офицеров. Кроме того, неприятно считаться солдатом короля, находящегося в заключении, в то время когда в стране есть муниципальные армии, действующие в соответствии со свободной конституцией. Муниципальные войска существуют на постоянной основе и выбирают своих офицеров. И действительно, почему бы им не предпочесть человека из своей среды какому-нибудь маркизу де Лафайету? Если выбор главнокомандующего является частью прав человека, почему бы не выбрать из своих? Солдаты французской армии видят выбранных мировых судей, кюре, епископов, муниципальных чиновников и офицеров, командующих армией Парижа, — почему они одни должны составлять исключение? Неужели храбрые французские солдаты — единственные люди, которые не могут судить о военных заслугах и качествах, необходимых главнокомандующему? Неужели то обстоятельство, что государство платит им за службу, лишает их прав человека? И разве король или Национальное собрание и все, кто его выбирает, получают средства из другой казны? Они считают, что их оплата дается им за то, что они пользуются правами человека. Все ваши заседания, решения, дебаты, труды ваших ученых о религии и политике существуют для них в искаженном виде, а вы ждете, что они используют ваши доктрины и примеры так, как вам этого хочется.

При таком правительстве, как ваше, все в стране зависит от армии, так как вы усердно разрушили все мнения, предрассудки и, насколько вам это удалось, все инстинкты, которые служат поддержкой власти. В результате Национальное собрание вынуждено прибегать к силе. Ему ничего больше не осталось или, вернее, оно само ничего себе не оставило. Из доклада вашего военного министра очевидно, что размещение армии произведено в большой степени с учетом применения насилия внутри страны. Вы вынуждены править с помощью армии; но вы отравили эту армию, без которой не можете обойтись, так же, как и всю нацию, идеями, которые очень скоро приведут к невозможности ее использовать. Весь мир узнал от вас, что король вызвал войска, чтобы действовать против народа, вопреки вашему голословному утверждению, которое до сих пор звучит у нас в ушах, что войска не должны стрелять в граждан. Колонии утвердили свою независимую конституцию и свободу торговли. Сразу потребовались войска, чтобы призвать их к порядку. Если колонисты восстанут против вас, негры восстанут против колонистов. Снова войска — массовые убийства, пытки, повешенные. Таковы ваши права человека! Таковы плоды деклараций, необдуманно сделанных и позорно взятых обратно! Вы обязали крестьян выплачивать ренту и долги, заявив, что, если они откажутся это сделать, вы введете войска. Ваши умозрительные предложения логически ведут к нежелательным последствиям, и теперь вы пытаетесь бороться с логикой с помощью деспотизма. Лидеры Национального собрания — суверенного законодательного органа, созданного именем народа, убеждали людей в их праве брать крепости, убивать стражу, арестовывать королей, а теперь они выступают против беспорядков, которые были вызваны их собственным одобрением. На вопрос, что делать в случае неповиновения, у вас всегда есть ответ — ввести войска. Последний довод королей всегда первый в вашем Собрании. Помощью военных иногда можно воспользоваться, когда им прибавили жалованье и польстили ролью третейского судьи. Но это оружие может сломаться и предать руку, которая его держит.

Собрание стало школой, где с неослабной настойчивостью обучают разрушать все основы подчинения — в гражданском обществе и в армии, — и при этом оно рассчитывает, что ему удастся удержать в повиновении анархический народ с помощью анархической армии.

Муниципальная армия, которая в соответствии с новой политикой призвана служить противовесом национальной армии, имеет устройство значительно более простое. Это демократический орган, не связанный с короной и королевским домом, вооруженный, обученный и управляемый в соответствии с интересами округа, которому принадлежит; персональная служба направляется теми же властями. Если же проследить отношения муниципальной армии с монархией. Национальным собранием, общественными судами или посмотреть, как связаны между собой ее части, то она представляется громоздкой и вряд ли ей удастся прекратить какие-нибудь национальные бедствия. Она кажется слабой защитой общего государственного устройства, как всякая попытка решить проблему, исходящая от любой негодной системы управления.

В заключение своих замечаний об устройстве верховной, исполнительной, законодательной власти, организации армии и о взаимоотношениях всех частей этого государственного устройства, я хотел бы сказать несколько слов о способностях, проявленных вашими законодателями в вопросах, связанных с национальным бюджетом.

Когда государство вынуждено преодолевать трудности, оно стремится усовершенствовать доходную часть своего бюджета, освободить ее от давления и поставить на более прочную основу. Европа с интересом следила за тем, как будет решен этот вопрос: от того, насколько удастся Франции привести в порядок свои доходы, зависело, устоит она или падет. Это было испытанием умения и патриотизма тех, кто правит в собрании. Доход, который является пружиной всякой власти, стал сферой приложения их способностей, ибо ум нигде не проявляется столь активно, как в добывании и распределении государственного богатства. Не случайно наука, занимающаяся теорией и практикой финансов, привлекает себе на помощь множество вспомогательных областей знания. К ней с уважением относятся простые люди и мудрецы; эта наука развивается с ростом предмета, которым занимается; а жизнь науки улучшается с ростом их национального дохода; и этот рост и процветание сохраняются, пока между усилиями отдельных людей, стремящихся к росту своего благосостояния, и тем, что собирает государство, поддерживаются взаимные пропорции и тесные связи. Но никакое всеобщее безумие, никакое служебное преступление, коррупция или казнокрадство, ни обычная бездарность или небрежность не могли бы в столь короткий срок произвести такое полное разрушение финансов, а вместе с ними и мощи великого королевства.

Однако неспособность, проявленная популярными лидерами во всех сферах государственного устройства, покрывается все покупающим словом «свобода». Я действительно вижу немногих свободных людей, но в большинстве замечаю лишь удручающее униженное рабство. Что такое свобода без мудрости и добродетели? Это величайшее из всех возможных зол; это безрассудство, порок и безумие, не поддающиеся обузданию.

Те, кто знают подлинную свободу, с отвращением взирают на то, как ее бесчестят бездарные политики, с уст которых не сходит это высокое слово. Возвышенная свобода не может вызывать презрения; она греет сердце, расширяет и раскрепощает наши представления; дает нам смелость во времена войн и конфликтов. Хотя я и стар, но с удовольствием читаю прекрасные, восторженные стихи Лукана и Корнеля. Я вовсе не отвергаю маленькие хитрости и приспособления, способствующие популярности идеи свободы. Они помогают в трудностях, объединяют людей, освежают утомленный ум, вызывают редкую веселость на строгом лице. Но в том, что происходит во Франции, эти чувства и искусные подделки плохо помогают. Оказывается, создать правительство совсем не сложно; достаточно определить его местонахождение, обучить народ покорности — и дело сделано. Дать свободу еще легче. Для этого достаточно отпустить поводья. Но создать свободное государство, т.е. регулировать противоположные элементы свободы и сдерживания — это требует размышлений, твердого, сильного, всеобъемлющего разума. К сожалению, я не обнаружил его в тех, кто взял бразды правления в Национальном собрании. Возможно, они не так нищенски слабоумны, какими кажутся, но их поступки ниже уровня человеческого понимания. На аукционе популярности, где лидеры ведут себя как торговцы, их таланты не могут найти применения. Они стали льстецами, а не законодателями; орудием в руках народа, а не его вождями. Если бы одному из них посчастливилось предложить на этом аукционе трезвый, обладающий многими достоинствами план, цена его тут же была бы сбита конкурентами, которые изобрели что-нибудь более популярное, а его верность делу вызвала бы подозрения. Умеренность здесь объявили бы добродетелью трусов, а компромисс — осторожностью предателей.

Но неужели я не вижу ничего достойного похвалы в неутомимых трудах Собрания? Я вовсе не собираюсь отрицать, что среди нескончаемой череды актов насилия и глупости было сделано и что-то хорошее. Но многое из того, что было сделано, не требовало революции. Некоторые институты были отменены справедливо, но если бы они сохранились навечно, они нисколько не умалили бы счастья и процветания любого государства. Усовершенствования, принятые Национальным собранием, поверхностны, его ошибки фундаментальны.

Как бы то ни было, я посоветовал бы моим соотечественникам рекомендовать нашим соседям в качестве примера британскую конституцию, вместо того чтобы предлагать французскую модель для усовершенствования нашей. Они нашли бы в ней неоценимое сокровище. Я думаю, что своим благополучием мы обязаны нашей конституции; но не отдельным ее частям, а всей целиком; ибо в процессе реформ мы многое сохранили, хотя и многое изменили и добавили. Наш народ найдет достаточно сил, чтобы проявить свой подлинный патриотизм, свободный и независимый, и сохранить от насилия то, чем он обладает. Я не стал бы исключать возможности изменений, но при этом есть вещи, которые должны быть сохранены. Я прибегал бы к лекарству, только когда больному совсем плохо. Занимаясь ремонтом здания, я сохранил бы его стиль.

Осторожность, осмотрительность, нравственность были руководящими принципами наших праотцов даже в момент самых решительных действий. Давайте подражать их осторожности, если мы хотим удержать полученное наследство, и, стоя на твердой почве британской конституции, удовлетворимся восхищением и не будем пытаться подражать безнадежным полетам французских аэронавтов.

Я откровенно делюсь с Вами своими чувствами и думаю, что вряд ли они повлияют на Ваши. Вы молоды и должны стремиться к счастью своей страны; быть может, Вы найдете применение своим силам в будущем государственном устройстве; сегодня это вряд ли возможно. Вам предстоит, как сказал поэт, пройти «через огромное разнообразие неиспытанного бытия» во всех его перевоплощениях, «ведущих к очищению огнем и кровью».

Я предлагаю Вам не столько мои мнения, сколько долгие наблюдения и беспристрастность. Они исходят от человека, который никогда не был ни орудием власти, ни льстецом сильных мира сего и который своими последними поступками не хочет предать смысл своей жизни. Они исходят от человека, все публичное поприще которого было борьба за свободу других людей; в груди которого огонь неистового гнева загорался только против того, что он считал тиранией; который всегда был на стороне порядочных людей, выступавших против любого угнетения. Часы, которые он провел, размышляя над вашими проблемами, не поколебали его убеждений; он мало стремился к почестям, отличиям и наградам; он не презирал славу и не боялся злословия, но хотел сохранить твердость в достижении цели; и когда судно, на котором он плывет, может потерять равновесие из-за перегрузки на одном борту, он решил перенести малый груз своих аргументов на другой, чтобы обеспечить его устойчивость.

Выходные данные: Эдмунд Берк. Размышления о революции во Франции и заседаниях некоторых обществ в Лондоне, относящихся к этому событию. — М.: «Рудомино», — 1993. — 144 с. — 5000 экз.

Сокращенный перевод с английского: Е.И. Гельфанд.

Перевод выполнен с издания: Edmund Burke. Reflections on the Revolution in France, 1968.

Первое издание книги Бёрка (Дублин, 1729 — Биконсфилд, 1797) вышло в ноябре 1790

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: