Проза новокрестьянских поэтов 3 страница

Роман впечатлил Горького, хотя Ф. Гладкову 30 октября 1926 г. он писал, что не разделяет идеологии Клычкова – выразителя крестьянских масс. Но злонамеренности в авторе не усмотрел и роман воспринял как «эмоциональный бунт»[91], о чем в следующем месяце написал Воронскому. В том же письме он отозвался о «Чертухинском балакире» как о «хорошей книге»[92], а через два года Р. Роллану сообщил, что Клычков написал «два интереснейших романа»[93]. Пожалуй, особенно примечательно его письмо к М. Пришвину; с одной стороны, «неожиданная книга <…> в коммунистическом и материалистическом государстве», с другой:

«Да – “Крепок татарин – не изломится!

А и жиловат, собака, – не изорвется!”

Это я цитирую Илью Муромца в качестве комплимента упрямому россиянину»[94]. Пришвин, при всей сложности его личных отношений с Клычковым, ответил достойно: «<…> гений наш человеческий не может быть уничтожен, а если он бывает подавлен, то выпрет свое, не считаясь с эпохой»[95].

«Чертухинский балакирь» вызвал поток статей в журналах и газетах разных уровней: «Правда», «Печать и революция», «Красная новь», «Новый мир», «Известия», «Молодая гвардия», «Ленинградская правда», «Октябрь», «Звезда», «На литературном посту», «Комсомольская правда», «Вечерняя Москва», «Учительская газета», «Наша газета», «Красная газета», «Книги и профсоюзы», «Краеведение». Среди авторов были и критики-либералы, например А. Воронский, А. Лежнев. О Клычкове писали как о продолжателе традиций Н. Гоголя, А. Мельникова-Печерского, Н. Лескова и как об оригинальном талантливом художнике, но в основном – как о певце дореволюционной деревни.

Мир в новом романе исключителен: нигде так не поют соловьи, нигде так не кукует кукушка, нигде не водятся такие сомы, как на Боровом плесе. Герой – Петр Кирилыч – такой же мечтатель, как Зайчик. В хозяйстве человек бесполезный, «чертухинский враль», он прозван балакирем[96]. Ему «все казалось иначе, как, может, никогда и ни у кого не бывает»; он любил читать «Цветник» и бродить по лесу; он чистосердечен, потому втянут в невероятные истории: его сватом становится леший Антютик; не искушенный в вере, редко бывавший в церкви, он женится на дочери еретика Спиридона Емельяныча и просится в его веру; наконец, он объект любовной страсти чертухинской ведьмы Ульяны. Замысел вызревал, возможно, еще в 1910-е гг.: в стихотворении «Мельница в лесу» (1912, 1918) есть и плес, и леший, и мельник, и мельникова дочка.

Самая сложная для понимания клычковской точки зрения – фигура Спиридона Емельяныча, владельца Боровой мельницы[97], которую он в сектантских целях выменял у барина Бачурина за двух медвежат и за книгу «Златые Уста»: в мельничной подклети он устраивает скрытую от православного мира церковь. Его вера тайная, он даже дочерей венчает по-своему, но так, «чтобы попы про веру не пронюхали», более всего опасаясь отца Миколая. В наивном Петре Кирилыче он видит ученика и хранителя своей веры.

От рассказчика мы узнаем, что Спиридон и его брат Андрей – староверы, стало быть «отбились от православного стада». Они отправились на Афон. Здесь стоит вновь вспомнить о побывавшем на Афоне деде писателя – Никите Родионовиче. Сам Клычков мечтал об Афоне, понимал всю недостижимость мечты и говорил: «Мне Афон надо посмотреть, хоть он и Новый, а все же Афон… поплакать в ту землю»[98]. Его герои служили в афонском храме, но как бы ни сильны были в вере, поддались искушению соборного черта, принявшего облик монаха в высокой скуфье: из скуфьи выпирали кривые рога. Он вкладывает в их сознание мысль о недоступности рая для мужиков: «Потому разве мужику косолапому по огненной нитке через геенну в лаптях пройти?..»; говорит им об иконах, изображающих не мужиков, а «князей да попов»[99]; рассказывает об одном-единственном святом мужике Варсонофии, в миру Иване Недотяпе, принесшем на Афон огонь от лампады над гробом Господним. Братья не распознают провокации нечистого, очевидно, потому, что тот укоренился в человеческой сущности, он «спокон века живет с человеком, и нет такой хаты и дома, где бы не было с добрый десяток чертей», даже мурцовку и тюрю выдумал бес, чтобы мужик меньше верил в Бога. Клычков повторил тему «Сахарного немца»: человек слаб перед рогатым.

Спиридон боится смерти, потому что должен успеть создать свою церковь, которая его, мужика, не только в рай приведет, но и возведет в святые. Насколько Спиридоновы мечты близки Клычкову? Совсем не близки. Невозможно не почувствовать иронии рассказчика: «Кому же святым не хочется быть?..» – и следующая строка: «С крайку, да в райку!» – и дальше: «Спуталось все в душе Спиридона». Клычков никогда, в отличие от Клюева, не испытывал пристрастия к сектантству.

Мельница Спиридона – скит, в подклети появились иконы с ликами святых, похожими на чертухинского старосту Никиту Родионова, на чертухинца Павла Безрукого, на балакиревых брата Акима и невестку Мавру и др. Мужик на иконе – чаяние реальное, вызревшее в глубинных народных недрах и не придуманное Клычковым. В эссе Клюева «Красный конь» (1919) описана соловецкую роспись: на Крестном древе распят «мужик ребрастый»[100]; Клюев вспоминает старичка-паломника, припавшего к изображению и узнавшего в страстях того мужика себя и всю Россию. И. Шмелев в «Неупиваемой чаше» (1918) рассказал о крепостном художнике, который, расписывая местную церковь, изображает пророка Илью мужицким, в его другом сюжете в вечную жизнь идут местные крестьяне Терешка, Спиридоша, Архипка-плотник. В «Сахарном немце» Зайчик, находясь в Чертухине и вспоминая солдат в окопном блиндаже, подмечает их сходство с ликами на иконе Всех Святых. Однако для Зайчика такое изображение– грех, писал «пьяную икону» безумный иконописец, обратившийся не к посту и молитве, а к пьянству и разгулу.

Суть мельниковой религии сконцентрирована в тезе: человек – двуипостасная тварь, обращенная к небу и пригнувшаяся к земле, потому надо плоть лелеять, заботиться о ней и понимать плотскую жизнь как радость. Петру Кирилычу о плоти и духе мельник все растолковывает по «Златым Устам»: «два закона одного естества, и оба их надо исполнить, и ни одним нельзя пренебречь». Но сам мельник поступает иначе: он требует от своей вышедшей замуж дочери трехлетнего плотского воздержания, что соответствует трем смертным дням Иисуса Христа: «Ведь Спаситель был три дня в… смертной плоти». Более того, помня, как в Афонском скиту черт искушал его в образе нагой рыжей девы, олицетворявшей его собственную непомерную плоть, он сам дает пожизненный обет воздержания. Исповедуя равенство духа и плоти, он на деле этого равенства не признает.

Материалист Воронский в статье «Лунные туманы» (1926) журил Клычкова, «необычайно талантливого», хотя и представляющего «довольно причудливую и яркую смесь патриархальной деревенщины, лишившейся корней и устоев, и прежней интеллигентской богемы», за дуализм: «Дуализм – пессимистичен, безнадежен. Только материалистический монизм, рассматривающий “дух”, “душу”, психическое как функцию “непомерной плоти”, материи, примиряет диалектически противоречие, которое мучает Клычкова, и только он, этот монизм, жизнерадостен, не требует подспорья в виде заплотинного царства»[101]. Но с точки зрения Горького, Воронский все же недостаточно разоблачения идеологию «Чертухинского балакиря»; судя по его письму к Воронскому из Сорренто от 2 ноября 1926 г., он, признав достоинства романа, требовал от критика жесткости в посрамлении клычковского дуализма и в отстаивании материализма, монизма как источников героического пафоса.

Здесь явная путаница.

Во-первых, Клычков в отношении к плоти и духу не был дуалистом – ни в романах, ни в жизни. Нет дуализма и в мельниковом учении о равных правах плотского и духовного в человеке. Дуализм предполагает независимость и самостоятельность материального и духовного, их несводимость друг к другу. Клычкова – не дуалист, а христианин. У апостола Павла сказано: «Бегайте блуда; всякий грех, какой делает человек, есть вне тела, а блудник грешит против собственного тела. Не знаете ли, что тела ваши суть храм живущего в вас Святаго Духа, Которого имеете вы от Бога» – и дальше: «Посему прославляйте Бога и в телах ваших и в душах ваших, которые суть Божии» (1Кор. 6, 19 – 20). Об этом же пишут христианские апологеты.

Во-вторых, мельник – не Клычков. Мельник в конце концов принижает плоть, в своих поступках он близок к платоновской трактовке тела как могиле души, к гностическому противопоставлению духовного и телесного, к аскетизму изводивших себя половым воздержанием манихейцев. Жертва мельниковых установок, гностических по сути, – его первая жена, умершая через три года после венчания: от его зарока «она и отдала Богу свою неискушенную душу». Следующая жертва – дочь, красавица Феколка («Не девка, а… ситник!..»), муж которой, старообрядец Митрий Семеныч, храня по зароку девственность жены, завел себе «девку» – рябую мастерицу из своей башмачной мастерской. Третья жертва – роковая, как возмездие Спиридону – его неказистая дочь Маша, с которой обвенчался Петр Кирилыч и которая еще до брачной ночи впала в сорокадневный летаргический сон от колдуньиной травки: не разобравшиеся односельчане похоронили молодую заживо, узнавший правду мельник откапал дочь, хранил ее в своей церкви, в которой она и сгорела. Наконец, лукавая история с собственным воздержанием. Чтобы новый пророк не нарушил зарока, к нему с того света приходит по ночам его вторая жена Устинька. Она, конечно, не в раю, но ей хорошо и у райской ограды под калиновым кустом. Апостол Петр наказывает Устиньке, чтобы она оберегла мельника от плотской близости с живой женщиной: «Спи с ним последние годы, потому теперь на вас на обоих нет уже никакого греха!..». Но мельнику не удается попасть в святые: к своему ужасу однажды под утро он видит около себя не Устиньку, а оборотня и колдунью Ульяну. Произошло это после сна о прародительнице Еве, предложившей ему съесть яблочко, от которого пошел человеческий род. В итоге тайная церковь сгорает, а вместе с ней и мельник. Пожар случается от образа Неопалимой Купины. Перед смертью Спиридон называет себя окаянным. И еще: когда Спиридон и Андрей бежали из афонского скита, прихватив с собой армяк святого Ворсонофия, одному отшельнику приснился сон о них – христопродавцах, пришедших с болотной стороны, где обитает нечистая сила.

Второе лицо, претендующее не только на душу, но и на тело балакиря, – тетка Ульяна, веселая чертухинская баба, которой бес плюнул в ребро, ведьма. Балакирь ей приглянулся, в ней Клычков и изобразил непомерную плоть. Ульяна подобна нагой девы, рыжей «погани», которая искушала Спиридона на Афоне. Да и Петр Кирилыч, вслед за Спиридоном, называет ее «поганью».

Наконец, зеленоглазый леший Антютик. Ему не нужна власть над балакиревой душой. Балакирь ему приятен, он ему интересен своей непохожестью на других, своей поэтичностью, и он рассказывает ему о мироздании, и в своем понимании космоса и крестьянского уклада он, конечно, близок Клычкову гораздо больше, чем все другие его персонажи.

Этот образ мы встречаем впервые в «Сахарном немце». Из первого клычковского романа мы узнаем, что по лесной тропинке когда-то пробегали медведи и лоси, а за ними леший Антютик – «не зверь он, не человек, не мужик и не баба, а вместе как будто и то и другое». Из «Чертухинского балакиря» мы узнаем еще больше. Это существо не знает нашего эроса: лешие родятся «не в естестве, а от молнии», скорее от «небесного огня», который таится в отмеченном молнией пне, как в материнской утробе. Перед нами вроде бы языческое существо, но в нем духовного и мудрого больше, чем в человеке; он, в отличие от многих чертухинцев, поминает Бога; он обещает балакирю найти ему невесту и оженить его «со Христом». Он земной, но наделен космическими знаниями. Он понимает мир как вселенскую гармонию, а вселенская гармония устроена также, как в кадушке рассол без прокиса. Антютик учит инфантильного Петра Кирилыча: «Потому круглый месяц круглое солнце, круглое колесо… у телеги, потому что телега иначе не стронется с места, а на то она и телега, как на то же и месяц, и солнце, чтоб не стоять на одном месте, а катиться и катиться по небу». Он знает все и о подводном мире. Если пушкинский пророк увидел «гад морских подводный ход», балакирю благодаря Антютику открылся «незримый для простого глаза» дивный мир Дубны, Дубенской царицы, дубенских девок-русалок, теремов, где все сияет, «как в церкви на Пасхе в двенадцатый час» [102]. Антютику не надо выбирать между добром и злом, не надо блуждать в поисках Божьей истины. Вера в космическую гармонию, в разумное мировое устройство ограждает его от рефлексии, от умозрительности, от поиска некой скрытой от человека истины, которую ищут праведные старцы.

Праведные старцы ищут эту самую правду и на Афон-горе узнают, что правду знает леший Антютик из Чертухина, что заключается она в следующем: каждый живет по своей правде, оттого между тварями водится насилие; истинная же правда – правда единого света, которому нет начала и конца, правда космоса, в котором днем светит золотой фонарь, ночью серебряный и лампады-звезды. Этот единый свет держит землю, «как малое дитё». Этот свет всякому «мирволит», а всякий и плох, и хорош. Так все просто.

Не известно, успел ли прочитать «Чертухинского балакиря» Есенин. Но известно, что Бениславская сообщила ему 15 декабря 1924: «Клычков написал роман, но какой, не знаю. Мнения расходятся»[103]. Клюев прочитал и восхитился. Он сказал своему другу Н.И. Архипову (а тот 28 ноября 1926 г. записал его слова):

«Я так взволнован сегодня, что и сказать нельзя, получил я книгу, написанную от великого страдания, от великой скорби за русскую красоту. Рáтовище, белый стяг с избяным лесным Спасом на нем за русскую мужицкую душу. Надо в ноги поклониться С. Клычкову за желанное рождество слова и плача великого.

В книге “Балакирь” вся чарь и сладость Лескова, и чего Лесков недосказал и не высказал, что только в совестливые минуты чуялось Мельникову-Печерскому от купальского корня, от Дионисиевой вапы, от меча-кладенца, что под главой Ивана-богатыря – всё в “Балакире” сказалось, ажно терпкий пот прошибает.

И радостно и жалостно смертельно»[104].

…«ажно терпкий пот прошибает» значит – хорошо, благостно. Вот и Зайчик в родительском доме за самоваром почувствовал то же: «…инда потом пробило». В начале 1927 г. Клюев писал Клычкову, что низко кланяется ему за «Чертухинского балакиря», называл роман «мечом словесным за русскую литературу»[105].

«Чудный, Советник, Бог крепкий, Отец вечности, Князь мира» – так сказано у Исаии (Ис. 9, 6). В третьем романе Клычкова «князь сего мира <…> в просторечии сказать в одно слово – рогатый!» – дьявол. Так говорила тетка Секлетинья. А один из наиболее интересных Клычкову мыслителей Ориген Александрийский писал: «<…> он и был назван князем сего мира, то есть земного обиталища»[106]. Живя в злую эпоху хулы и все более углубляясь в своих романах в прежнюю русскую жизнь, описывая теперь времена крепостного права, Клычков как-то отчетливее увидел, что, помимо внешних обстоятельств, зло и бессилие укоренились в человеке прочно. «Князь мира» – его самое мрачное произведение.

А.В. Луначарский в обзоре «Литературный год», опубликованном в первом номере «Красной панорамы» в 1929 г., выделил «Князя мира» как явление попутнического романа большого художественного достоинства. В. Полонский в статье «Октябрь и художественная литература», опубликованной в «Известиях» в ноябре 1928 г., назвал Клычкова самым крупным художником; в новомировской статье за 1929 г. он же писал о нем как о замечательном прозаике. Но «Князь мира» оказался последним романом Клычкова. Ни четвертого, ни пятого, никакого другого он не написал – затретировали. Но, возможно, романы и не могли быть написаны. Психологически не могли. Носить в себе такую скорбь и высказать такую безысходность по силам ли?.. Первые романы были созданы словно на одном дыхании. «Князя мира» он считал сильнее «Чертухинского балакиря», но не был в нем уверен, просил Журова отметить в романе лишнее. Значит ли это, что и «Князь мира» – на одном дыхании?..

В пору написания «Князя мира» Клычковым, по всему видно, овладела тревога. Он говорил о своей смерти, просил Журова похоронить его на Дубне без всяких обрядов; он написал завещание, назначил его опекуном дочери. В декабре 1927 г. Журов записал в дневнике его слова о мире, лежащем во зле, о неодолимости зла и даже о вере в черта. На Клычкова рисовали карикатуры, статьи о нем походили на политические доносы. Не простые отношения сложились с красавицей женой Евгенией Александровной. Как-то все вокруг него разладилось.

Абрис сюжета и первые фрагменты сложились к ноябрю 1926 г., после выхода в свет «Чертухинского балакиря» и во время его бурного обсуждения в газетах и журналах. Новый роман был сначала опубликован под названием «Темный корень» в журнале «Молодая гвардия» в 1927 г. Рукопись пролежала в издательстве «Земля и фабрика» («ЗИФ»), но так и не была издана. В следующем году роман все же вышел в свет в издательстве «Федерация» и уже под другим – жестким – названием «Князь мира».

Сюжет невероятный. В нем сполна выразилось пристрастие Клычкова к сказочному, неожиданному, магическому, что пришло к нему с детства, с веры в леших и прочую нежить, развилось благодаря Гоголю, проявилось в собственном творчество и было оценено в чужом. Например, он загорелся фантазийным «Карлом Вебером» своего старинного приятеля Б. Садовского, которому писал 15 декабря 1926 г., когда сам работал над третьим романом: «Рад и счастлив за тебя, что ты жив и пишешь! И как пишешь! Присылай непременно весь “роман Вебера”, если он у тебя готов. Если не готов – пойдет отрывок»[107].

В начале повествования появляется мотив странствия вокруг земли как очищения от физической и духовной порчи. Ахламон из «Сахарного немца» обошел землю одиннадцать раз. Ахламоновы плоть и дух преобразились – урод и злодей стал добродетельным красавцем; отправившийся в путь старик Михайла из «Князя мира» при встрече с чертом в обличье солдата в страхе отдает ему свой «лик Христов» – Клычков меняет преображение на искажение. Причем чертухинцы называют Михайлу святым. Рассказчик же не скрывает своей иронии: старик женился на молодой и попытался через странствие напитаться от земли мужской силой: «<…> глядит в могилу, а руки тянет к сметане!». Как говорит черт-солдат: «<…> со слов он угодник, а с усов он греховодник». Черт живет с Михайловой молодухой Марьей, в избе появляется достаток, но от Марьи отстраняется иконный лик Николая Угодника. Разворачивается жуткая пародия на евангельский сюжет. Марья в последнюю субботу перед Пасхой рожает от черта младенца, будущего барина Бачурина – будущего притеснителя крестьянского мира. На тесемке у новорожденного Мишутки висит целковый с изображением, как выяснилось позже, князя мира – рогатого. Во время пожара Михайловой избы – пожара, в котором сгорает и невольная грешница Марья, – черт является крестьянскому миру в своем подлинном обличи, с загнутыми кверху рогами.

Целковый на новорожденном – неразменный рубль. В «Сахарном немце» Зазноба говорит Ахламону, что от золота человеку горе. Деньги как причина нравственного падения человека – тема «Князя мира». В основу сюжета о целковом положен народный миф о неразменном рубле, который человек получает от нечистой силы[108]. Это рубль «беспропадный». Его многие хотят заполучить – даже через смертоубийство. По одной версии Михайле его дал Недотяпа – святой Ворсонофий, по другой – старик нашел потертый целковый в лесу на пне от сгоревшей от молнии елки. Им он пытается откупиться от черта. Найденным на шее младенца целковым мир расплачивается с попом Федотом за крестины, тот кладет его под божницу, но целковый пропадает; его разменивает Семен Родионыч, но он и у него пропадает и вновь оказывается у старика Михайлы; его разменивают у хозяина постоялого двора Никиты Мироныча, и он вновь возвращается к Михайле и Мишутке. Ради этого рубля крестная Секлетинья чуть было не расправилась с сиротой, ради него убили Михайлу.

В «Князе мира» описан бедный, жалостливый, но и жестокий крестьянский мир. Никто из крестьянок не помог Марье в родах и не внял просьбам Михайлы-черта-солдата принять роды. Очевиден ответ на его вопрос, есть ли в них Бог: дитя необмытым и неприкрытым день и ночь пролежало на полу при мертвой матери. По селу ходили слухи о том, что поджигателями дома Михайлы были разграбившие его скарб, присвоившие Марьины сарафаны и бусы. Любовь к ближнему подменяется жалостью (крестьянки всплакнули и заговорили об ангельской душе младенца) и мирским обычаем: сироту вскармливают всем селом, считая, что всякий сирота либо убогий дается за общий незамоленный грех. Мирская жалость прагматична: из Мишутки делают бесплатежного пастуха и предполагают отдать в солдаты вместо очередника. Он вечно обиженный: его бьют чертухинские мальчишки, пьяный, куражливый пастух Нил[109] стегает его кнутом под гогот мужиков, за столом его обносят куском и т.п. Чертухинский мир темен и суеверен: все решили, что Нила убили «чеканашки», Мишутку чуть не утопили, полагая, будто коровы возвращаются без молока, потому что не давали молока сироте и т.п. Мальчик перед миром беззащитен, его единственный заступник и учитель – дьякон Порфирий Прокофьич, который говорит: «Потому мирской человек вроде как в бессрочном порядке… захотят – в землю зароют, и никакой управы на мир не найдешь, потому – мир!»

В деревенском мире многое исказилось. Особо в романе идет речь об уже знакомом нам Иване Недотяпе – святом Воросонофии. Это кроткий мужик, терпеливость которого сродни рабской покорности. Запоротый до полусмерти по приказу барыни, он выбирается на волю, но возвращается с богатым оброком, добытым и попрошайничеством, и неразменным рублем. Кротость Ивана оборачивается злом для крестьян: барыня приказывает перекалечить мужиков села Скудилища и отправить их собирать оброк по дорогам. Земляки называют Ивана иронически святым чертом, а автор романа высказывает Журову мысль о том, что в такой святости есть нечто мелкое, он даже говорит о свидригайловщине во святости. Ивану противопоставлен бунтарь Буркан, историю которого Клычков намеревался продолжить в следующем романе.

Есть в романе персонажи – носители дьявольского начала. Если черт-солдат оказывается беззлобным и даже беспомощным перед мирским равнодушием и суеверием, то вочеловеченным злом в романе оказывается помещица Рысачиха и ее окружение: мутноглазый барин Бодяга, жестокий князь Копыто-Начвайко, страшный палач Хомка. Многочисленны их жертвы: удавившаяся дворовая девушка Аленушка, погибшая под палками крепостного палача ключница, перекалеченные мужики, ослепшие крестьянские мальчики. Благодаря этой демонической компании М. Никё усматривает сходство «Чертухинского балакиря» и «Мастера и Маргариты»[110].

По издательским заявкам можно получить представление о дальнейшем сюжете: обладатель неразменного рубля Бачурин – разбогатевший сирота Мишутка –женится на дочери Рысачихи, сама Рысачиха гибнет во время набега на Скудилище Буркана, не различающего в своей ненависти правого и виноватого.

В Клычкове не было учительства, он никогда не искушался теургией, он не претендовал на полноту знаний о человеке и мире, а потому был готов понять, принять и недомыслие, и греховность, и многое другое, что довело деревенских людей до беспомощности перед злом, привело к роковым ошибкам. Своей некатегоричностью он близок Оригену, слова которого: «Впрочем, мы говорим об этих предметах с большим страхом и осторожностью и более исследуем и рассуждаем, чем утверждаем что-нибудь наверное и определенно»[111], – могут быть осмыслены нами и как характеристика Клычкова, поскольку Ориген не случаен в контексте его прозы.

Клычков изобразил особую мужичью суть и стать. Крестьянин хоть нищ (ситник видит только во сне!), но трудолюбив; он и кормилец, и заступник, и «приучен к тяжелине», и философ, и простак, и поэт, восхищенный Божьим творением. Вот как рассказчик воспринимает природу во время Пасхи: «Да и в самом деле в эту пору хорошо под окном: чудесна, неизреченна всякая тварь на земле, удивительна каждая птичка, синё по весенним утрам глубокое небо и четки в нем еще голые сучья рябины иль липы, по своей крови узнаешь, как по этим сучьям переливается сладкий оживающий сок, и кажется – совсем заметно для глаза, как раздуваются и лопают почки и с тополей лезут сверху цепочки, как с купцов на базаре, на липах вскакивают смешные ушки и березы продевают в кончики сучьев причудливые драгоценные серьги… пахнет тогда молодостью сырая земля, струится нетлеющим духом приподнятая в облако даль, и в человечьем и зверином сердце радостно и весело токает кровь…». В ненаписанном романе «Хвала милостыне» должна была прозвучать мысль о том, что плоть мужичья тверда и даже жестока, но дух – с голубиными крыльями, в бело-розовом лебяжьем пухе. И хоть крестьянский мир остался без «Златых Уст», размыли ее дожди, буквы стали клюквой и куманикой, строчки повисли на черничных ветках, все же бабы и девки собирают эти ягоды, кормят ими малых ребят, дают старикам, «потому-то и мудр простой человек, и речь его проста и цветиста!»

Но мужики в массе своей непросветленные. В «Сахарном немце» есть слова староверского батюшки о душе, подобной слепцу: человечьи очи навсегда закрыты пеленой. Солдатская душа вообще темна, солдат Святое писание читает – так говорит Пенкин – «кверх ногами», «наоборот», когда «одна часть мне, часть благая, а другая – рогатому черту». У человека ленивый и надменный глаз. Но и ученые люди мало понимают в Божьем мире: наука родилась от барской зевоты, от скуки ума, в науке человеческий разум плавает, как слепой котенок в ведре, придет хозяин, станет разметать духовную пустошь и закинет котенка на луну[112]. Человек безволен, его силы иссякнут, как подует с большой горы. Ему нет дороги в Сорочье царство, а богатырь из Сорочьего царства тридцать лет ездит по белому свету, но не встречает людей «в настоящем их виде».

Романы пронизаны религиозной мыслью, и корректировать в них тему веры, пытаться утишить ее звучание, купировать какие-то фрагменты – дело бессмысленное, хотя В.П. Полонский и попытался это сделать, чтобы обезопасить редакцию и автора. Он был недоволен, когда узнал, что редактор «Чертухинского балакиря» Ф. Гладков сдал текст в печать, не убрав подглавку «Два брата» – с афонским сюжетом и рассуждениями о силе веры, о разногласиях ново- и старообрядцев. Клычков, остро отнесшийся к намерению купировать текст, нашел поддержку в лице авторитетного общественного деятеля, редактора «Известий» И.И. Скворцова-Степанова, который в свою очередь заставил – так он писал 5 апреля 1926 г. Полонскому – прочитать «Чертухинского балакиря» М.И. Калинина и намеревался опять же заставить прочитать роман секретаря президиума ЦИК А.С. Енукидзе. Это, конечно, парадокс. Возможно, Скворцов-Степанов как-то по-своему понял слова (обещания?) Клычкова о том, что роман завершится апофеозом электрификации. Как видно из обмолвок рассказчика всех его романов, этот апофеоз ничего хорошего не сулил природе, тем более что исходил он от «большаков».

Править текст было бессмысленно, потому что сквозная тема всех трех романов – теодицея. Ее в романах Клычкова невозможно урезать. Такое впечатление, что он писал один, другой, третий роман, собирался написать еще шесть ради того, чтобы определиться в столь сложном онтологическом вопросе: как согласовать идею благого Бога, Его любовь к человеку, Его справедливое управление миром и наличие мирового зла, как оправдать это управление вопреки всесилию зла?

Похоже, теодицея состоялась. По Клычкову, человек все чаще поминает черта и все реже обращен к Богу. В «Железном Миргороде» Есенин хлестко сказал: вера в Бога, «деда с бородой», – «чепуха»[113]. По-видимому, Клычков имел в виду эти слова, когда в «Чертухинском балакире» писал: «Есть Бог… безбородый, потому бороде негде на нем поместиться, ибо он есть высшая плоть, плоть плоти, сиречь речь говорится: нескончаемый дух!.. Только всего этого человек хорошо не может понять». Петр Еремеич в «Сахарном немце» произносит: «<…> вера – единый исток дыхания и жизни здесь, на земле, оттого и не падает волос без веры». Пенкин говорит, что с верой не так страшно. И рассказчик, и герои понимают, что без высшего заступничества они пропадут. Одной из притч романов Клычкова вполне могла быть та, которую написал в 1921 г. Л. Леонов – крестный отец Жени, дочери писателя. Она называется «Деяния Азлазивона»: душегубы во главе с разбойником Ипатом раскаялись, построили скит, много лет отмаливали грехи, но бесовская рать их, сильных и видавших всякое мужиков, одолела: «чернецы, обезумев, кричат, повалились в страхе на колени», «на то место наступил пятой Велиар и раздавил прах и пепел» – к чернецам не пришел на помощь святой «новгородский Нифонт, попалитель смущающих»[114], он оставил чернецов за грехи их.

Клычковские герои удивляются, почему Бог их забыл. Фельдфебель Иван Палыч спрашивает Прохора Акимыча Пенкина: «Скоро Бог о нас вспомнит, сукиных детях?». В 1927 г. – а тогда появился «Князь мира» – Н. Бердяев опубликовал свою статью «Из размышлений о теодицее», и в ней высказал мысль: «Христианская теодицея возможна лишь через свободу человека, свободу твари»[115]. Примечателен разговор в чагодуйском трактире между Петром Еремеичем и дьяконом с Николы-на-Ходче. Они говорят о Господе, отдавшем Свою премудрость в руки человека и отринувшем от земли Свое Лицо, забывшем о ней навсегда: «Бог в нас с тобой, дьякон, больше не верит», а надо, чтобы верил, даже если люди будут «в вере блудить сколько им угодно». Зайчик слушает разговоры Петра Еремеича и дьякона, от дьяконовых рассуждений, от такой «свободы твари», у него «под сердцем мутит», и он слабо возражает: «Церковь как птица: она колоколами поет!..», он утешает себя: «Все – слава Богу!». Но уже на фронте признается Пенкину, что верить стало все труднее.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: