Главная

Популярная публикация

Научная публикация

Случайная публикация

Обратная связь

ТОР 5 статей:

Методические подходы к анализу финансового состояния предприятия

Проблема периодизации русской литературы ХХ века. Краткая характеристика второй половины ХХ века

Ценовые и неценовые факторы

Характеристика шлифовальных кругов и ее маркировка

Служебные части речи. Предлог. Союз. Частицы

КАТЕГОРИИ:






Проза новокрестьянских поэтов 1 страница




(С. Есенин, С. Клычков, Н. Клюев)

 

Романы, повести, рассказы, сны, эссе, письма С. Есенина (1985 – 1925), С. Клычкова (1889 – 1937), Н. Клюева (1884 – 1937), П. Карпова (1987 – 1963) уникальны как культурный феномен Серебряного века и 1920-1930-х гг. Тропеизация и ритмизация языка, интимные интонации, экспрессивное, не скрываемое от читателя собственное «я», свободная эмоциональность, стремление отступить от традиционного фабульного повествования, от психологической мотивации поступков, лейтмотивность, поэтизация природы и утвари роднят их прозу с лирикой. Эстетство и демократизм эпох, войны, интерес – губительный – властей к этим писателям, партийные и литературные битвы, мысли о Боге, космосе и земле – это и еще многое сказалось на их творческих судьбах. И, конечно, революции. Как писал Д. Философов: «Революция – всегда акт веры, проявления веры в чудо <…>»[1].

Они были почвенниками, отнюдь не всегда ортодоксальными верующими, но, как правило, обратившимися к универсуму мистиками. О Клюеве П. Медведев оставил в своих записях такое наблюдение: «Религия Кл<юева> – не христианство, а своеобразный мистический культ мира, Материнства»[2], а С. Липкин вспоминал, как Клюев «мыслил крупно, смело, всемирно»[3]. Герой этих воспоминаний не был теургом в символистском понимании, не был жизнестроителем в лефовском смысле этого слова, но истово уверовал в высокое, пусть и жертвенное, предназначение своего творчества. Н.Ф. Христофорова-Садомова, хозяйка квартиры, у которой поэт одно время жил, вспоминала, как он «утверждал, что поэзия и призвана через тончайшие, свойственные ей одной откровения дать человечеству всеисчерпывающие отображения мировых явлений – от самых темных бездн падения до высочайших красот просветленности»[4]. Есенин порой тоже – не без влияния Клюева – прозревал в себе пророческую миссию, но лирическая суть его творчества брала верх, и тогда он писал о своей обыкновенности: всего лишь повеса, всего лишь хулиган. В Карпове была страстность ниспровергателя, но жизнь заставила его замолчать на долгие годы, пока о его истовости не забыли, как и о нем самом. У Клычкова, напротив, никогда не было соблазна апостольствовать. Эта разница во многом определила их творческую непохожесть. Но в чем они были близки, так это в своем созвучии «мировым явлениям» и «безднам».

Если Карпов из безземельного курского крестьянства, то родители-старообрядцы Клычкова имели башмачную артель, жили в большом кирпичном доме, а отец Клюева, тоже старообрядец, рыбак-помор, имел свои рыболовные лодки, двухэтажный дом. И Есенин, и Клычков, и Карпов, и Клюев писали о том мире, который хорошо знали, они его поэтизировали, но не идеализировали. Они писали о реальном мире, но проницаемом и Божьей любовью, и демоническими силами, и космической энергией. В их прозе не было эстетства, не было и колхозных романов. Как говорил рассказчик из ненаписанного романа Клычкова «Хвала милостыне», надо положить по-староверски «начал» и повести беседу «по совести и без единой лжи-заминки»[5].

Романом, ставшим для писателей Серебряного века раздражителем, оказался «Пламень» (1913) П. Карпова. В нем вызывающе, шокирующе отразилась народная жажда правды. Его герои – сектанты. Помимо натуралистических и жестоких эпизодов, в романе были и грубые антицерковные сентенции. Тираж по понятным причинам был конфискован.

«Пламень» примечателен как явная полемика с «Серебряным голубем» (1909) А. Белого, изобразившего демоническую стихию сектантов. Но противопоставляя Белому свое знание тайных религиозных общин, Карпов, шел за Белым в своих художественных интенциях: он написал модернистскую прозу. Примечательно, что на книгу отозвался А. Блок и его рецензия 1913 г. начиналась с пассажа о жанровой бесформенности «Пламени» – не романа, с его точки зрения, не повести, не бытовых очерков; писал о влиянии музыкальности, лада языка «Серебряного голубя» на его стиль, о необычности персонажей – «“олицетворенных начал”: не лиц, а отпрысков двух родов, светлого и проклятого»[6].

После выхода «Пламени» Карпов прошел службу в армии, в 1917 г. был избран в Учредительное собрание от партии эсеров Рыльского уезда, в 1918 г. стал депутатом третьего съезда Советов, а в 1920 г. выпустил книжку рассказов «Трубный голос» – о том, как плохо крестьянину и после революции. В ней есть и жесткая публицистичность, и трогательная лиричность, вроде: «О, многострадальная родина, прости мне безумную мою любовь к тебе, нежная мать. Пощади ты меня! Устал я смертельно»[7]. Карпов успел сделать то, что не смогли другие «новокрестьяне»: он написал мемуары. В 1933 г. вышла книга «Верхом на солнце», в 1956 г. – «Из глубины». Но и в них нет чистоты жанра: субъективные интонации, затеняющий реальный факт вымысел, субъективность характеристик, лирическая рефлексия.

У Есенина, Клюева, Клычкова сложились свои жанровые предпочтения. Они как прозаики совершенно не похожи друг на друга, но все они выразили крестьянское самосознание, все они были новаторами стиля, все они укоренили лучшее из культуры Серебряного века в прозе 1920-х гг. Проза молодого П. Васильева (1910 – 1937) развивалась по своему руслу, в ней не стоит искать крестьянской специфики.

30 сентября 1959 г. в ЦГАЛИ выступал И.М. Гронский, в прошлом очень влиятельный, близкий высшим кругам власти партиец, редактор «Известий», «Нового мира», председатель оргкомитета Союза писателей, не избежавший, однако, ареста и лагеря. Он говорил о своем общении с новокрестьянскими писателями многом другом; в частности, высказал мысль о том, что они вышли из школы Блока. Конечно, они стремились к Блоку – как к литературной иконе времени. Идеологически он на них никак не повлиял. Скорее Клюев письмами 1907 – 1913 гг. к Блоку способствовал обострению в нем народолюбия. Идеологически на «новокрестьян» вообще никто из интеллектуальной элиты Серебряного века не повлиял. Но были люди, им близкие, например Р.В. Иванов-Разумник. Есть основания говорить о сознательном или бессознательном восприятии ими прозаических опытов А. Белого. Большинство из них познакомились с ним уже после «Серебряного голубя» и «Петербурга» (1913). Карпов встречался с Белым на «средах» Вяч. Иванова. Знакомство Белого и Клюева произошло, очевидно, в феврале 1917 г. К этому времени относится запись Белого: «Этот месяц переживаю полосу увлечения поэзией Есенина и Клюева»[8]. Есенин познакомился с Белым тогда же, когда и Клюев, а потом несколько раз встречался с ним на квартире Иванова-Разумника в Царском Селе. В заметке «О себе» (1925) Есенин написал: «Белый дал мне много в смысле формы, а Блок и Клюев научили меня лиричности»[9]. И. Розанову он говорил: «Андрей Белый оказал на меня влияние не своими произведениями, а своими беседами со мной»[10]. В черновике некролога Андрею Белому поэт, редактор Г. Санников справедливо отметил, что Есенин был под влиянием Белого, равно как «Маяковский, Бабель, Олеша и очень, очень многие другие»[11]. Клычков с Белым не раз встречался в здании Пролеткульта на Воздвиженке, где тот читал лекции; оба в 1918 г. были привлечены к работе отдела искусства в газет «Воля труда», Белый бывал у Клычковых на Тверском бульваре[12]; Клычков был в «Красной нови» на чтении Белым «Москвы» 22 апреля 1929 г.

 

Сергей Есенин

 

Есть у В. Пяста шуточное стихотворение «Питер против Москвы» (1921), в нем хор москвичей бодро поет, посрамляя питерцев: «Есенин у нас – класс, / Ваш хилый Кузмин (что?) – сплин»[13] и т.д. Прошла и почти забыта та пора, когда Есенин Лелем пришел в квартиру А. Ремизова на Таврической – «в нескладном “спиджаке” ковылевый», «ласково читал о “серебряных лапоточках”»[14]. Ремизов и в 1926 г. вспоминал о нем – «кудрявом мальчике»[15], но с грустью. Есенин рано заявил о себе как о подлинно талантливом и независимом поэте, а в 1915 г. он попробовал свои силы в прозе. Причем он читал «Пламень». Может, этот роман отчасти побудил его написать повесть о крестьянстве. Впрочем, как и «Серебряный голубь». Эпические жанры для него искушение и в раннюю, и в зрелую пору. Он следил за современной прозой и в 1910-е, и в 1920-е гг., особенно привлекали стилевые опыты А. Белого, Вс. Иванова, Б. Пильняка. Он эстетически воспринимал Библию. Он писал поэмы с эпической основой. Вернувшись с Кавказа, сообщил, что начал писать роман[16]. Наконец, его кумиры, А. Пушкин и М. Лермонтов, – поэты и прозаики… «Яр» – очень интересное произведение, в нем классика и модернистский стиль, в нем прозаизмы и поэтический язык с библейской – версейной – строфикой[17], в нем тропы, вроде «месяц в облаке качался, как на подвесках», щеколда «с инистым визгом стукнула о пробой», по селу «сопела грязь» или «думы смеялись»), и настоящая художественная почвенность. «Яр» – произведение самостоятельное; если в нем и просматривается податливость литературным традициям[18], то все же она случайная.

«Яр» написан в том же году, когда вышла декабрьская статья М. Горького «Две души»; Есенин словно предварил выступления[19] о русском характере, которые последовали за горьковской статьей. Позиция Есенина, неофита в прозе, зрелая: в «Яре» нет ни пасторальности, ни снобизма, но в нем есть «живая жизнь» деревни. «Яр» и написан был в деревне. Весной – летом 1915 г. Есенин жил в Константинове, общался с местными стариками и старухами, вином их угощал, накапливал впечатления, сюжеты, специфическую лексику, записывал песни и сказки, с Л. Каннегисером – тот гостит у него – ходил в Иоанно-Богословский мужской монастырь… В то время случилась настоящая беда – падежа скота от сибирской язвы. Еще одна беда – молодежь отправляли на фронт; он и сам был вынужден явиться в Рязанское присутствие по воинской повинности. Он сохранил в повести и название хутора, что в четырех километрах от Константинова, и имена константиновцев.

«Яр» создан стремительно – Есенин как-то сказал, что «талант дураком приходит»[20]. Он, наверное, был переполнен впечатлениями. Иначе как бы он смог так быстро написать повесть о мрачной, страстной, естественной, сердечной крестьянской натуре, о многоликом деревенском мир. Тот или иной есенинский герой живет своей и мирской жизнью, женится на нелюбимой, изменяет, переживает смерть ребенка, топится, травит себя спорыньей, копит деньги на строительство церкви, лишается куска земли, куражится, дерется, жалеет, насмерть забивает человека, попадает в острог, мстит, влюбляется и, конечно, трудится. Слабый ли человек или яркий, достойный или «живорез», он в полную силу «делает жисть». Гениальный Г. Свиридов, размышляя о Есенине, отметил такое национальное свойство, как доходить «до края, до смерти», «сгубить себя на миру», принять смерть как удаль, восторг, по пословице «На миру и смерть красна»[21]. Народ в «Яре» суеверен – жестоко, дико и поэтично. Вот описание обряда против ящура:

«При опахивании, по сказам стариков, первый встречный и глянувший – колдун, который и наслал болезнь на скотину.

Участники обхода бросались на встречного и зарубали топорами насмерть.

В полночь старостина жена позвала дочь и собрала одиннадцать девок.

Девки вытащили у кого-то с погребка соху, и дочь старосты запрягла с хомутом свою мать в соху.

С пением и заговором все разделись наголо, и только жена старосты была укутана и увязана мешками.

Глаза ее были закрыты, и, очерчивая на перекрестке круг, каждый раз ее спрашивали:

– Видишь?

–Нет, – глухо она отвечала.

После обхода с сохой на селе болезнь поутихла, и все понемногу угомонились».

У Есенина народ богомольный: старик пришел спасать свою душу в монастырь, паломница хранит в косыночке иерусалимскую просфору, крестьянка молится Богородице. У Есенина и народ, не получивший от Церкви заступничества: «– Ты, батюшка, крест с нас сымаешь!», а батюшке за службу надо вязку кренделей, четверть вина, окорок, он и «четвертную ломит». И не ясно, что тут сказалось: озорство есенинское или живые впечатления, но он в духе передвижников окарикатурил сельского попа: и на голове у него пучок, и щепоть он «запустил» из табакерки «в расхлябанную ноздрю», и шапка у него «отерханная», и халат «обрызганный по запяткам», и дьячок мысленно называет его «чертом сивым».

«Яр» заметили, появилось три рецензии[22], автора упрекали в излишестве диалектизмов, этногрфизмов. Д. Семёновский в июльском 1916 г. письме к М. Горькому удивлялся, как это «Северные записки» напечатали «Яр» и почему «черт знает что творится в литературе», а Горький отвечал, что Есенина, действительно, «написал плохую вещь»[23]. Возможно, Горькому не приглянулся модернистский стиль повести о мужицкой жизни, как это произойдет через десять лет с «Сахарным немцем» С. Клычкова. Но известно, что сам Есенин был неудовлетворен «Яром». Но, возможно, суть не в «Яре», а в том, что шума вокруг него не было такого, как вокруг есенинской лирики. По-видимому, этот первый прозаический опыт был отмечен Н. Клюевым: впоследствии молодому художнику А. Кравченко он придумал псевдоним Яр-Кравченко, имея в виду и значение слова «яр» – высокое красивое место, и есенинскую повесть.

В августе 1916 г. в «Биржевых ведомостях» появился есенинский рассказ «У белой воды». Очевидно, он был создан в том же 1915 г.: в июньском письме к В. Чернявскому Есенин сообщал, что пишет рассказы и два готовых понравились Каннегисеру, причем больше, чем следовало бы. Но он написал замечательный лирический рассказ. Уже первый абзац с частотностью слов с ударением на первом слоге, с лексическими повторами вовлекал читателя в ритмический поток. Герои – те же страстные натуры. Вот Палага: во всем ее теле как бы «переливалось молоко», «кровь в ней начинает закипать все больше и больше», «груди налились», «осторожно лаская себя, проводила по ним рукой», чувствовала «горячее дыхание Корнея, теплую влагу губ, и тело ее начинало ныть еще сильнее», «с томленого тела градом катился пот, рубаха прилипла к телу, а глаза мутились и ничего не видели», «сочная грудь». В «Яре» такой тяжелой чувственности нет, как нет и в лирике Есенина. Здесь он попробовал себя в чужой манере, и почему бы не предположить, что к ней его побудил «Серебряный голубь» – удивительный в контексте всего творчества Белого роман: в нем модернизм языка синтезирован с органичностью образов, к чему, собственно, и стремился Есенин. Откроем воспоминания И.И. Старцева: Есенин восхищался «плотскими судорогами рябой Матрены»[24]. Плотское томление Палаги очень похоже на эти «судороги»: Матрена – «ядреная», от руки столяра «колкие, жуткие в грудь проливаются струи, и нити от пальцев райским теплом и лаской переливаются в ее груди и подкатывают к горлу», «от поцелуев, объятий» Дарьяльского «растрепанное лицо дрожащими Матрена Семеновна оправляла руками», она казалась Дарьяльскому «чересчур жадной до грубых ласк» и т.п.

Совершенно иначе написан опубликованный в 1917 г. «Бобыль и Дружок» – маленький рассказ об одиноком старике и его собаке, умершей вслед за хозяином. В русской поэзии 1910-х гг. было стремление найти неглагольные формы сказуемости, глагол заменялся творительным падежом, имажинисты обозвали глагол аппендиксом[25]; П.Д. Успенский вообще в 1911 г. уверял, что с открытием новых пространственно-временных возможностей глагол в нашем языке неактуален[26]. Есенин же, напротив, опирался на поэтические возможности глагола, использованные в народной поэзии. Это глагольные повторы, задающие плачевую или сказовую интонацию; это череда глаголов с отрицанием (Бобыль «не встает, не слезает»); это перехваты («Подойдет Дружок, мертвеца обнюхает, – обнюхает, жалобно завоет», «Сговорились, пришли – увидали, увидали – назад отшатнулись»).

Художественной прозы Есенин, к сожалению, больше не написал. Возможно, не оказалось рядом того, кто бы дал похвалил, восхитился, удивился. Одного Канегисера оказалось мало. Но его эссеистика (а почти все его статьи – эссеистика) стала известной. Она написана страстно, искренне, как и его стихи. Лейтмотивные, ритмичные, с короткими абзацами-строфами, рифмовками, эллипсисами, инверсиями «Ярославны плачут» (1915) не претендовали на критический анализ стихов поэтесс о войне, как и короткая эмоциональная заметка «О “Зареве” Орешина» (1918). Он просто высказал свои впечатления. Но был рядом с ним человек, побудивший его к серьезным размышлениям о творчестве. Это А. Белый[27].

В 1917 г. Есенин написал «Пришествие» и посвятил его Белому, а тот написал Иванову-Разумнику 21 декабря 1917 г.: «Поблагодарите от меня Есенина за поэму. Очень понравилось»[28], и в дальнейшем через Иванова-Разумника передавал ему приветы. Белый готов сотрудничать со «Знаменем труда», потому что там решают печатать свои произведения Блок, Клюев, Ремизов и – Есенин (это видно из его письма к Иванову-Разумнику от 17 января 1918 г.). В 1918 г. Есенин вместе с Белым, Клычковым, Орешиным и Л. Повицким создает издательство «Московская трудовая артель художников слова». Разговоры Белого и Есенина значительны с точки зрения обоих[29]. В октябре 1918 г., после одной такой беседы, Белый предлагает Есенину опубликовать свои размышления о поэзии в альманахе «Змий» – туда Белого пригласили редактором, но издание не состоялось. Конечно, Есенин не стал для Белого такой знаковой фигурой, какой стал для Блока Клюев, но их творческое увлечение друг другом очевидно. Оба становятся лекторами открывшейся в октябре 1918 г. Школы стихосложения, оба встречаются в Пролеткульте на Воздвиженке. М. Мурашев вспоминал о Есенине: «Из современных поэтов любил Белого и Блока»[30]. О том же писал И. Старцев: «Из современников любил Белого, Блока и какой-то двойственной любовью Клюева. Души не чаял в Клычкове и каждый раз обижал его»[31]. У В. Чернявского читаем: «С наступлением революции он уже по собственному почину, крупными шагами шел навстречу большой интеллектуальной культуре, искал приобщающих к ней людей (тяга к Андрею Белому, Иванову-Разумнику <…>)», к стихам и книгам Белого «относился с интересом и иногда с восхищением»[32]. Есенин приобретает работу Белого «Рудольф Штейнер и Гете в мировоззрении современности» (1917), в его личной библиотеке есть и изданные в 1912 г. «Мистерии древности и христианство» Штейнера. Белый даже становится крестным отцом его сына Кости. Они, возможно, и природно близки: «В юном Есенине было нечто “ланье”, как за девятнадцать лет до того в юном Андрее Белом»[33], – писал В. Пяст, а у Блока есть запись от 4 января 1918 г. о том, как Есенин повторяет интонации и жесты Белого.

Есенинское «Отчее слово (По поводу романа Андрея Белого “Котик Летаев”)» (1918) со всей очевидностью показывает созвучие их эстетических установок. Есенин восхищался «Котиком Летаевым» (1918), тем, что у Белого «протянутость слова от тверди к вселенной», что слово рождается из самого пространства, что Белый нашел слово, выразившее невыразимое. Есенин явно проявил в «Отчем слове» задатки теоретика литературы, но вдохновенного, одаренного художественной интуицией. Вот он пишет: «Истинный художник не отобразитель и не проповедник каких-либо определенных в нас чувств, он есть тот ловец, о котором так хорошо сказал Клюев» – и почти точно цитирует клюевское «Звук ангелу собрат, бесплотному лучу…» (1916): «В затонах тишины созвучьям ставит сеть». В «Котике Летаеве» ценен «беззначный язык», образ, рождающийся с интуицией, и потому он подлинный, а не искусственный, и потому «Котиком Летаевым» раздавлен «футуризм, пропищавший жалобно о “заумном языке”».

Таким вдохновенным теоретиком Есенин предстал в своей лучшей прозе, она – об искусстве как разгадке народной души, она и названа соответственно – «Ключи Марии». Он написал их в том же году, но издал в начале 1920 г. Здесь вдохновение Есенина подкреплено интеллектом. В «Ключах Марии» он не просто народный поэт, как его называли в рецензиях, а мыслитель. К тому времени в его личной библиотеке были П. Мильфорд, Г. Спенсер, С. Смайльс, А. Шопенгауэр, была и актуальная для русской эстетической мысли 1910-х гг. «Философия в систематическом изложении» В. Дильтея, А. Риля, В. Оствальда, В. Вундта, Г. Эббинггауза, Р. Эйкена, Ф. Паульсена, В. Мюнха, Т. Липпса, были у него и другие книги по философии, а также социальной психологии, были и труды по мифологии. Будем иметь в виду, что в университете им. А.Л. Шанявского читался серьезный цикл историко-философских и филологических дисциплин, во время его учебы в нем там преподавали П.Н. Сакулин, М.Н. Розанов, А.Е. Грузинский, М.Н. Сперанский, Ю.П. Айхенвальд, С.Н. Булгаков.

«Ключи Марии» были важны для самого Есенина, ведь настаивал он на том, чтобы С. Городецкий непременно их прочитал[34].

Есенин возвел в высший эстетический принцип природность, естественность, самозарождение образа. Отметим, что эта установка близка центральной мировоззренческой позиции В. Розанова. Высказав свою мысль, Есенин выступил как страстный полемист. К тому времени его отношения с Клюевым скорее конфликты, чем дружественны. Да еще Белый в «Жезле Аарона» (1917) воспел хвалу Клюеву, что могло вызвать ревность, ущемить самолюбие Есенина. Судя по впечатлениям Блока от разговора с Есениным, творчество Клюева вовсе и не творчество, а подражание природе, тогда как настоящее творчество суть «другая природа», и это они с Блоком «общими силами выяснили»[35] (записи от 4 января 1918 г.). Эстетически Есенин и Клюев, действительно, принципиально различаются: у Есенина нет клюевской густоты образов, авангардистской чрезвычайности даже вычурности тропов, лексической потаенности, а у Клюева гораздо реже, чем у Есенина, встречаются «половодье чувств», лирическая легкокрылость, кантиленность настроений и собственно стиха. В «Ключах Марии» Есенин обрушился на Клюева – рисовальщика, «миниатюриста словесной мертвенности», на его стихи – идиллии английских гравюр: нет, Клюев «пошел не по тому лугу». Луг здесь возник, возможно, по ассоциации с «Лугом зеленым» (1910) Белого. Досталось и футуризму – «уроду», и пролеткультам – «розгам человеческого творчества», и «старым» художественным средствам.

Он очень уж безбоязненно высказался против «марксистской опеки» в искусстве. В декабре 1920 г., после выхода «Ключей Марии», были опубликованы «Тезисы об основах политики в области искусства» за подписью наркома А. Луначарского и председателя ЦК Всероссийского союза работников искусств Ю. Славинского, и в них говорилось о том, что после завершения гражданской войны партия наконец-то сможет осуществлять настоящий контроль за культурно-просветительской деятельностью. Однако есенинские «Россияне», написанные не ранее 1924 г. и при жизни поэта не опубликованные, начинаются тоже бесстрашно: «Не было омерзительнее и паскуднее времени в литературной жизни, чем время, в которое мы живем».

Конечно, на эстетические сентенции Есенина повлиял «Жезл Аарона», в котором Белый писал о пушкинском образе, расцветающем в душе, как жезл Аарон. Но и Есенин назвал свое эссе «Ключи Марии», то есть души, и чтобы его поняли, он в примечании поясняет: Мария у хлыстов суть душа. Белый хочет вскрыть «“герменейю” словес»[36]. Но и Есенин рассуждает о художественном слове в аспекте герменевтики. Белый пишет о крахе филологии, потому что нет теории собственно слова. Вот Есенин и предлагает свою теорию. Оба пишут не столько о номинативном, предметном смысле образа, сколько об ассоциативном. У Белого даже звук ассоциативен и содержателен, даже ритма: «Порождения ритмов суть смысл»[37]. Оба пишут о скрытом, но сущностном и метафорическом смысле словесных корней («Корень слова – метафора сама по себе»[38]), о слове как отражении сознания, об иррациональности поэзии («стихийной бездне»[39]). Наконец, оба прибегают к символике дерева для пояснения основной мысли.

Суть «Жезла Аарона» – в тезе о внеразумности поэтического творчества. Поток есенинских мыслей сводится к тезе о народных, национальных истоках поэзии, сроднивших органику и космос: человек – «чаша космических обособлений», деревня – «избяной обоз», протянувшийся от земли к «берегу». Есенин цитирует клюевское стихотворение «Есть горькая супесь, глухой чернозем…» (1916) – об избяном коньке как знаке далекого пути. И Голгофу Христа Есенин, укоривший «старое инквизиционное православие», видит в космическом преломлении: восходя на крест, Христос «просунулся в пространство от луны до солнца», вознесением ушел к Отцу. Он пишет вообще о «сдвиге космоса».

Только ли Белый инициировал такой интерес Есенина к образу? Как теоретик Есенин вызревал несколько лет. Мистическое отношение к слову – это «школа» Клюева. Но еще и идея, витающая в атмосфере Серебряного века. После смерти Есенина Городецкий по сути верно, хотя и в тональности иронического материализма, написал о мистической ноте в отношении к деревне, к земле у Нестерова, Васнецова, Левитана, Билибина – и о близости Есенина этим ощущениям времени[40].

Обратим внимание на следующий факт: в март 1915 г. Есенин читает вышедшую в том же году книгу Д.С. Мережковского «Две тайны русской поэзии: Некрасов и Тютчев». И не только читает, но и оставляет в своей личной библиотеке, хотя Мережковский ему не родственная душа – в есенинском восприятии он сноб[41]. Через несколько лет Есенин непосредственно и даже грубо напишет: «Лучше бы было услышать о смерти Гиппиус и Мережковского, чем видеть в газете эту траурную рамку о Брюсове» («В.Я. Брюсов», 1924). В «Даме с лорнетом» (1925) выразится его крайне резкая реакция на выпады против него Гиппиус в эмигрантских статьях, досталнется и Мережковскому.

Что же могло его увлечь в «Двух тайнах русской поэзии»? То же, что потом в «Жезле Аарона», – мысли о «магнитных токах русской поэзии»[42], об истоках поэтического звука. А еще об избирательности рефлексии поэта, обращенной к миру и космосу. Кроме того, Мережковский писал о народолюбии русской литературы, о поиске истины – и эстетической, и религиозной – в народе. Мережковский, размышляя о Некрасове, высказал очень важное для Есенина: «К Некрасову мы были неправы в нашем декадентстве вчерашнем<…>»[43]. Обе мысли Мережковского – и о космичности, и о народности как колыбелях поэзии – узнаваемы в «Ключах Марии».

Жадный до знаний, Есенин – по всему видно – старался не упустить для себя насущного; в том же году он приобрел для личной библиотеки вышедшие в свет «Опавшие листья: Короб второй и последний» В. Розанова. И вряд ли он мог пройти мимо размышлений Розанова о том, что литературе пришел конец, что литература суть «естественная школа народа, и она может быть единственною и достаточною школою…»[44], что у русских «нет совсем мечты своей родины», а есть «космополитическая мечтательность»[45].

Жизнь подталкивала к написанию «Ключей Марии», материал сам шел в руки. В 1915 г. Д. Философов подарил Есенину свои книги – «Неугасимую лампаду: Статьи по церковным и религиозным вопросам» (1912), «Старое и новое: Сборник статей по вопросам искусства и литературы» (1912), «Слова и жизнь: Литературные споры новейшего времени (1901 – 1908 гг.)» (1909), в которых шла речь о метафизиках и позитивистах,о противоречиях социал-демократов и «разложении материализма»[46], о лестнице, которую символизм выстраивает от реальности к небу, о стихийном ощущении жизни, об «обаянии стиля»[47] Розанова, о народной природе языка Ремизова, о поиске народной правды в современной прозе и противоположных ему «версальских манерах», «отрыжке фиалками»[48] чистого искусства, о «подлинно русском»[49] у Л. Толстого, о русском факторе в зодчестве иностранцев в России – о многом, что отозвалось в «Ключах Марии». В «Даме с лорнетом» есть признание: «Один только Философов, как и посейчас, занимает мой кругозор <…>». Ему Есенин посвятил «Черная, пόтом пропахшая выть…» (1915). В 1915 г. Есенин печатал свои стихи в редактируемом Философовым «Голосе жизни». Но Есенин словно и возражал Философову, нарисовавшему картину убогой деревни, в которой уже или пока нет «творческого огня для обновления жизни»[50], нет христианства, язычества, культуры, первобытности, а есть обрядность, пьянство, граммофон в чайной.

Сам факт дарения говорит о многом. Его творчество воспринимали как словесную гармонию, счастливое сочетание звука и значения, порождающее ощущение простоты, о чем писала Гиппиус («Земля и камень», 1915); Ремизов в 1917 г. возвел его в кавалеры «Обезьяньей Великой и Вольной Палаты», он же включил рассказанные Есениным константиновские сказки в «Николины притчи» (1917); Блок прислушивался к нему – и правил в «Двенадцати» «над старой башней тишина» на «над Невской»… Есенин авторитетен. Он настолько почувствовал свою силу, настолько поверил в свое понимание «ключей», что спорил с ученым[51], обнаруживал противоречия, как ему казалось, у фольклористов.

Среди источников «Ключей Марии» труды А. Афанасьева, Ф. Буслаева, А. Потебни, П. Ровинского, В. Стасова и др.Ученые мужи находили влияния иных культур на русское искусство – Есенин же, не отрицая влияний греческих миссионеров, «крещеного Востока», пишет о первейшем, изначальном истоке русской эстетики – о народном мироощущении: «Восток не оплодотворил нас», а изначальный космизм «самой русской жизни», исконная обращенность крестьянина-труженика к иным пределам, его «пастушеские думы» оплодотворили.

Сентенции «Ключей Марии» не носят научного характера – они говорят о потрясающей художественной интуиции их автора. Он ведом вдохновением и когда дразнит читателя аксиомами, вроде начальной ямбической фразы «Орнамент – это музыка», и когда водит его по лабиринту своей системы, своей эйдологии: есть образ от плоти, он заставочный, и мы догадываемся о том, что это метафора; есть образ корабельный, это когда метафора эволюционирует, а корабельный, очевидно, потому что «корабль» имеет и первичный смысл, и ассоциативный, обозначающий Церковь, мир духа; есть образ от разума, это когда семантика его переосмыслена и нарождается новый образ, его Есенин называет ангелическим. Он психологически воспринимает образ. Как Гумилев сказал: «<…> а эйдолология непосредственно примыкает к поэтической психологии»[52].






Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском:

vikidalka.ru - 2015-2024 год. Все права принадлежат их авторам! Нарушение авторских прав | Нарушение персональных данных