Густав возвращается после предварительного заключения

Густав, Ева

Густав:

Следователь был вполне любезен. Эти люди всегда любезны. Исключительно любезны. Нд его столом висела какая-то пестрая мазня. Тим и Струппи в Америке. Несколько чикагских гангастеров с браунингом в руках. Он предложил мне кофе. Я отказался. Не хочу иметь ничего общего с их культурой. Я ни глотка не пил двадцать четыре часа, не ел четыре дня. У меня не было выбора. Тюрьма совершенно новая. В стиле частной врачебной практики или приюта для детей. С пестрыми пластиковыми стульями и зеленым коридором. И там меня продержали. Три недели. Государственные институции прекрасные инструменты пыток, чтобы сломать волю человека. И лучшее средство – это пища. Пища. Нет, ее отсутствие. Без витаминов, без микроэлементов. Рыбий жир приятней есть. Чистый глутамат, от этого можно сдохнуть. Ко мне приходил психиатр. Вернее, меня к нему отвели. Он опросил меня. Сказал, что я болен. Да нет, у него не было никакого собственного мнения. Сказал, что у меня навязчивая идея. Я вижу только смерть. Вся эта система презирает человеческую жизнь. И это они-то говорят о смерти. Потом они пришли за мной в шесть утра и потащили на допрос. Комната была без окон, но с таким ярким светом, как на футбольном поле вечером. А я был совершенно подорван глутаматом. Господин Штром, зачем вы помогаете депрессивным людям умереть. Каковы ваши причины. Мои причины. Все очень просто.

Когда у тебя болезнь в последней стадии и нет никаких шансов на выздоровление, когда все твои перспективы на будущее ограничиваются следующей порцией морфия, и ты ждешь, когда сестра сменит тебе пеленки, если вместо слов ты издаешь только хрипы, вместо дыхания лишь клокочущие звуки, когда ты стар, обречен на постельный режим, когда твои близкие больше не узнают тебя, а фотография в паспорте напоминает тебя не больше, чем фотография любого незнакомца, когда твоя жизнь - бремя для твоей семьи, и родственники приближаются с улыбкой к твоей постели по воскресеньям, восхищаясь твоим мужеством, когда ты чувствуешь, как они с облегчением вздыхают, отворачиваясь и уходя от тебя; когда тот, кто не видел тебя больше двух месяцев, тебя не узнает, когда от твоей жизни, какой ты ее знал, ничего не осталось,

когда все, что ты создал, нарисовал, купил, построил, любил, делал, за что был ответственен, за что боролся, чем восхищался, что презирал, - когда все это грозить исчезнуть из-за того, что с тобой случилось, твоя красота, твой смех, то, как волосы спадали тебе на лоб, искорки в твоих глазах, когда всякое воспоминание затмевает вонючая гримасса, которую начертила на тебе смерть, и когда за неделю тебе необходимо больше ухода и на тебя тратится больше денег, чем за всю твою жизнь, - тогда ты в тот же день разыщешь десятки организаций и сотни милосердных людей, готовых сделать укол в твою тощую руку и подарить желанную смерть, при этом внутренне награждая самих себя орденом за дело гуманизма, которое они только что совершили.

И наоборот. Если после месяцев размышлений, бессоных изнуряющих ночей ты придешь к глубокому убеждению, что твое существование не имеет смысла, что твое тело, волосы под мышками, прыщи на заднице, твои мысли, все, что ты говоришь, то, как тебя зовут, не имеет смысла, когда самое значительное в тебе - это твои выделения, когда ты никому не служишь, никого не беспокоишь, когда ты даже не ощущаешь, что болен, когда веришь врачам, что в любой момент мог бы пробежать часовой марафон, когда ты даже не ощущаешь необходимости болеть, когда ты слишком мертв, чтобы вообще хоть что-то чувствовать и когда они все равно оставляют тебе надежду, что испробуют последние достижения психофармокологии на твоих дефектных синапсах, и когда ты за последние годы испробовал весь список транквилизаторов из медицинского лексикона, когда каждые несколько месяцев по несколько месяцев проводишь в отделении Г, среди рыже-зеленой мебели, и когда ты по утрам сидишь у кофейника, куришь и ждешь своей очереди на терапию, а затем днем снова сидишь у кофейника, куришь и ждешь очереди на психотерапию и уже не знаешь, о чем еще там говорить, потому что все, что можно, ты уже рассказал: десять раз о твоем детстве, десять раз о юности, десять раз о детстве своей матери и десяь раз о юности матери, - и если все эти истории уже начинают путаться у тебя в голове и ты уже не понимаешь, кто в детстве любил апельсиновый лимонад - ты или твоя мать, и если тебя все-таки снова отпускают домой, просто, потому что они уже не знают, что еще можно с тобой сделать, а ты весь напичкан лепонексом и раздулся от торацина, если твоя кожа распухла, как курица в духовке перед тем, как покроется коричневой коркой, и если, придя домой, ты ощущаешь запах пыли и знаешь, что ты раздражаешь свой диван, что кухня предпочла бы остаться без тебя, а холодильник смеется над тобой, что ты все еще жив, и если смыв в унитазе поет «я больше не хочу, не хочу», а паркет под твоими ногами выскрипывает «ну, давай же, давай». Кто

тогда поможет тебе. Только один единственный человек, я, Густав Штром.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: