Гром среди ясного неба

Начало лета 1992 года не предвещало мне никаких особых проблем. Наше государство еще в феврале радостно ввело в обращение уникальную бумажку под названием «купон», который «на некоторое время» заменивший рубль на пути перехода к национальной украинской валюте — гривне, о которой тогда поговаривали с легкой усмешкой, не особо веря в ее реальность. На первых порах купон держался к рублю 1:1 и вяленько инфлировал, ничем не выдавая своего скорого суперобвала, после которого наши мечты сбылись, и все мы стали миллионерами.

И вдруг как гром среди ясного неба пришла весть о странной смерти председателя союза ветеранов-афганцев Н-ского района Белова. Погуляв с женой на дне рождения приятеля и вернувшись домой изрядно «под шафе», он повесился на кухне. Жена, которой было так плохо, что она сразу завалилась спать, обнаружила его утром, сидящим на стуле (!) с туго затянутой на шее петлей. Этот факт, а также ряд других, заставил проводивших расследование оперов усомниться в том, что это было самоубийство. За время следствия, насколько я знаю, были отработаны несколько версий, а одна из них тянулась в Москву к чеченцам, с которыми у Белова, как выяснилось, были бизнес-знакомства. От нашей «управы» туда даже ездил следователь, но все закончилось тем, что он получил по голове монтировкой, и, не солоно хлебавши, вернулся домой. Насколько я знаю, дело было в конце концов закрыто по версии «самоубийство».

Естественно, компетентные органы сразу же начали массированную проверку вверенного Белову союза, с ходу обнаружив кучу всяких недочетов, недостач и тому подобного «горячего» материала.

Складом афганцев в то время заведовал некто Борзенко, который был «принят» доблестной следственной группой и раскручен на всю катушку. Ему тут же инкриминировали ст. 86-прим УК Украины (хищение государственного или общественного имущества в особо крупных размерах — от 10 лет лишения свободы) в связи с огромной недостачей товара во вверенном ему складе. И он, как бывший ветеран войны в Афганистане, мозги которого в свое время «промыли» доблестные ребята из «первого отдела», просто «слил» всю информацию по явной и тайной хозяйственной деятельности союза и его руководства. Мало того, желая отбиться от уголовной ответственности любым путем, он стал «вспоминать» все, что ему было известно о ком бы то ни было вообще, оказывая «добровольную помощь» следствию. И, между прочим, в числе множества известных ему фактов незаконной деятельности тех или иных организаций и личностей, упомянул, что когда-то с его склада бралась видеокамера «для взятки в банк за предоставленный кредит». Опа! Вот это дело похлеще самоубийства какого-то ветерана-афганца и хищения барахла со склада! И, просверливая на ходу новые дырочки в погонах, милицейская братва бросилась к начальству — есть!

Многие помнят, что время тогда в плане финансов было неспокойное. Дебилы-самостийщики на радостях, что могут теперь воровать без «отстежки» Москве, рубанули топором по всем десятилетиями налаживаемым связям с Россией. Украина в одночасье осталась без ничего. Трупы сборочных заводов-гигантов, дышащая на ладан энергетическая система, минимум полезных ископаемых, самый низкокачественный в Европе уголь, миллиарды рублей сбережений населения, честно украденных и поделенных между российскими и украинскими финансовыми кланами — все это отнюдь не способствовало укреплению веры украинцев в светлое будущее нового независимого государства и его президента. Нужны были отрубленные на площади головы. Государственные банки — это святое! Зато выросли, как грибы, разного рода страховые и трастовые компании, коммерческие банки — чем не вариант отвести удар от ошибок госадминистрации? Так вот же они, люди, те самые! Фас, ату, порвать!.. Громкие дела сыпались, как из рога изобилия, трещали задницы финансистов-коммерсантов. Те, кто не мог откупиться, садились за взятки, хищения и тому подобные на 90% подстроенные «дела». Иван Знаменный, как выяснилось позже, тоже давно был в «разработке». Ждали только удобного случая — слишком чисто у него в банке шли дела, и даже сведения от подсадного кгбэшного информатора не могли дать положительного результата. И вдруг такая компрометирующая информация!

В Областном управлении МВД срочно была создана следственная группа, в которую для укрепления вошел даже полковник КГБ. И пошло-поехало…

Дело

В жаркий июльский день ко мне в видеопрокат пришли двое и, предъявив удостоверения, попросили выйти поговорить на улицу. Там уже стояла машина, в которую мне предложили сесть и проехаться на ул. Совнаркомовскую. Я, совершенно ничего не понимая, и строя самые фантастические догадки, был доставлен в один из кабинетов «управы», где мне сказали, что я должен дать показания по факту передачи взятки Ивану Знаменному за предоставленный кредит.

Через полтора часа мои показания были выброшены в мусорную корзину. Следователь сказал мне, что я, видимо, не понял, чего он от меня хочет. Его интересовало подробное описание того самого дня «Х», когда состоялась передача видеокамеры, как, когда, за что и почему. Я объяснил ему еще раз устно, что ничего такого не было и я вообще не понимаю сути задаваемых вопросов. Да, кредит брали, но не я и не себе. Аппаратуру видел, на склад со Стасовым заезжал, что-то там кому-то кто-то отгружал — я что, помню? Это было больше полугода назад. О видеокамере как предмете взятки понятия не имею. Сообразив, что так он ничего из меня не вытащит, следователь доверительно раскрыл мне страшную тайну: Знаменный задержан, сидит у них в камере уже вторые сутки, дает показания, что брал взятку за кредит. А в другой комнате товарищ Черноусов его показания подтверждает. А за месяц до этого вызванный для дачи показаний по этому «делу» товарищ Стасов написал явку с повинной, подробно рассказав, как мы с ним ездили на склад за видеокамерой для взятки в банк… Честно говоря, у меня бешено колотилось сердце, и я почувствовал, как меня начинает охватывать паника. Все, что я смог из себя выдавить, было тихое «Не верю». В ответ счастливо улыбающийся следователь достал из ящика собственноручно написанные Стасовым показания и сунул их мне под нос для ознакомления. Так и есть: этого гада действительно вызывали месяц назад, а он даже словом мне не обмолвился! Я почему-то успокоился и продолжал настаивать на том, что это все чушь и ничего не знаю. Когда я окончательно надоел следователю, он пригрозил, что это не последняя наша встреча, чтоб я никому о ней не рассказывал и не уезжал из города.

Вырвавшись на улицу, я тут же бросился к телефону-автомату и позвонил одному из замов Знаменного с просьбой о срочной встрече. Через десять минут я уже рассказывал все подробности происшедшего обалдевшему заму. Оказывается, об аресте управляющего никто не знал, и он, поблагодарив меня, бросился на работу «наводить порядок». Я с чувством выполненного долга поплелся домой. Вечером, зайдя к Стасову, я получил на мой вопрос вполне достойный его ответ: «Я пообещал следователю, что ничего никому не скажу». Без комментариев.

Буря

Если бы я сказал, что ничуть не испугался происшедшего, я бы покривил душой. Конечно же, воображение рисовало мне радужные перспективы: допросы, показания… Но ни в коем случае я себя не видел на скамье подсудимых. Это было невозможно в принципе, никогда, ни за что! У меня возникало ощущение, что я смотрю какой-то низкобюджетный «совковый» фильм. А в связи с происходящей «охотой на ведьм» в стране это все леденящей хваткой сжимало горло — страшно, все-таки семья, дети… И все равно не верилось, что со мной может произойти что-то серьезное. Пожалуй, тогда мне казалось, что я принял правила какой-то рискованной игры с полной уверенностью, что в самой безвыходной ситуации всегда смогу нажать кнопку «Стоп» и выйти сухим из воды.

Знаменного выпустили через трое суток, предварительно получив с него показания, что он получил видеокамеру в подарок к Новому году. Его, как потом выяснилось, уговорил «добрый» следователь: «Вас никто не сможет обвинить в получении взятки — ведь в силу того, что вы не являетесь должностным лицом как работник коммерческой структуры, ваши действия не попадают под эту статью». Действительно, в то время в Уголовном кодексе Украины была статья, точно определяющая понятие «должностное лицо» — это лицо, являющееся работником государственной, бюджетной структуры и занимающее в ней руководящий пост. «Банк» был коммерческой структурой (более 50% уставного фонда в нем состояли из частных вкладов физических лиц), а посему управляющий не являлся бюджетным работником. По закону он мог получать даже взятки в чистом виде! Поэтому Знаменный и подписал в присутствии одобрительно кивающего ему головой одного из ведущих адвокатов Харькова Белкина эти злополучные показания. За что тут же был освобожден под подписку о невыезде, и, радостно щурясь теплому солнышку свободы, покинул изолятор временного содержания.

Нас не трогали больше месяца, и нам стало казаться, что все закончилось. Естественно, все мы встретились и обговорили сложившуюся ситуацию. Ничего страшного, казалось, не могло произойти, а сам Знаменный заверил нас, что «вопросы решены», все улажено и больше никого дергать не будут. На всякий случай обговорили тактику поведения каждого, и даже простили Стасова, который рассказал, как его запугивали и обещали, что в случае написания им явки с повинной он по делу будет проходить исключительно в роли свидетеля. Не знаю, какие мысли возникли в головах остальных, но лично мне все это было слушать отвратительно. Каждого из нас уже допрашивали, пугая и обещая надолго посадить, поэтому мы, помня тот панический ужас, который вызывали такие «уговоры» и видя несчастного Стасова, который блеял, пытаясь оправдаться перед нами, все же пожалели его. Он снова стал членом команды, дав негласную клятву стоять со всеми до последнего.

Но в середине августа началось все снова, и теперь делом занялась городская прокуратура. На этот раз следственную группу возглавила бой-баба, подполковник милиции Алена Надеенко, человек, которого я буду вспоминать всю оставшуюся жизнь. Она — классический пример мента в чине в самом худшем проявлении этого слова-клички.

Как выяснилось позже, в недрах УВД уголовное дело было практически похоронено. Но кто-то где-то как-то кому-то что-то ляпнул. Как?! Пропустить такую возможность прогнуться и получить повышение? Вы не смогли, зато мы — на раз! И дело передали в прокуратуру как требующее особого внимания и тщательного расследования, выделив его из общего расследования по афганцам в отдельное делопроизводство.

Весь август, сентябрь и октябрь нас вызывали в прокуратуру на ул. Студенческую. Было измарано сотни листов бумаги. Требовали одного — дать показания на Знаменного, что видеокамера была дана ему как взятка за предоставление кредита. Мне и Стасову рассказывали, что если мы это подтвердим, то будем проходить по делу в качестве свидетелей (действительно, в комментариях к статье о даче взятки должностному лицу говорится, что почти всегда со стороны вымогающего взятку происходит давление на взяткодателя, а зачастую его ставят в такое положение, когда он не может не дать. Следствию рекомендовано осторожно относиться к таким ситуациям и возбуждать уголовные дела по даче взятки только в исключительных случаях). Но какой смысл в этом, ведь Знаменный не должностное лицо! Мне отвечали, что это не мое дело, а мое — дать показания. Чего я упорно делать отказывался, ссылаясь на незнание механизма получения афганцами кредита. Тогда Надеенко предупредила, что посадит меня как соучастника получения (!?) взятки. Я понимал, что «этого не может быть, потому что этого не может быть никогда», и твердил свое.

В декабре начались аресты. Сначала арестовали Знаменного, за ним — Черноусова, потом Стасова…

18 декабря 1992 года меня в очередной раз повесткой вызвали в прокуратуру. Я приехал, и передо мной на стол положили постановления на арест и обыск у меня дома. Мне стало страшно и смешно. В арест я не верил до последней секунды: даже по материалам уголовного дела мое участие в нем было слишком малым и явно не требовало моей изоляции. Ну а обыск-то еще зачем?! Прошел год с момента совершения инкриминируемого нам «преступления», что можно было найти? Даже если что-то и было, неужели они меня держат за полного идиота, который еще после первых допросов не уничтожил бы все улики? Но по дороге в машине мне сказали, что это нужно для соблюдения процедуры расследования. Ладно. Единственное, что я попросил, чтобы с меня сняли наручники, пообещав, что я никуда бежать не собираюсь. Мне поверили и наручники сняли.

Жена и дети были шокированы, когда я вместе с операми появился на пороге. Пришлось пригласить соседей понятыми — позорище, не знал, куда глаза девать… Опера ничего не искали, попросили подписать протокол и сказали, что заберут с собой мой телевизор «Sony». Я тут же предоставил им документы, что он был куплен в Москве в 1990 году, но они сказали, что разберутся после. Таким образом мою семью перед Новым годом лишили телевизора, и как оказалось позже, надолго…

Меня отвезли в изолятор временного содержания (ИВС), который находится во внутреннем дворе областного Управления внутренних дел на ул. Совнаркомовской.

ИВС

Итак, в постановлении о моем аресте с мерой пресечения — содержанием под стражей, подписанным прокурором города Волковым, было предварительное обвинение, в котором мне в вину вменяли совершение незаконных действий, попадающих под ст. 86-прим (хищение государственного или коллективного имущества в особо крупных размерах), и ст. 169, ч. 1 (посредничество в получении взятки должностным лицом). Ну вторая статья еще туда-сюда, но вот первая — от 10 лет лишения свободы… Понятно, что все это еще нужно было доказать следственными действиями и подтвердить в ходе судебного разбирательства, но тогда-то о таких подробностях я понятия не имел! Ход моих мыслей тогда был чрезвычайно прост: раз санкция на арест получена, значит у Надеенко на меня есть что-то серьезное. Это позже я узнал, что хищение было «прокурорской» статьей, чтобы оправдать мой арест и содержание под стражей (по посредничеству в получении взятки содержание под стражей не предусмотрено).

Величественное здание областного Управления внутренних дел на ул. Совнаркомовской с незапамятных времен обросло легендами и слухами. Барельеф Феликса Эдмундовича на фронтоне говорит сам за себя: помнят, чтут. Харьковский ИВС при областном УВД в то время представлял собой четырехэтажное здание с выходящими во двор «управы» окнами, которые были закупорены металлическими листами с мелкими, не больше спичечной головки, дырочками. На первом этаже сего строения находились различные службы и что-то типа спецприемника для разного рода алкашей и бомжей, которые по каким-то причинам были отобраны в кулуарах загадочного милицейского механизма. Я пару раз видел, как мрачные бабы мыли коридоры и такого же вида мужики мели двор. Второй этаж — ИВС Комитета госбезопасности, то бишь, сегодняшнего СБУ. Камеры там ухоженные, на двоих, с постельным бельем и без параши — подследственных по требованию выводили в туалет в конце коридора. Сидели там особые подозреваемые, по которым следствие вело КГБ. Третий этаж — вотчина УВД и прокуратуры, хотя, говорят, нынче у прокуратуры и ОБОПа свои следственные изоляторы. На четвертом — кабинеты для допросов.

Изолятор временного содержания (или камера предварительного заключения, КПЗ, если вы попали в районный отдел милиции) действительно отвечает своему названию и абсолютно не предназначен для длительного заключения. В него могли «прикрыть» исключительно по подозрению в совершении преступления и на срок не более 72 часов, после чего вам или должны были предъявить обвинение, или отпустить на все четыре стороны (сейчас этот срок продлен до 10 суток — это действительно страшно…) По сравнению с ИВС или КПЗ следственный изолятор (СИЗО) считается шикарным местечком, куда вас отправят уже после подписания прокурором санкции на ваш арест с мерой пресечения — содержанием под стражей.

Мы вошли в мрачного вида корпус, где на первом этаже в небольшой комнатушке дежурный сержант приказал мне раздеться до трусов, внимательно ощупав каждый сантиметр моей одежды. Затем у меня отобрали обручальное кольцо, часы, деньги (благо, их было не много), выгребли все, что было в карманах, вытащили из туфлей шнурки, которые к моему возмущению просто выбросили в мусорное ведро, ремень из брюк, велели снять очки. Зрение у меня слабое —5, поэтому из всего происходящего это было самым неприятным. Объяснили, что стекла могут быть использованы для нанесения себе телесных повреждений. Сигареты вернули, предварительно отломав у них фильтры. Уже потом я узнал, что и из фильтра можно с легкостью изготовить что-то наподобие лезвия, слегка подпалив его спичками и пальцами придав расплавленной массе нужную форму. Когда преображенный таким способом фильтр затвердевал, отчаянные головы могли, например, вскрыть им себе вены и свести счеты с жизнью или получить желанный отдых в больничном изоляторе. Ну, а со шнурками и ремнем все понятно — чтобы я, не дай Бог, не повесился в камере.

После этого меня, выпотрошенного и полуслепого, шлепающего спадающими с ног туфлями, отвели на третий этаж в камеру.

Вот он, длинный коридор с рядами зловещих дверей, которые открываются ровно настолько, чтоб мог пройти один человек — специальный фиксатор на полу не дает открыть ее шире. Моя камера была рассчитана на трех человек, но там никого не было. Сразу в нос ударил специфический запах, который я не могу забыть до сих пор. За мной закрыли, как-то театрально гремя ключами, двери, и я остался один. Десять шагов от дверей до окна. Спертый воздух, пропитанный вонью немытых человеческих тел. Полумрак тускло горящей над дверью лампочки. Камера…

Усевшись на металлические нары с деревянным настилом, я вдруг ощутил ни с чем не сравнимую тоску и отчаяние. У меня возникло ощущение, что все происходящее я уже видел в каком-то плохом кино, но происходит это не со мной… Выкрашенные суриком пошарпанные двери с «кормушкой» посредине, через которую подают еду; голые доски нар без намека на какой-нибудь тюфяк; две выварки, одна из которых предназначалась для воды, а вторая служила туалетом — парашей; наглухо привинченный к полу и стене стол с такой же монолитной скамьей; окно с двойной решеткой и мелкой сеткой, через которую ничего не было видно; стены с «шубой» — наляпанным на них бетоном, чтобы нельзя было сделать надпись… Красота… И посреди всего этого роскошества — я… Боже, как это могло случиться, как я мог дойти до этого, я — человек, который всю жизнь избегал каких бы то ни было трений с правоохранительными органами?

Пытаться описать чувства, которые сдавили мою грудь железными тисками, практически невозможно. Перед глазами проносились образы жены, детей, которых я, возможно, не увижу много лет, стариков-родителей, которые могут не пережить такого позора, друзей, которых обязательно будут тоже таскать на допросы… Смешались обида, позор, отчаяние, безысходность — наверное, такие же чувства испытывает зверь, попавший в охотничью яму. Сюда же можно добавить лихорадочно перелопачиваемые в мозгу показания, которые я давал раньше, поиск собственных ошибок, догадки, что же там наговорили «подельники», попытку определить как же вести себя дальше — полная каша в голове, от которой через час я уже «сварился». Измученный массой впечатлений организм не нашел ничего лучшего, чем погрузиться в живительный сон… Я улегся на жесткие нары и закрыл глаза, но через минуту почувствовал, что по моей шее что-то ползает. Вшей я видел впервые в жизни, но сразу догадался, что это были именно они. В ужасе я сорвал с себя свитер, футболку и, вывернув ее воротник, стал с отвращением давить насекомых. Уничтожив их не меньше десятка, я с опаской прилег снова. Новой атаки, вроде, не было, и я через минуту провалился в темноту.

Меня разбудил лязг открываемой двери: «На выход!» «Неужели отпустят?!» — это первое, что мелькнуло в мозгу. Какое там! Меня повели на четвертый этаж: приехала Надеенко.

Я не стану подробно рассказывать о методах ведения допросов этой женщиной в течение последующих шести (!) дней моего пребывания в ИВС. Угрозы, мат, запугивания, что посадят жену, а детей отдадут в интернат, что я получу «десятку» — и все только ради одного: дай показания, что Знаменный вымогал у вас видеокамеру и получил ее как взятку за кредит. «Ты мне на хрен не нужен, мне нужен банкир, ты понял? Давай рассказывай все, что знаешь!» Два раза меня допрашивали даже ночью. Но я стоял на своем: такой информацией не владею. Она бесилась, обзывала меня на все лады, а однажды привела с собой знаменитого на весь Харьков капитана Горошникова — жуткого краснорожего типа, о котором рассказывали, что он, будучи за рулем конфискованной машины в дрибадан пьяный, застрелил гнавшегося за ним на мотоцикле гаишника, отчего стал «вечным капитаном», выполнявшим для милиции грязную работу, в том числе страшно пытал подследственных. «Ты знаешь, кто это?» — улыбаясь, спросила меня Надеенко. Я не знал. Они оба заржали. «Ничего, скоро познакомишься с капитаном Горошниковым!» Я замер от ужаса: о нем мне рассказывал Знаменный, который познакомился с ним еще при первом задержании. Но в этот раз мне повезло: уходя, он слегка рубанул меня по загривку ребром ладони, свалив меня на пол, и пообещал, что скоро опять свидимся. Надеенко внимательно следила за моей реакцией. Конечно же, мне было страшно! Однако своих показаний менять я не собирался. Был еще один из ее помощников по фамилии Гаврик, который попытался взять меня «психологической атакой»: на ночном допросе в течение почти шести часов он мне задавал один и тот же вопрос: «Куда дели аппаратуру?» Поначалу я отвечал на разные лады, что не знаю, о чем вообще идет речь, но потом понял, что он просто давит на мою психику, пытаясь меня сломать и заставить говорить то, что они хотели услышать. Я тоже отморозился, и стал вместе с ним твердить один и тот же ответ, чем быстро вывел его из себя. Каждую секунду я ждал, что он наброситься на меня с кулаками, но, видно, такого приказа ему дано не было, и все это время мы, как два идиота, играли в эту странную игру, которая ничем не закончилась. Больше я его не видел.

Окончательно не потерять чувства времени помогали утренняя и вечерняя проверки. Это тоже был своеобразный ритуал. В хату заходили начальник смены и дежурный по коридору, арестованные должны были построиться в шеренгу, начальник читал фамилии, а мы в ответ должны были назвать свои имя и отчество. В это же время дежурный лупил по решетке «киянкой» — не подпилена ли? Звучал вопрос: «Жалобы есть?», и двери за ними закрывались. Жалобы были у многих, но никто не обращал на них внимания. Врача могли вызвать только в случае, если арестованный не мог подняться с нары.

На второй день моего пребывания в ИВС ко мне пришла нанятая моими родителями адвокат. Эта женщина, как выяснилось, никогда раньше не вела уголовные дела, только гражданские. Но она вполне могла поддержать меня на предварительном следствии. Я несказанно обрадовался, когда она, прижав палец к губам (во всех допросных кабинетах стояла прослушка), украдкой передала мне письмо от моих родных. Прочтя, я тут же вернул его обратно, но долгожданная надежда все же появилась: они делали все, чтобы меня освободили под подписку о невыезде. Оказалось, что они мне передавали продукты и сигареты, но ничего не дошло, все «раздербанили» между собой менты.

После этого почти все допросы проводились в ее присутствии, и прихода адвоката я ждал как манны небесной — единственная связь с «большой землей». Но несколько раз меня все же допросили без присутствия адвоката. Надеенко, в отличие от меня, прекрасно знала, что нарушает закон, но, ласково мурлыкая, убеждала, что «…тут нужно утрясти одну маленькую незначительную деталь, и все». А я, дурак, соглашался, и вместо «парочки минут» допрос затягивался на долгие часы.

По прошествии многих лет, когда этот кошмар давно уже позади, я могу с уверенностью заявить: самые главные ошибки все подследственные делают на предварительном следствии. Именно тогда решается их судьба, именно первичные показания, несмотря на методы их получения, прежде всего учитываются в суде. «Ты подпиши, а на суде всегда сможешь отказаться, скажешь, что было оказано давление», — могут посоветовать «добрые» сокамерники. Бред! Если обвиняемый на суде начинает вдруг отказываться от своих первичных показаний, ссылаясь на грубое давление со стороны следствия, ему потребуются титанические усилия, чтобы доказать, что эти показания не соответствуют действительности. А если новые показания обвиняемого напрочь перечеркивают генеральную линию следствия, сведя на нет все его усилия по созданию «железной» доказательной базы, то суд однозначно станет на сторону следствия. И тогда вам, наверняка, сидеть по полной программе. Дело в том, что у нас в стране пока не создан (и, скорее всего, этого не случится в ближайшем обозримом будущем) институт независимого судопроизводства. Практически все судьи, следователи, прокуроры и многие адвокаты начинали свою карьеру в одной и той же школе — районном отделении милиции. По большому счету — это одна шайка-лейка… Сделайте правильные выводы.

Жизнь в бизнесе сегодня тяжелая, и каждый бизнесмен может элементарно превратиться в мальчика для битья. Я бы советовал на всякий случай всегда иметь при себе телефон надежного, проверенного адвоката, лучше того, который никогда не работал в органах. От адвоката зачастую зависит исход всего дела, вернее, от его умения получить и передать необходимую информацию со свободы подследственному и обратно. Я никого не хочу обидеть, но Система мастерски забрасывает сети, и многие адвокаты, плавая в мутной воде грязной правоохранительной лужи, заботясь о своей карьере, попадают в них и начинают на систему работать. Некоторые просто «стучат», выведывая у подозреваемого и отдавая следствию важнейшие факты, после чего продолжают защиту уже окончательно запутанного человека, рассказывая ему, как сложно будет «решить его вопрос», и получая еще большие дивиденды. Повторяю, старайтесь иметь «своего» адвоката, которому вы доверяете.

А лучше всего — чтите уголовный кодекс, как это делал вечно живой Остап Бендер. Купив Уголовный и Уголовно-процессуальный кодексы Украины с комментариями, не поленитесь потратить несколько недель на их внимательное изучение, дабы в самой неприятной ситуации не пасть лицом в грязь перед «защитниками закона» и хоть что-то противопоставить правовому беспределу, давно ставшему у нас нормой жизни.

Но вернемся к нашим баранам. Одним из расхожих методов получения интересующих следствие сведений, наряду с разного рода «выбиванием» их из подследственных, является подбрасывание к нему в камеру стукача, «курицы». Мне повезло, что меня не пытали. Наверное, сказалась моя интеллигентная внешность, и они решили, что и так меня расколют. Сведущие люди предупреждали меня, что могут подсадить кого-нибудь, кто попытается вытянуть из меня чуть больше того, что я наговорил в протоколы, но кто же мог подумать, что это будет такой профи!

На вторые сутки ко мне подсадили соседа. Это был типичный бомж, грязный, рваный и вшивый, которого звали Боря. За плечами у Бори было четыре ходки. Жизнь его долбанула стандартным для «совка» образом: после тюрем никто не брал на работу, жена бросила, из квартиры выписали, из документов — одна справка об освобождении. Эдакое ходячее несчастье. Зато зэковского опыта — море! Он без умолку рассказывал мне истории из своей нелегкой жизни, за себя и за меня уплетая за обе щеки уму не постижимое варево — «баланду», которое он любовно называл «борщечок», заедая его хлебом специальной выпечки, от которого через полчаса раздувался живот от метеоризмов. После еды (в ИВС кормили три раза в день) он бегал туда-сюда по камере — гулял, поминутно подходя к дверям и громко и весело «громыхал» в сторону охранника, «попкаря», который, скучая, бродил по коридору, время от времени заглядывая в «глазок». Поражаясь его опыту в вопросах самозащиты во время следствия, я как-то незаметно для себя все больше стал подумывать о том, а не спросить ли у него, как мне себя вести в моей ситуации. И он, видимо, чувствуя это, с удивительным артистизмом помог мне. Я таки рассказал ему некоторые подробности своей «делюги», хотя у меня хватило ума умолчать о существенных деталях, которых не знало следствие. Он мне что-то там посоветовал, потом его вызвали якобы на допрос, после которого он сказал, что его, скорее всего, отпустят. И тут меня осенило: а не передать ли мне на свободу через него маленькую записку? Так, ничего не значащую, для своего товарища, которому я поспособствовал в покупке из выставочного товара телевизора «JVC». Я хотел просто предупредить его, чтобы он не боялся и говорил правду, что купил телевизор через меня. Два слова жене и детям — мол, жив, здоров. Боря с охотой вызвался сделать это и даже «подсуетился», раздобыв у «знакомого» попкаря листок бумаги и карандаш (как выяснилось позже, как бы вы не просили охрану, вам ни за что не дадут бумагу и ручку в обычной ситуации!). А за эту услугу он попросил отдать ему мои куртку, шапку и свитер. «У тебя в следственном изоляторе все равно отберут, жалко, лучше отдай мне».

Утром третьего дня моего пребывания под арестом, меня вызвали для снятия отпечатков пальцев. Боря сказал, что раз я «поиграл на пианино», то меня точно повезут в следственный изолятор на Холодную гору, а это сто процентов надолго. «Оттуда мало кто без суда выходит… А меня сегодня уже здесь не будет». Я печально глядел на его вшивые обноски, но деваться было некуда, и, когда его как бы выпустили, мы с ним поменялись одеждой. А вечером Надеенко уже допытывалась, кто такой Саша и откуда у него телевизор из партии, которая была на выставке… Я с ужасом понял, что Боря был подсадной уткой и красиво меня развел. Как выяснилось позже, телевизор у моего товарища Саши сначала отобрали как вещественное доказательство (чего? — никто так и не понял), но потом отдали, признав честно приобретенным. Я получил великолепный урок от системы, за который заплатил еще десятком седых волос.

На шестой день меня повезли в холодногорский СИЗО. Слава Богу, очки мне вернули, и я даже не ожидал, что этот предмет может когда-нибудь вызвать у меня столько радости.

СИЗО

Сегодня Харьковский следственный изолятор, который находится на ул. Полтавский шлях, 99, представляет собой шестикорпусное сооружение, в котором содержится до 7.000 подследственных (данные могут «плавать», и наверняка арестантов там уже намного больше). В те годы СИЗО выглядел следующим образом.

Первый корпус — общие камеры для совершивших преступления по «легким статьям» и для тех «тяжелостатейников», кто у ментов не создал проблем с получением признательных показаний, и следствие шло гладко. Туда же «сбагривали» и обвиняемых, по которым дело уже было закрыто, и они готовились к суду. Условия содержания в общих камерах были ужасные, и, уверен, остаются такими по сей день.

Второй корпус («тройники») — строгой изоляции для особо опасных (или важных) подследственных, тех, кого нужно «крутить», кто не признается или кого нужно надежно изолировать от «подельников» в интересах следствия.

Третий корпус («рабочка») — камеры для хозобслуги, подсобные и рабочие помещения.

Четвертый корпус («больничка») — медицинская поликлиника и камеры, где содержались заключенные, требующие временного медицинского наблюдения и лечения.

Пятый корпус («телки» и «малолетка») — камеры для подследственных женщин (два этажа) и подростков, не достигших 18 лет (два нижних этажа). Если в СИЗО попадала несовершеннолетняя девушка, то она сидела вместе со взрослыми женщинами.

Сейчас, говорят, многое изменилось. Еще тогда тюремное начальство начало строить шестой «коммерческий» корпус, где за деньги могли бы сидеть в «фельдеперсовых» условиях те, кто в состоянии был заплатить за просторную камеру с телевизором, холодильником и кондиционером. Да здравствует капитализм! Этот корпус уже давно построен и успешно функционирует. Сидят там в основном бизнесмены и спортсмены, правда, я не знаю расценок, но думаю, не меньше пятидесяти долларов в месяц. «Малолетка», в связи с повальной детской преступностью, теперь полностью занимает пятый корпус, а женщин «совместили» с остатками «больнички» на четвертом.

Единственное, за что я был благодарен Боре, так это за то, что он рассказал мне о порядках в СИЗО. За два дня, проведенных в его обществе, я узнал о тамошних нравах — «понятиях», и чуть-чуть успокоился: не так был страшен черт, как его малевали. Нет, ни в коем случае я не хочу сказать, что я был абсолютно уверен в себе! Предстоящая встреча с посаженными в клетку уголовниками совершенно меня не прельщала. Но, понимая, что деваться уже некуда, я внутренне старался держать себя в руках: по рассказам Бори, там нужно было уметь постоять за себя и постоянно«следить за помелом», «за базаром», т.е. думать о том, что говоришь, иначе можно было попасть в «непонятку», последствия которой могли быть самые плачевные.

Обыкновенный человек, никогда не сталкивавшийся с пенитенциарной системой, проезжая мимо холодногорского СИЗО, в лучшем случае почувствует легкий холодок под ложечкой при взгляде на высоченные стены и корпуса с закрытыми металлическими листами («баянами») окнами. Тот, кто побывал внутри, почувствует совсем другое. При приближении к этому заведению бывшего его обитателя обязательно охватит чувство тревоги, постепенно переходящее в паническое желание как можно быстрее покинуть это место. И все равно он невольно сверлит глазами толстенные бетонные стены, словно просвечивая их рентгеновскими лучами, и его воображение моментально достает из глубин памяти образы — корпуса, этажи, коридоры, охранники, камеры и тысячи копошащихся в них людей, в немыслемых духовных и физических мучениях ожидающих свою судьбу.

Тюремный «воронок» без окон доставил меня в СИЗО под вечер. Там меня осмотрел врач, записал особые приметы, наличие или отсутствие татуировок, и самое главное — есть ли у меня следы от побоев. Нет. Вяло справился о жалобах на здоровье. Их у меня тоже не было (главным образом потому, что я понятия не имел о последствиях каких бы то ни было жалоб вообще). После этого меня «прошмонали» и отвели в один из «боксиков» — общих камер-распределителей, где вновь прибывшие ожидали развода по местам своей временной прописки. Многие из новеньких попадали еще и на «вокзал» — в специальную камеру, где им приходилось по несколько суток ждать, пока начальство определиться с их «пропиской». Почти час я в одиночестве сидел в боксике размером 6 х 6 метров, где была одна длинная скамья, окно из стеклоблоков с малюсенькой форточкой и в углу чрезвычайно вонючее и неубранное отхожее место. Кстати, в СИЗО и на зоне словом «параша» называют не выварку, как в ИВС и КПЗ, а вполне приличный открытый толчок, но чаще употребляют слово «дючка».

Потом ко мне подсадили группу около десяти человек, вернувшихся с суда, состоящую в основном из молодых пацанов: «Опа, братуха, ты шо, первый раз тут?» Первый, говорю, а сам уже весь напрягся. На мне, кроме обносков с Бориного плеча, оставались мои туфли, довольно приличные. Барахло на мне было моментально оценено взглядами, но внимание привлекли только туфли, и один из них начал уговаривать меня поменяться с ним обувью. На нем были стоптанные «колеса», в которых уже до него умерло, как минимум, человек пять. К тому же летние, плетенка. Я сказал, что мои туфли мне самому пригодятся. «Братуха, тебе еще здесь чалиться долго, а мне на суд надо в чем-то приличном ездить. Ты себе еще найдешь, давай меняться». Я уперся, и он начал нервничать, а за ним и остальные стали внимательно прислушиваться к разговору. Не знаю, чем бы все закончилось, но в этот момент начали развод по камерам, его увели первым, а за ним и остальных. Я снова к своему облегчению остался один, но ненадолго. Открылась дверь, назвали мою фамилию, и я пошел навстречу неизвестности с руками за спиной.

8. «Тройники»

Меня отвели на второй корпус, где находились так называемые «тройники» — камеры, рассчитанные в далеком прошлом на трех человек, в которых теперь содержалось по шестеро. В смысле, нар было в них шесть, и это, как выяснилось позже, совсем не означало, что в такую камеру нельзя было набить до десяти человек. Сам корпус считается корпусом усиленной изоляции, в котором содержатся подследственные, представляющие особую опасность — «тяжелостатейники» или такие, которых необходимо было изолировать от любых внешних связей с «подельниками» по просьбе следствия. Потом я узнал, что на «тройники» можно попасть еще и по другим причинам — отдохнуть, поднажиться у своих же «братков-каторжан», спрятаться или «улучшить условия содержания» по договоренности с операми или соответствующей проплате со свободы. Зато можно и вылететь оттуда на первый корпус, где в общих камерах, рассчитанных на 40-60 человек долгие месяцы, а иногда и годы содержатся по 90-120 обвиняемых в результате организованного тюремными операми по просьбе следователей («следаков») давления («пресса»), если следствие будет недовольно ходом расследования и даваемыми вами показаниями.

На первом этаже я получил жуткого вида матрац («скатку»), подобие подушки, огрызки серого белья, помятую миску, кружку, ложку и за все это расписался. «Попкарь» повел меня на четвертый этаж, на котором размещались восемнадцать камер, и я был наконец-то определен в одну из них.

Каменный мешок размером 5 х 3 метров с окном 1 х 1 метр с двумя слоями решеток, деревянной оконной рамой со стеклами между ними (летом раму убирали) и «баяном», позволяющим видеть только полоску неба. Шесть пар глаз уставились на меня (я «заехал» в хату седьмым). «Привет, мужики!», как учил меня подлец-Бориска. Сработало, поздоровались. «Куда можно кинуть скатку?» Положить ее было некуда, поэтому пока пришлось примоститься на стуле. Ночь спали в две смены с каким-то пацаном, а утром на другой день двоих заказали с «вещами», нас осталось пятеро и мне была выделена нара на втором этаже около окна.

Если стоять спиной к двери, вдоль правой стены камеры размещалась двойная «этажерка» с тремя ярусами нар, у противоположной стены — приваренные к полу стол с двумя табуретами, рядом — умывальник, за ним, в углу, слева от входной двери — дючка, на описании которой стоит остановиться подробнее. Вполне приличный, такой удлиненный, металлический эмалированный унитаз, приподнятый над полом сантиметров на 30, обложенный грубой плиткой. Из стены торчит труба с краном для смыва, а отгораживает все это сооружение от умывальника бетонная стенка в пол человеческого роста высотой — «парус». Естественно, качественно смыть за собой струйкой из крана было невозможно. Но, как известно, голь на выдумки хитра, а заключенные — особенно. Простое приспособление — «морковка», которое использовали по всему СИЗО, вполне решало эту проблему. Из старого барахла, плотно обернутого толстым слоем из целлофановых пакетов, изготавливалась большая пробка, по форме скорее напоминающая крупный бурак, которой закрывали «очко» и наполняли унитаз до краев водой. Затем пробка с помощью привязанной к ней веревки вынималась, и поток воды достаточно эффективно смывал «парашу».

Самое большое неудобство заключалось в том, что справлять свои естественные нужды приходилось, присаживаясь над дючкой на глазах у всех. Вид был еще тот! Я уже не говорю о сопутствующих ароматах, которые приходилось вдыхать всей камере. Но все понимали, что любой из них скоро будет следующим, и отпускаемые шутки никогда не носили унизительного характера, а были, скорее, традиционными, хотя поначалу ты не знаешь, куда деваться от стыда: «Фу, что ты жрешь?», «Хвостом помешивай!», «Глаза режет!» Новичку: «Да, чувствуется, что еще домашними пирогами серишь…» Однако эта проблема коснулась меня только через девять дней, когда я впервые почувствовал, что пора опорожнить кишечник. До этого я практически ничего не ел (за первый месяц похудел на 12 килограммов!) — в ИВС только хлеб и подобие чая, иногда мог съесть ложку-другую вонючей баланды. Но после того, что мне уже пришлось вынести, это испытание оказалось для меня не таким уж страшным, и вскоре я к этому, как и все, привык. Кстати, если кто-то в камере принимает пищу или просто катает во рту языком леденец, ходить в туалет или пускать газы в этот момент строжайше запрещено.

Коль скоро я несколько нетрадиционным способом коснулся организации питания подследственных, продолжу.

В СИЗО завтрак начинался в 5-00 утра с раздачи сахара и хлеба — на человека 20 г сахара, полбуханки черного и три кусочка (кусочек — половинка ломтя) белого хлеба. Далее, в 6-00 — собственно завтрак: половник сваренной на воде пшенной, перловой или овсяной сечки, зачастую с вареными жучками, чай, состоящий из подкрашенного и чуть подслащенного кипятка, который мы никогда не брали.

Обед в 12-30. На первое вариантов было всего-ничего: борщ из кислой капусты и гнилой картошки, рассольник с перловкой и гнилыми солеными помидорами, перловый суп и самое вкусное и желанное из тюремной стряпни — гороховый суп. Второе тоже не блистало разнообразием: все те же каши, но с добавлением тонких волокон мяса неизвестного происхождения и комбижира («маргусалина»), который желудок очень плохо переваривал, обостряя гастриты, язвы, а у кого их не было — обещая устроить. На десерт — жидкость, весьма отдаленно напоминающая компот из сухофруктов, который мы тоже никогда не брали

Ужин в 17-30 — остатки того, что было на второе в обед, чай.

О тюремном хлебе стоит рассказать отдельно. Кто придумал эту уникальную выпечку и на каком хлебозаводе его производят, я так и не узнал. Дело в том, что через полчаса после употребления такого хлеба живот начинают разрывать газы, вас пучит так, что глаза вылазят из орбит. Но самая уникальная его особенность в том, что он годится для изготовления разного рода скульптурных форм, причем, черствея, он становится твердым, как камень! В тюрьме из хлеба изготавливают массу различных поделок,— кубики для нард, четки, шашки и многое другое. Ума не приложу, как этот хлеб переваривали наши желудки…

Раз в месяц можно было получить продуктовую передачу от родственников, вес которой тогда не должен был превышать 8 килограммов. Раз в два месяца можно было получить вещевую передачу.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: