Й. хейзинга осень средневековья

Осень Средневековья

Материал из Википедии — свободной энциклопедии

О́сень Средневеко́вья (нидерл. Herfsttij der Middeleeuwen) — философско-культурологический трактат голландского автора Йохана Хёйзинги. Впервые был опубликован на голландском языке в 1919 году. Трактат описывает духовную ситуацию во Франции и Нидерландах в XIV—XV веках. Особое внимание автор обращает на рыцарство (Глава IV. Рыцарская идея; Глава VI. Рыцарские ордена и рыцарские обеты), идею сословного разделения общества и средневековый образ любви.

Ссылки

• Осень Средневековья: Исследование форм жизненного уклада и форм мышления в XIV и XV веках во Франции и Нидерландах // Сочинения: В 3 томах = Herfsttij der Middeleeuwen / Пер. с нидерл. Сост. и пер. Сильверстов Д. В.; Вступ. ст. и общ. ред. Уколовой В. И.; Заключ. ст. и науч. коммент. Харитоновича Д. Э. — М.: Прогресс-Культура, 1995. — Т. 1. — 413 с. — (Памятники исторической мысли).

Аннотация

· Книга нидерландского историка культуры Йохана Хейзинги, впервые вышедшая в свет в 1919 г., выдержала на родине уже более двух десятков изданий, была переведена на многие языки и стала выдающимся культурным явлением ХХ века. В России выходит третьим, исправленным изданием с подробным научным аппаратом.
"Осень Средневековья" рассматривает социокультурный феномен позднего Средневековья с подробной характеристикой придворного, рыцарского и церковного обихода, жизни всех слоев общества. Источниками послужили литературные и художественные произведения бургундских авторов XIV-XV вв., религиозные трактаты, фольклор и документы эпохи.

50.

51. м. мамардашвілі інтелігенція в сучасному суспільстві

М.К. Мамардашвили

Интеллигенция в современном обществе

Научную характеристику положения и природы интеллигенции в современном обществе можно сформулировать исходя из общих представлений о духовном производстве и учитывая в их свете ту сумму существенных изменений и новых социальных явлений, которые внесены в эту область современным развитием (то есть развитием, происходящим на наших глазах в передовых промышленных странах и втягивающим в орбиту крупных трансформаций также и область духовного производства). Интересующее нас явление находится ныне в более развитом общественном состоянии, окончательно сорвавшем покров святости и таинственности с интеллектуального труда, с выполнения духовных функций в обществе, и это состояние не только обнажает суть явления «интеллигенция», но и может служить ключом к пониманию того, что на деле происходило на более ранних этапах общественного развития, какова была тогда действительная природа и функция интеллигенции.

Существует по меньшей мере два ряда изменений, важных для нашей проблемы.

К первому ряду относится то изменение, которое произошло в самом соотношении между действием объективных экономических законов и механизмами сознания людей в нашу эпоху. Анализ современной государственно-монополистической организации буржуазного общества показывает, что его структура в большой мере отличается в этом отношении от структуры классического буржуазного общества – общества свободной конкуренции. Классический капитализм характеризовался стихийной принудительностью экономических законов и сил; тот или иной результат действия людей, и прежде всего соответствие этого результата существующим отношениям собственности и эксплуатации, обеспечение постоянного воспроизводства этих отношений во всем веере повторяющихся актов человеческой деятельности гарантировались (или были уже предусмотрены, «закодированы») «свободной» игрой экономических механизмов и интересов, закрепленных отношениями собственности. Сознание людей, обработка этого сознания не имели тогда решающего значения и были, в общественном масштабе, достаточно аморфной областью «слабых связей», лишь суммарно, в конечном счете, кристаллизующихся в круг решающих экономических и классовых интересов. Жесткая регулировка поведения масс людей задавалась лишь в виде конечного результата игры стихийных законов рынка и рыночных отношений, конкуренции, индивидуальной выгоды, пользы и т.д. Именно этим механизмом приводилось к единому знаменателю поведение общественных атомов, связанных между собой и с общественным целым через свой индивидуалистический, «разумный», «рационально понятый» эгоистический интерес. Вне капиталистического предприятия, в масштабе общества в целом господствовал принцип laissez faire, коррегируемый вмешательством грубого государственного насилия лишь в случаях острых классовых конфликтов. Отсюда многочисленные формы либеральной идеологии, незавершенность всей надстройки, соответствующей данной общественно-экономической формации, переплетение со старыми, «неорганическими» для капитализма формами политической организации, правового сознания и практики, идеологии и т.п., определенное безразличие к механизмам общественного упорядочения и унификации сознания людей, к задачам управления индивидами через обобществленные формы мышления.

Но в современном обществе, соответствующем более зрелому уровню капиталистического развития, положение изменилось. Как вообще возросла доля «организованных», а не стихийных связей в структуре общества, так выросла и роль сознания (тем или иным образом направляемого, организуемого или же просто преформируемого по содержанию и стандартно воспроизводимого количественно в массе индивидов) в реализации целей государственно-монополистического капитализма. Он породил целую «индустрию» сознания, опосредующего функционирование социально-экономических структур, динамику рынка и потребления, развитие реальных или мнимых потребностей людей, установление и поддержание определенного классового равновесия, устойчивость и общепринятость тех или иных форм общения, политических институтов и т.д. Здесь в большей степени действуют идеологические механизмы (в самом широком смысле этого слова) управления сознанием и – через сознание – поведением людей. Сферу сознания больше уже не оставляют в покое. Наоборот, функционирование современного общества, экономические интересы господствующего в нем класса обеспечиваются сейчас в большой мере через ориентацию сознания общественных атомов, через «кодирование», «программирование», если выражаться языком кибернетики, этого сознания, в котором все больше места занимают обобществленные, стандартно-коллективные формы мышления. Это – манипулирование индивидами посредством их идей, мыслей, сознательных навыков и т.п., а не просто через «естественные», «слепые» экономические механизмы. Поэтому существенное место в обществе стало занимать само производство такого сознания, специальный труд по созданию его «образцов», «шаблонов», их хранению, переработке и распространению в массах. Сюда же добавляется – в условиях научно-технической революции и срастания науки с производством и общественным управлением, то есть в условиях, изменивших место и роль знания в объективных общественных структурах, в жизни общества, – также и труд приспособления научных знаний, художественных и прочих духовных достижений к задачам капиталистической рационализации производства и общественного управления, труд переработки их в оперативные утилитарные схемы, непосредственно поддающиеся использованию в таких целях (часто он переплетается и с самим научным или художественным духовным творчеством, проникает в него и внутри него осуществляется). Эта разросшаяся общественная интеллектуальная функция развивает труд определенного типа – стандартизированный массовый интеллектуальный труд, предполагающий взаимозаменяемость его исполнителей, шаблонное воспроизводство уже имеющихся «образцов» в массовых масштабах, рутинный и частичный характер самой интеллектуальной функции, дробящейся между рядом исполнителей, которые теряют из виду связь целого и в этом отношении вполне подобны фигуре «частичного рабочего» на производстве. С указанными процессами связана и бурно протекающая сейчас достройка всего здания западного общества, обрастающего собственной идеологической и институциональной надстройкой и умудряющегося даже свою оппозицию – будь то стачечная борьба или «левое» авангардистское искусство – превращать в органы, клапаны собственного саморегулирования, так сказать, «интегрировать» их в себя.

Второй ряд изменений, переплетающихся с первым и важных для проблем интеллигенции, состоит в том, что изменилась сама социальная структура духовного производства, изменились социальные механизмы культуры.В классическую эпоху капитализма интеллигенция возникла и существовала как численно ограниченная, небольшая категория лиц, обладавших досугом и достатком и осуществлявших фактическую монополию на умственный труд, – в условиях, когда в обществе сохранялись пережитки сословных делений, кастовости, определенная традиционность и устойчивость социальных стратификаций, допускавших весьма ограниченную социальную динамику и консервировавших четкие различия призваний, профессий, образов жизни и т.д. Ореол «избранности» и особой исключительности этому узкому кругу лиц придавала и сама форма их существования в системе общественных отношений: представители интеллигентного труда находились на положении лиц свободных профессий и были связаны с господствующими материальными интересами лишь через различные виды меценатства или через общеобразовательные, просветительные институты (школа, университет), сохраняя при этом ремесленные формы слитности своих способностей к труду с инструментами культуры. В рамках такой монополии, исключавшей из своего круга широчайшие массы людей, осуществлялось исторически право на идейное выражение того, что реально происходит в обществе, право на придание этим процессам идеальной формы и выражения их на языке культуры. Люди, занимавшиеся этим, и были «интеллигенцией». В то же время, поскольку не существовало каких-либо организованных форм утилитарного применения знаний в общественных масштабах и соответствующих форм коллективности интеллигенции, ее связь с господствующим классом была достаточно вольной и ставила перед ней не столько проблемы ее собственного положения, сколько проблемы всех других общественных слоев, за которых и вместо которых она «мыслила». Она представлялась чем-то вроде прозрачного сознания-медиума, в котором отражается все другое и в котором нет никакой замутненности, никаких помех, проистекающих от собственного положения и природы интеллигенции. При этом границы, поле относительной самостоятельности интеллигенции, определяемые характером ее связи с господствующим классом, были достаточно широки, предоставляли большую свободу маневра. Определенная часть интеллигенции, способная подняться до овладения всей общей культурой человечества и до понимания исторического процесса как целого, могла переходить (и переходила) на позиции угнетенных. В частности, исторически первоначальная фаза формирования пролетарских партий совершалась именно в такой форме – в форме отрыва ряда просвещенных лиц или целых слоев интеллигенции от связи с господствующим классом и перехода их на позиции пролетариата. Все эти обстоятельства способствовали выработке у интеллигенции в то время своеобразной идеологии, которую можно было бы назвать просветительским абсолютизмом. Интеллигенция осознавала себя (и часто реально выступала) в качестве носителя всеобщей совести общества, в качестве его «всеобщего чувствилища», в котором сходятся все нити чувствования и критического самосознания остальных частей общественного организма, лишенного без нее и голоса, и слуха. Если широчайшие массы людей были исключены из монополии сознательно-критического выражения того, что реально происходит в обществе и в их собственном положении, из монополии умственного труда, то интеллигенция бралась представительствовать за них во имя «разума», «добра», «красоты», «истины вообще» и особенно «человека вообще».

И, кстати говоря, в том именно, что сейчас столь явными представляются остаточность, архаичность этой претензии интеллигенции, сохранение прежнего положения скорее в утопических реминисценциях интеллигенции, чем в реальности, нагляднее всего сказываются изменения, происшедшие в социальном строении духовного производства и механизмах культуры. Дело в том, что размылось, исчезло монопольное положение интеллигенции, распались традиционные культурно-исторические связи, в рамках которых она существовала в классической культуре, и «просветительский абсолютизм» ее лишился каких-либо корней в реальности. Современное духовное производство стало массовым, а это и многие другие обстоятельства превратили духовное производство в сферу массового труда, приобщили широкие слои людей к работе над сознательным выражением того, что происходит в обществе, к владению орудиями и инструментами такого выражения, то есть инструментами культуры. Интеллигенция уже не может претендовать на то, чтобы знать за других или мыслить за них, а затем патерналистски защищать или просвещать их, сообщая готовую абсолютную истину или гуманистическую мораль. Она и сама оказывается перед непонятной ей раздробленной реальностью, распавшимся целым. Отрыв высших духовных потенций общества от основных масс людей выражается теперь уже как различие между «массовой культурой» и культурой подлинной, индивидуально-творческой, выражается вне зависимости от формальной монополии на умственные орудия культуры как таковые. Сам факт владения ими уже не обеспечивает приобщенность к «всеобщему чувствилищу» общества. Разрыв между высшими духовными потенциями общества и индивидуальным человеком проходит и по живому телу интеллигенции. В отчуждении людей от культуры играют роль скорее более тонкие механизмы товарного фетишизма (затрагивающие и саму интеллигенцию), чем просто имущественное неравенство. С другой стороны, с проникновением индустриальных форм в производство идей и представлений (средства массовой коммуникации – mass media), в художественное производство (промышленная эстетика, дизайн и т.п.), в научное экспериментирование, в экспериментально-техническую базу науки и т.д. распалась ремесленно-личностная спаянность духовного производителя с орудиями и средствами его умственного труда, приобретшими теперь внеиндивидуальное, обобществленное существование и приводимыми в действие лишь коллективно. Отношение к этим обобществленным средствам производства все больше отливается в форме наемного труда.

Вместе с первым рядом процессов, который мы описывали, все это порождает как изменение характера и состава категории лиц умственного труда в сравнении со старомодной интеллигенцией, так и чрезвычайный количественный рост этой категории в современном обществе, ее массификацию и стандартизацию, развитие в ней конформистских тенденций, с одной стороны, и форм организованного сопротивления – с другой.

И когда с точки зрения этих процессов мы хотим разобраться в общем вопросе о природе и роли интеллигенции, то очень интересный свет на него проливает определение, которое давал интеллигенции А.Грамши. Оно интересно тем, что позволяет подойти к этому вопросу как раз с учетом специфики современных процессов, которые Грамши хотя и фрагментарно, но все же предвидел и описал. Он говорил о невероятном расширении категории интеллигенции в «демократическо-бюрократической системе» современного общества, о том, что формирование ее в массовом порядке приводит к стандартизации и в квалификации, и в психологии, определяя тем самым те же явления, что и во всех стандартизованных массах: конкуренцию, профсоюзную защиту, безработицу, эмиграцию и т.д.

Но вернемся к самому определению интеллигенции. Грамши не пытался определить ее, исходя из характеристики натуральной формы и содержания труда, выполняемого индивидом, из удельного веса в этом труде умственной и физической деятельности. Точно так же Грамши отказывался и от характеристики интеллигенции как особого промежуточного слоя в обществе, по аналогии со «средними слоями». Грамши иначе подходит к этому вопросу: он подходит к нему как политик. Его прежде всего интересует один вопрос – о гегемонии того или иного класса, вопрос о его способности занимать руководящее положение в обществе в той мере, в какой это положение основано на его решающем участии в выполнении задач, стоящих перед обществом в целом на данном этапе его развития, в том числе и в области духовного производства. Его интересует, как и в какой форме создается гегемония класса в области духовной жизни общества, в области культуры и для чего она служит при разрешении реальных проблем общественной жизни. И оказалось, что для определения интеллигенции как категории лиц, совершенно явно в такой гегемонии участвующих, гораздо плодотворнее рассматривать содержание и роль интеллектуальной функции в общественной системе, в системе функционирующих общественных отношений и ролей, а затем уже характеризовать людей, эту функцию выполняющих.

Грамши, таким образом, определял интеллигенцию не в зависимости от характера труда, индивидом выполняемого, а по той функции, которую умственная деятельность выполняет в более широкой системе общественных отношений, и соответственно по месту труда людей, преимущественно ею занимающихся, в этой системе. Эта функция обеспечивает связность и гомогенность общественной жизни, интеграцию индивида в существующие общественные отношения, в том числе и связность структуры класса, обеспечиваемую через организацию и воспитание сознания, через применение знаний и духовных образований, через специальную разработку идеологических отношений людей и т.д. И тех людей, которые внутри класса специально заняты выполнением этих задач, разработкой идеологических связей (того, что Ленин называл в широком смысле идеологическим общественным отношением), Грамши называл интеллигенцией.

Он различал «органическую интеллигенцию», то есть интеллигенцию, которая порождается в целях консолидации класса и соединения разрозненных общественных элементов в социальную структуру, и «традиционную интеллигенцию», которую данный класс заставал готовой, созданной другими классами и с другими задачами.

Это определение позволяет многое понять из того, что происходит в рамках современного общества.

Собственно говоря, тот громадный количественный рост интеллигенции, который мы наблюдаем в современном западном развитом обществе, лишь выражает развитие той функции, которую Грамши считал присущей органической интеллигенции.

Мы наблюдаем процесс, суть которого состоит в том, что буржуазия создает собственные слои интеллигенции, собственную интеллигенцию. Ведь в ту эпоху, когда для западного общества не имело особого значения сознание в регулировании общественных процессов, буржуазия прибегала в сфере духовного производства, в сфере культуры к услугам старых идеологических форм. Известна роль, которую в оформлении современного общества сыграла та форма идеологии, которую буржуазия застала готовой и которую она оживила, а именно религия, внутри которой буржуазные интересы выразились и развились в виде протестантского движения. Собственная буржуазная интеллигенция стала возникать позже. Мы являемся свидетелями процесса возникновения этой интеллигенции. Количественный рост современной интеллигенции есть не столько рост, как мы иногда склонны считать, ученых, например физиков и др., сколько рост числа людей, занятых в сфере массовых коммуникаций, утилитарно-промышленных применений научных знаний и художественных открытий, социальных исследований и т.д. Это – в развитых странах капитализма – рост прежде всего технологов от науки, социологов, рост специалистов в определенных отраслях психологии, психотехники и др. Это есть та органическая интеллигенция, которую класс буржуазии создает внутри себя. Интеллигенция оказывается в своеобразном положении. Бывшее монопольное положение интеллигенции, на основе которого когда-то могла возникать та форма занятия умственным трудом, которая представлялась хранением совести общества, формой «всеобщего чувствилища», размыто, исчезло, но старая идеология, соответствовавшая когда-то духовной монополии, в остаточных формах еще сохраняется. В то же время нарушающие ее процессы как-то осознаются на уровне некоего «шестого чувства». Поэтому интеллигенция, с одной стороны, выражает себя в социальных утопиях иррационалистического, апокалиптического характера – в той мере, в какой она не мирится со сложившимся положением и продолжает традицию социальной критики, а с другой стороны, – в технократической по своему характеру социальной и идеологической инженерии – в той мере, в какой интеллигенция идет на социальную резиньяцию и интегрируется в систему (или просто органически порождается ею самой). В тех формах социально-критической мысли, которые интеллигенцией порождаются, часто бывает трудно различить, что является реакцией на действительные пороки общества, а что – тоской по утерянной интеллектуальной монополии. Поэтому важен вопрос, какова судьба революционно-критических элементов в интеллигенции и духовном производстве, как они могут дальше развиваться в рамках современного общества, куда перемещается сейчас основное звено развития культуры и духовного производства?

Интеллигенция, превращаясь в органическую интеллигенцию развитого общества, также сталкивается с процессом стандартизации, с процессом отчуждения, с механизмом эксплуатации, более тонким и более сложным, чем прежний. Она оказывается перед дилеммой: превратится ли она в чиновника современных корпораций и интегрируется в этом смысле в существующую социально-экономическую систему или пойдет по пути развития демократической борьбы, по пути участия в коалиции демократических сил, борющихся против современных монополий.

Григорий Померанц

Интеллигенция: идейность задач и беспочвенность идей.

Я попытаюсь связать нынешние проблемы интеллигенции с историей этого термина. Это необходимо, потому что многие современные споры заходят в тупик из-за незнакомства с историей.

До конца 18 века слово "интеллигенция" означало совсем не то, что мы сегодня понимаем под ним. Оно означало "особое тонкое понимание". Так и сейчас многие понимают английское "интеллидженс" - как понимание духа, витающего над буквой, понимание целого, а не застревание в частностях. В конце 18 века французским просветителям понадобилось как-то отделить слой просвещенных от непросвещенных. И они воспользовались словом "интеллидженс". Одновременно выплыло из средневекового обихода слово "nation". "Нация" сначала означала землячество студентов Сорбонны. Никто в течение ряда веков не применял этот термин к социальному слою. Но возникло нечто новое. Возник "народ суверен" вместо "короля суверена", надо было это как-то назвать. Новый народ назвали "нация". Между двумя новыми понятиями сразу возникли непростые отношения. Во Франции они сблизились. Революционная Франция считала себя в целом просвещенной нациею. В Германии эти понятия разошлись. Немцы осознавали свое единство в борьбе с французскими космополитическими идеями. Отсюда акцент на самобытность нации. И Гейне говорил, что французский патриотизм расширяет сердце, а немецкий патриотизм его сужает.

Зачем нам все это нужно знать? Потому то эти соображения позволяют понять некоторые отечественные явления. Они объясняют, почему Короленко написал, что "моим отечеством стала русская литература". А дело было в том, что ему, мальчику, подсунули с восхищением брошюру, в которой прославлялся подвиг есаула Гонты, который свеченным ножом - нашелся православный священник, который освятил этот нож, - зарезал свою жену-католичку и детей, рожденных от брака с католичкой. Движение Железняка, к которому Гонта примкнул, ставило своей целью уничтожение "жидов и ляхов", и Гонта поставил принцип выше личных чувств. Я думаю, что Гоголь знал это, когда создавал "Тараса Бульбу": "Я тебя породил, я тебя и убью".

Естественно. что на Короленко, тоже сына украинца и польки, все это произвело ужасное впечатление, он перечеркнул мысленно все свои связи с отцовским и материнским наследством и стал русским писателем. Почему? Потому что в русской литературе тогда такого рода брошюры были бы невозможны. Потому что в имперской нации в образованном слое сильнее чувство имперской вины, вины перед теми, кто были, так сказать, объектами расширения империи. Это чувство иногда сильнее, чем чувство имперского самосохранения. Например, Герцен в 1863 году встал на сторону поляков, и некоторым современным диссидентам трудно было повернуться, когда объектами насилия стали русские вне новой России, мешала привычка солидарности с борцами против империи.

В интеллигенции никогда не может быть одной точки зрения, всегда будет группа, которая острее чувствует потребность самосохранения державы, и противоположная группа, для которой важнее права человека, право малой нации на независимость и т.д. Здесь нельзя обойтись без попытки понять друг друга. Этому учит история.. Поэтому пойдемте дальше по ходу истории, и, может быть, мы еще что-то увидим.

Эпоха романтизма отодвинула слово "интеллигенция" назад. Романтиком оно вообще не было нужно. Это просветителям надо было отделить просвещенных от непросвещенных. А романтикам нужно было совершенно противоположное. Нужно было соединить верхушку образованности с народом. Поэтому слово "интеллигенция" они не жаловали. Как, по-моему, и современные почвенники не жалуют интеллигенцию и обычно описывают ее не очень сочувственно. Это опять-таки можно понять как некую историческую традицию: относиться к этому как объекту корректного спора, диалога, а не брани.

Около ста лет слово "интеллигенция" было не в ходу и означало что-то вроде элиты. Потом оно выплыло в России. Почему? Была причина: появился новый общественный слой. Раньше, до реформы Александра Второго, европеизированная часть населения более или менее совпадала с дворянством. Образованный человек получал личное дворянство, мог дослужиться и до потомственного.

Но после реформ такая масса разночинцев хлынула в университеты, что состав образованного слоя изменился: он стал не чисто дворянским. Он что-то усвоил от дворянства - в этом особенность русской интеллигенции; многое внесли и разночинцы. И вот этот слой надо было как-то назвать, писатель Боборыкин ввел тогда в обиход слово "интеллигенция". И, более того, появилось слово "интеллигент". Возникло как бы новоесословие.

К интеллигенции относились далеко не все образованные люди. Священники к интеллигенции не относились, поскольку их образование имело византийские корни. Победоносцев не только не считал себя интеллигентом, но само слово "интеллигенция" считал манерным и ненужным неологизмом, он упрекал министра внутренних дел Плеве, что тот пользовался этим словом. Плеве отвечал, что оно практически необходимо, ибо, я цитирую по воспоминаниям сына Суворина со слов отца, "интеллигенция - тот слой нашего образованного общества, которое с восхищением подхватывает всякую новость или слух, склоняющиеся к умалению правительственной или духовно православной власти". Надо сказать, что и сама интеллигенция в попытках определить себя подчеркивала то же самое. Это сказалось в расхожем определении Иванова-Разумника: "критически мыслящая личность". Против этой односторонней установки на критику выступили наиболее глубокие мыслители из самой интеллигенции, авторы "Вех", но их далеко не сразу поняли.

Этот спор продолжался долго. Замечательный памятник дискуссии - "Трагедия интеллигенции" Г.П. Федотова. У Федотова много глубоких идей о необходимости для интеллигенции осознавать сдвиги в ценностях и искать новые формулировки для вечных ценностей, а не только критиковать то, что обветшало. Но в памяти из его блестящей "Трагедии интеллигенции" осталась одна фраза: "идейность задач и беспочвенность идей". Федотову казалось, что это чисто русское извращение, но мировое развитие показало, что всюду, от Нигерии до Японии, когда возникал европейски образованный слой, для него было характерно то же самое: идейность задач европейского Просвещения, прав человека и т.д. и беспочвенность идей, поскольку для родины это все было заморским, непонятным народу.

До 1914 года все это считалось руссизмом. И в словаре Вебстера слово "intelligentsia" писалось курсивом, хотя рядом английское слово "intelligence" писалось нормально и означало "разум, разумность, понимание". "Intelligentsia" трактовалось так: русские интеллектуалы, обычно в оппозиции к правительству. Однако после войны европейская культура пережила чувство глубокого кризиса. И появились мыслители, которые выразили это чувство.. Их называли экзистенциалистами. И когда русских философов вывезли в Германию, они увидели, что они, не зная того, были экзистенциалистами, поскольку они всегда выражали глубокое чувство кризиса как свой личный кризис. Так господин Журден не знал, что он говорит прозой. Бердяев, скажем, вступил в личные отношения с Мартином Бубером (есть переписка с ним) и мог непосредственно от Бубера услышать о его делении мыслителей на проблематичных и непроблематичных.

Мыслители первого ряда: Августин, Паскаль, Кьеркегор. Второго: Аристотель, Аквинат, Гегель. Эти имена сразу дают почувствовать разницу Мыслители первого ряда переживают кризис культуры как свой личный кризис, как чувство внутреннего противоречия, из которого мучительно ищут выход, а мыслители второго ряда спокойно занимаются исследованием мира, уверенные в свой позиции и во всевластии разума.

Бросается в глаза, что любой русский мыслитель, вывезенный тогда в Европу, примыкал к первому ряду, а не ко второму. Вот это различие приблизительно совпадает с тем. что, можно выразить в терминах "интеллигент" и "интеллектуал". Они сплошь и рядом применяются без различия, но в той мере, в какой они могут составить оппозицию друг другу, "интеллигент" примыкает к ряду: Августин, Паскаль, Кьеркегор. А интеллектуал примыкает к типу уверенных во всевластии разума.

Между этими двумя типами, однако, нет никакой стены. Андрей Дмитриевич Сахаров, с увлечением занимавшийся созданием водородной бомбы, вел себя как типичный интеллектуал, захваченный своими профессиональными проблемами. Андрей Дмитриевич Сахаров, вступивший в донкихотскую борьбу с режимом, которому он подарил свое изобретение, образец интеллигента. Так что переходы тут всегда возможны. В периоды обострения кризиса происходит сдвиг в сторону "интеллигенции", в период частичной стабилизации сдвиг в сторону спокойного "интеллектуализма". Но свободная воля личности непредсказуема. Кьеркегор и Гегель - современники. И в принце Гамлете я чувствую своего собственного предшественника: "Порвалась цепь времен, зачем же я связать ее рожден?" - это основа того, что я бы назвал интеллигентностью, сама его сущность. Но в начале 17 века принц Гамлет - одиночка, а в 19 веке в России, в двадцатом веке во всем мире это уже социальный слой. И когда Тургенев пишет статью "Гамлеты и Донкихоты", он имеет в виду типы российской интеллигенции.

К сожалению, в то самое время, когда обнаружились тонкости в понимании интеллигентности, в России главным философом стал Владимир Ильич Ленин. И все эти тонкости были ему ни к чему. Европейское Просвещение - это просвещение буржуазное, пролетариату вредное. Права человека - обман трудящихся. Чувство кризиса - бесплодное самокопание. Есть простой выход из всех кризисов - диктатура пролетариата.

Слово "интеллигенция" таким образом было выпотрошено, потеряло всякое духовное содержание. Осталась прослойка, болтающаяся между буржуазией и пролетариатом и занятая бесплодным самокопанием. Эта схема, к сожалению, вошла в язык и сплошь и рядом, когда мы говорим "интеллигенция", мы имеем в виду интеллигенцию именно в этом ленинском смысле слова. Настолько, что в дискуссиях шестидесятых годов я вынужден был употреблять прилагательное "интеллигентная интеллигенция" и "неинтеллигентная интеллигенция", чтобы как-то разобраться во всем этом хаосе, я даже попытался вообще отбросить эти социологические категории и воспользоваться образами Гоголя и Достоевского. Через несколько лет мне сказали, что я буквально вступил в калоши Бердяева, что Бердяев в 18-м году уже сделал такую попытку. И, когда я прочел наконец его статью "Духи русской революции", я убедился, что метод решительно один и тот же, но есть некое различие, вызванное изменением времени.

Например, у Бердяева большую роль играет Хлестаков. Но это 18-й год, когда Ленин обещал строить из золота общественные уборные, а Троцкий - что при социализме средний человек достигнет уровня, по крайней мере, Гете или Аристотеля. Ну, конечно. это сплошная хлестаковщина. В 62-63 годах Хлестакова я уже не увидел. Но зато я увидел новый тип, Бернара, как я его назвал, но мне пришлось его дорисовывать. Классики здесь ничего не приготовили. Отсюда мое понимание того, что бердяевский метод при всем преимуществе его яркости, художественности, имеет свои ограничения. Во-первых, жизнь меняется, и не хватает известных классических всем известных типов. Во-вторых, скажем, в Англии и Франции придется разрабатывать эти схемы на местном материале. В-третьих, во многих странах вообще нет подходящей литературы, из которой можно было набрать эти типы. А между тем "intelligentsia" явление мировое. Я как библиограф, занимаясь проблемами развивающихся стран, всюду натыкался на одни и те же проблемы вестернезированного слоя. Всюду идейность задач и беспочвенность идей, всюду споры западников и почвенников, от которых мы и сегодня никуда не уйдем, ни в одну национальную идею мы их не втиснем. Приходится вернуться к языку понятий. Я думаю, что европейски образованный слой в неевропейской стране только частный случай носителя кризиса культуры, носителя кризисного сознания. Возможно более общее определение: носитель культуры, переживающий кризис как свой личный кризис, личную проблему.

Интеллигентность становится модой в период нарастания и обнажения кризиса. Но если случается взрыв, подготовленный критически мыслящей личностью. то это взрыв отметает ее. На авансцену выходит деятель, бизнесмен в революции, революционный администратор, вышедший из рядов интеллигенции, но презирающий ее за колебания, сомнения, за склонность чувствовать себя одновременно и в волчьей, и в заячьей шкуре и сочувствовать тому, кого бьют.

Одиннадцатый тезис о Фейербахе был смертным приговором интеллигенции. Это хорошо описал Федотов. Кстати, он очень четко объяснил, что Ленин - не интеллигент, хотя он вышел из рядов интеллигенции. И что он гораздо ближе к Петру Великому, чем к чеховскому герою. Однако дело не только в том, что интеллигенция воспитала своих собственных палачей (это федотовская мысль). Дело во внутреннем кризисе среды, считавшей себя интеллигентной. Раньше достаточно было кричать: "Король гол!" И вы чувствовали себя ох каким интеллигентом. Когда голый король свергнут, интеллигентным быть труднее. Мода на интеллигентность быстро уступает моде на цинизм. Тогда интеллигент только тот, кто не уступает моде и сохраняет веру в "ценностей незыблемую скалу", кто пробивается внутрь, к тому источнику, где зарождаются и возрождаются ценности, кто ищет духовного возрождения. Таких всегда было немного. И сейчас их не меньше, чем было.

Интеллигенции нет только в примитивных и архаических обществах, потому что там нет кризисов. Развитие истории - это нарастание кризисности. Сперва кризисы случались изредка, и дело кончалось либо распадом общества, либо переходом в новое стабильное состояние. Современное же общество - есть общество, постоянно нарастающего и ветвящегося кризиса, в котором один кризис переходит в другой, причем первый тоже в какой-то степени остается, хотя в смягченной форме. И вместе с тем все это каким-то образом вопреки прежним законам истории, сохраняется. Маркс был отчасти прав, когда говорил, что выход из кризиса подготавливается средствами нового кризиса. Ошибался он в том, что мыслил чисто в экономических терминах. Это неверно. Развитие имеет много параметров, и, скажем, научно-техническая революция дала возможность выйти из ряда нарастающих экономических кризисов, но одновременно она усиливает экологическую напряженность.

Более того, сейчас возникла совершенно неожиданная ситуация, когда в центре перемен на Западе достигнута частичная стабилизация за счет вывоза болезней развития на периферию при недостаточном вывозе лекарств. Вывоз грязных производств только символ, наиболее заметный факт. В незападных культурных мирах возникает психологическая напряженность, чувство невыносимости перемен, толкающее к экстремизму. Ее одним из первых выразил Хасан Аль Банна, создатель "Мусульманских братьев". Потом агрессия средств массовой информации вызвала антишахскую революцию в Иране.

Чувство невыносимости толкает к утопии - простого выхода из всех кризисов и достижения бескризисного состояния. Уроки истории страшные, но они не идут на пользу. Ленин считал, что он учел ошибки французских революционеров. Муссолини считал, что он учел ошибки Ленина, а Усама Бен Ладен считает, что он учел ошибки прежних диктаторов: потому что они не опирались на бога, а он действует во имя бога. И даже Баркашов считает, что он исправил ошибки Гитлера, который недооценивал славян.

Сегодня на Западе господствует усталость от истории, а с другой стороны на периферии - сочетание социального и религиозного фанатизма, который нельзя сводить к исламу, потому что (хотя и в меньших масштабах) нечто подобное возникло на почве католической теологии освобождения, а именно диктатура Сандино в одной из банановых республик. Да и у нас Александр Мень перед смертью предупреждал о возможности союза клерикалов и фашистов. Это более или менее дремлет во всех культурах, испытывающих тяжесть перемен. То, что в исламе это выразилось более ярко, имеет свои причины, но ни в коем случае не выводится из самой сущности ислама.

Чем стремительнее перемены и чем острее кризис, тем больше соблазн прыжка в утопию во имя той или иной идеи всеобщего блага. Я прочитал статью Быкова в дискуссии и совершенно не согласен, что можно ставить в один ряд Джека-потрошителя, Чикатило, Ленина и Сталина. Никакой Джек-потрошитель не мог бы уничтожить шестьдесят миллионов людей. Для этого нужна великая идея, способная зажечь сердца миллионов людей и создать кадры исполнителей террора.

Все тоталитарные системы созданы на основе какой-то крупной идеи, которая вдохновила, захватила людей. Без великой идеи можно создать полицейское государство. Тоталитарного государства создать нельзя. Это было и в прошлом. Например, когда в Византии покончили с иконоборчеством, истребив сто тысяч иконоборцев. Но в прошлом это случалось изредка, общество было достаточно стабильным. А сейчас глубокая нестабильность цивилизации делает это постоянным соблазном.

Отсюда необходимость что-то противопоставить великой идее, дающей простое решение всех вопросов. Отсюда записка Иконникова в "Жизни и судьбе" Гроссмана, которая утверждает то, что я пересказал: ни один убийца, садист, мерзавец не совершил столько зла, сколько энтузиасты добра. Отсюда его парадоксальное противопоставление "дурьей", непосредственной доброты любой идее добра.

В более сдержанной форме это выразил в своей книге "Донкихот на русской почве" Юрий Айхенвальд, противопоставив целенаправленное добро и добро кихотическое, т.е. непосредственное, сердечное.

Мне кажется, что задача интеллигенции - вступать в диалог с фанатиками идеи и стремиться превратить войну идей в диалог идей. В Италии это с некоторым успехом делал философ и социолог Боббио. Он понимал проблему ценностей как борьбу идеи свободы с идеей справедливости и, вступая в диалог с партиями социалистической и либеральной ориентации, но, не становясь членом ни той, ни другой партии, стремился добиться более корректных методов диалога.

Я думаю, это и наша проблема. Спасибо за внимание.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: